Он дал еще одну очередь и перестал стрелять. Затихли и немцы. Минуту стояла тишина, а потом за костелом вновь раздался треск пулеметов и автоматов. Увидев, что немцы отступают к тем домам на левой стороне, где их ждали партизаны, Матей стукнул кулаком по прикладу и крикнул:
- Вот это прекрасно!
- Футляр стреляет за костелом! - воскликнул Ондрей.
- Футляр и Ковач! Андре - отличный парень!
Немцам не удалось уйти из деревни. Их обстреливали со всех сторон, делая отступление невозможным.
Когда все стихло и партизаны собрались на площади перед костелом, они заметили, что Футляра и Андре нет. Правда, еще не вернулись ребята от Цабанкиной избы, они не знали, что здесь все уже кончено.
- Они оба бежали в сторону Цабанкиной избы за немцем, - сказал кто-то из собравшихся.
- Неужели кто убежал? - беспокойно спросил Матей.
- Один прыгнул в сад. Мы стреляли, но не знаем, там ли он.
- Нет его там, - сказал другой, - я видел, как он бежал от гумна к лесу. За ним бежали ребята.
В это время с верхнего конца деревни, от Цабанкиной избы, донеслась короткая автоматная очередь. Все бросились в ту сторону, прямо по огородам, увязая в мягкой земле, прыгая через ограды.
Они нашли тяжело раненного Футляра, лежащего под грушей. Он попытался поднять руку, с его губ слабо донеслось: "Андре". И сейчас же раздался одинокий выстрел с Цабанкиного двора.
Все взглянули туда и увидели бегущего Йожко Токара с винтовкой в руке. Его окликнули. Он оглянулся, кивнул, но не остановился. Добежав до первой ели, ногой вытолкнул из-за нее тело немца в серой форме и крикнул:
- Вот он!
Староста Матей, Дюро Ковач, Ондрей и еще пятеро направились к нему, но, перепрыгивая через ручеек, стекающий со склона, увидели среди зарослей убитого Андре. Его лицо было перепачкано мокрой землей, руки сжимали автомат. На его стриженую голову лил дождь. Они остановились. Подошел Йожко Токар.
- Я видел, как он упал. Когда я услышал стрельбу за гумном и увидел, что один уходит, взял винтовку и быстро сюда. Надеюсь, он последний.
- Последний, - подтвердил Матей и поник головой.
Дождь все шел, и деревня затихла в этот хмурый декабрьский день. Кое-где из труб шел дым и расстилался по земле седой грустью.
С деревянной колокольни костела донесся звон.
Партизаны подняли Андре и понесли его в Цабанкину избу. Она встретила их у ворот, сокрушенно качая головой. Увидев грязное мертвое лицо Андре, она горько заплакала. Потом побежала в избу, составила вместе две лавки, сняла со стены зеркало и спрятала его в сундук.
Потом, причитая над лежащим на лавках Андреем, спросила:
- За что же его? Вас я понимаю, понимаю, но это же не его родина. Почему же он воевал?
Партизаны молча переглянулись.
По морщинистому лицу Цабанки текли слезы.
Мария Топольская
Отравленные годы
Старинные часы в деревянном резном корпусе, висевшие на стене, меланхолично пробили восемь. С последним ударом старая пани Груберова медленно поднялась с дивана, подошла к стене и щелкнула выключателем.
Теплый золотистый свет лампочки преломился во множестве стеклянных подвесок люстры и мягким потоком залил комнату.
Сонное лицо пани Груберовой оживилось. Уголки сжатых губ на мгновение приподнялись, в глазах отразился внутренний свет.
Но лишь на мгновение.
Когда она протянула руку, чтобы переставить на столе хрустальную вазу, в ней что-то зашуршало. Старая пани вздрогнула и со злым выражением лица разжала кулак.
На стол упал скомканный листок бумаги.
Старая пани низко склонилась над столом. Казалось, она внимательно рассматривает бумагу. Но нет. Ее глаза были плотно закрыты, нижняя губа закушена. Потом она выпрямилась и устало подошла к окну.
Ветер кружил густые хлопья снега, и они неслышно падали за освещенными стеклами, носились в воздухе, опускались на оконные рамы.
Пани Груберова растворила окно, высунулась за массивные деревянные ставни, посмотрела вниз.
Над острыми крышами старого города свистел морозный ветер. Нигде ни души; затемненные окна сливались с черными стенами домов. Лишь внизу, у ворот, нетерпеливо переминался с ноги на ногу немецкий солдат с винтовкой на ремне. Он посмотрел вверх на свет и, заметив пани Груберову, приветствовал ее.
- Это не так страшно, как кажется вначале, - проговорил он. - Чем больше здесь стоишь, тем скорее привыкаешь к темноте.
Пани Груберова как-то отрешенно улыбнулась и кивнула головой. Затем притянула дубовые створки за железные крюки и закрыла окно. Теперь, когда окна были защищены ставнями, метель не казалась такой страшной. Она вызвала у пани Груберовой тоскливое воспоминание о вечерах, когда такой же голос зимнего ветра вместе с потрескиванием дров в камине и жужжанием прялки ее старушки матери сливался в одну убаюкивающую песню.
Пани Груберова погасила свет, вышла в прихожую и открыла дверь в коридор, ведущий в кухню. В задумчивости шла она в темноте к трепещущей полоске света на деревянном полу у порога кухни, не слыша знакомого поскрипывания старых, подгнивших досок.
Когда она взялась за дверную ручку, мертвая тишина дома взорвалась резким звоном разбитого стекла. Тотчас же в лицо пани Груберовой ударил мучительный истерический крик и вслед за ним целый хор других звуков. Она замерла, потом отпрянула от двери и, стараясь ступать на носки, осторожно прошла к винтовой лестнице. Она спускалась вниз, ощупывая шершавые стены, часто останавливаясь и глубоко вдыхая воздух, будто шла не вниз, а вверх по лестнице. На последней ступеньке она снова остановилась: среди кринов и воплей, доносившихся с кухни, явственно слышался линующий смех, чистый и беззаботный, как звук колокольчика ранним утром на пастбище.
Пани Груберова оперлась о холодную стену и прижалась к ней лбом. Вздох облегчения вырвался из ее груди, но в ту же секунду из кухни донесся злой голос:
- Чего развеселилась? Опять кому-нибудь голову разбила?
Смех наверху мгновенно пресекся, как будто человека схватили за горло, а затем послышалось горестное рыдание.
- Я не сумасшедшая, я не хочу быть сумасшедшей! - неслось по коридору, наполняя душу пани Груберовой дикой болью, пронизывая каждый ее нерв мучительными спазмами.
- В этом доме уже никогда не будет покоя, - прошептала она и, собрав силы, сошла вниз. Перед дверью, ведущей в подвал, она в нерешительности остановилась. Рядом была маленькая, едва заметная дверца. Она так сливалась со стеной, что случайный человек не заметил бы ее.
Пани Груберова уже не слышала надрывного плача и голоса наверху. Она пошарила рукой над дверцей и нащупала в щели увесистый ключ. Взяла его в руки, ласково погладила холодный металл и снова спрятала.
В эту минуту стукнула входная дверь - и в коридоре раздались тяжелые шаги. Лицо пани Груберовой оцепенело от напряжения, но через секунду оно озарилось улыбкой.
Секунду они стояли друг против друга, скрывая волнение, мать и сын. Пани Груберова пришла в себя первой и бросилась Людвигу на грудь. Ошеломленная неожиданным взрывом счастья, она, как девушка, целовала его, едва касаясь его губ, лба, глаз. Она не чувствовала при этом, как тает снег на его плаще и холодная вода проникает через ее платье, обжигая тело.
Сначала он отвечал на ее поцелуи, но потом вдруг твердым мужским движением снял ее руки со своих плеч, бережно прижал их к губам и сказал с легкой ноткой веселья в голосе:
- Знаешь, мама, ведь я попал сюда почти чудом! Наш район окружен плотным заслоном солдат. У меня трижды проверяли документы. Некоторых вернули на станцию. - Он стряхнул с воротника снег, вытер тонкими пальцами мокрое лицо и продолжал: - Я думал, что хоть отосплюсь здесь. У нас каждую ночь тревога. А оказывается, и тут нет покоя. Наверное, ищут партизан. Кто-то бежал, говорят, в этом направлении.
Пани Груберова невольно скользнула взглядом по лацканам его пальто. Таявшие искорки снега на блестящем значке с изображением свастики походили на слезы. Он заметил ее взгляд и смущенно улыбнулся:
- Если бы не это, мы вряд ли сейчас были вместе. Сидел бы с остальными на станции до утра и ждал бы пропуск.
На мгновение в коридоре стало необычно тихо. Потом Людвиг кашлянул и хотел что-то сказать, но пани Груберова решительно повернулась к лестнице и хрипло выдавила:
- Мы заговорились… А ведь ты совсем измучен. Пойдем наверх.
Они шли по лестнице в полном молчании. Когда, поднявшись наверх, Людвиг направился по коридору к комнатам, а не на кухню, где звенели стаканы и тарелки, пани Груберова прошептала:
- Ты не хочешь поздороваться с сестрами?
Людвиг заколебался. Было темно, лица его мать не видела. Наконец он виновато ответил:
- Немного позже, мама.
Возможно, они разговаривали не совсем тихо и им только казалось, что они говорили шепотом, потому что кухонная дверь вдруг распахнулась и в ярком свете появились обе сестры Людвига - рябая, заикающаяся Гертруда, озлобленная старая дева, и стройная Маргита с лицом мадонны, как бы сошедшая с картин старых мастеров, однако сейчас мало похожая на мадонну после перенесенной душевной болезни. Глаза девушки были полны печали.
Обе стояли на пороге в ожидании. Но их старший брат, красивый и обожаемый всей семьей, только окинул их беглым взглядом и чуть заметно кивнул. Потом улыбнулся и пошел в комнату.
В его поведении для них не было ничего странного. Так всегда было в этом доме, где воля брата была законом, ибо он олицетворял в себе все достоинства, которыми остальные люди обладали лишь отчасти или, как обе сестры, вообще их не имели.
Пани Груберова села на диван напротив сына и пристально рассматривала его. Он все еще молод и хорош собой, отметила она про себя, сразу привлекает к себе всеобщее внимание своим цветущим видом и уверенностью, что в такое тревожное время не так часто встретишь. В эту минуту пани Груберова забыла обо всем, что ее окружало: с ней рядом Людвиг, которым она всегда гордилась и которого считала идеальным по сравнению с другими - неудавшимися - детьми.
- Где же ты оставил жену и детей? - спросила она, очнувшись от нахлынувших воспоминаний.
- Они, наверное, уже в Братиславе. Я отправил их с эвакуировавшимся полевым госпиталем в Прешов, оттуда они двинутся поездом на запад.
- А мебель?
Он махнул рукой:
- Не хочу даже думать об этом. Отправил багажом в Силезию, а в Богумине вагон будто бы отцепили. Можно ожидать самого худшего.
Перед мысленным взором пани Груберовой встали дорогие ее сердцу картины, которые в свое время нарисовал Людвиг. Щемящее чувство тоски вдруг охватило ее, но она быстро овладела собой.
- А что Мария?
Людвиг нервно откинулся на спинку стула, его лицо исказилось.
- Она сама виновата, что так получилось. Мы могли бы эвакуироваться вовремя и даже с комфортом. И ничего бы не потеряли. Я и не предполагал, что она такая упрямая. Если бы не дети… - Он запнулся и замолчал.
Минуту в комнате стояла тишина. Пани Груберова встала, прислонилась к теплой печке. Сухие дрова трещали и брызгали искрами. Чувствовалось, что метель на улице усиливается.
- Почему ты не поехал вместе с ними? - нарушила она молчание.
Лицо Людвига оживилось.
- Я приехал за вами, мама.
- Ты не получил мое письмо?
Огонь в печке вспыхнул с новой силой, и все вокруг озарилось красными бликами. И было непонятно, то ли отсвет огня окрасил румянцем лицо сына, то ли виной тому была кровь, прилившая к его щекам.
- Ты не должна на этом настаивать, мама. Это было бы безумием. Я имею точные сведения. Дукля завалена трупами. Население всех восточных районов эвакуировано. И хотя наши отступают, они ничего не отдают даром. Наш город тоже находится на оставленной территории. Не бойся, мама, далеко мы не уйдем. Разве только до Братиславы. Настроение у наших солдат отличное.
Пани Груберова вспомнила о сигналах Лондонского радио, которые не раз слышала, проходя мимо комнаты, куда часто заглядывали немецкие солдаты.
- Благодаря тайному оружию? - насмешливо заметила она, но Людвиг не обратил на это внимания. Он говорил все быстрее, непроизвольно размахивая при этом столовым ножом. Пани Груберова вдруг насторожилась. В какой-то момент ей показалось, что нож окровавлен, Но это были лишь пятна красного соуса.
- Да! После первого же его применения враг сложит оружие! На целый километр все вокруг будет уничтожено, сожжено, растерзано, задушено! Словом, это что-то поразительное!
Пани Груберова смотрела на сына округлившимися от ужаса глазами. Его красивое лицо стало чужим. Нежный, почти детский рот стал хищным; ясные глаза затянуло красным туманом.
- Ни одного листочка, ни червяка, ни камня не останется на том месте, - убежденно повторил Людвиг, заметив во взгляде матери тревогу, - и было бы безумием оставаться здесь. Все живое погибнет в страшных муках! - Его голос вибрировал на самых высоких нотах, а жесты напоминали движения хищника, готового к прыжку.
- Когда ты едешь дальше? - холодно спросила пани Груберова.
Людвиг почувствовал, как быстро спадает с него волна возбуждения. Он хорошо знал свою мать и понял, что все попытки уговорить ее окажутся напрасными.
- Если ты со мной не поедешь, то завтра… - И в свою очередь поинтересовался: - Вы еще не получили предписание об эвакуации?
- Да, оно там… - Пани Груберова указала на корзину для бумаг в углу комнаты. Возле корзины валялись несколько скомканных клочков бумаги.
- Тебя все равно заставят, мама, - решился возразить Людвиг.
- Не имеют права. Я не член их партии. И не немка.
В комнате снова стало тихо. Потом раздался бой часов. Людвиг не считал удары, он воспринимал их лишь как печальный, почти погребальный звук.
Неожиданно внизу послышался шум, зазвучали чужие голоса и раздался стук в дверь. Людвиг встал.
- Забыл тебе сказать, мама, сюда должны прийти с обыском. Наверное, это они. Нужно предупредить сестер.
Пани Груберова вздрогнула. С минуту она сидела неподвижно, потом, опираясь на палку, с достоинством поднялась, вышла из комнаты и тихо постучала в дверь напротив, где находились Маргита, Гертруда и дети недавно умершей от эпилепсии Иоганы.
- Не пугайтесь, девочки, - сказала она в раскрытую дверь. - Пришли солдаты, опять ищут какого-то партизана.
Гертруда накрыла одеялом трехлетнюю Гану и, поеживаясь от холода, натянула одеяло и на себя.
Прекрасная Маргита, жившая уединенно и тихо в своем собственном мирке, быстро вскочила с постели. Она как будто ждала этой минуты. На ней была ночная сорочка матери, которую та носила еще в годы своей молодости, - с глубоким вырезом на груди, с кружевами и бантиками. Волосы падали на плечи Маргиты великолепными локонами, которые золотисто переливались в свете лампы. Пока Людвиг с удивлением рассматривал сестру, пани Груберова быстро подошла к шкафу, достала из него теплый темный халат и набросила его на плечи Маргиты.
Деревянная лестница сильно заскрипела. Людвиг торопливо выбежал в коридор, вслед за ним медленно вышла и пани Груберова, отмечая про себя быстроту, с какой проводился обыск. Она, правда, не знала, что кроме тех трех солдат, которые прошли наверх, в доме были еще трое, допрашивавшие внизу молодую пани Майерову. Позавчера у нее родилась девочка, а мужа, как и у многих других женщин в городе, не было дома. Он был на маневрах, когда вспыхнуло восстание. Домой он уже не вернулся, и о нем никто ничего не знал. Возможно, он даже и не участвовал в операциях против немцев и скрывался где-нибудь в горах, в глухой деревушке или заброшенном блиндаже, а может быть, уже работал в плену на заводе в Германии, выпускавшем оружие вот для этих солдат. Но их это мало интересовало. Они только выполняли приказ.
С молодой женщиной был ее отец, богатый торговец, от страха перед русскими эвакуировавшийся откуда-то с востока. Он хорошо говорил по-немецки и охотно сопровождал ночных посетителей. Но все его красноречие и готовность, с какими он предлагал солдатам сигареты, оказались в конце концов напрасными. Молодой женщине пришлось подняться с постели и пойти с солдатами. У старого отца тряслись руки и борода. Он полагал, что причиной стала карта, висевшая на стене у дверей, где флажками было отмечено наступление русских на местном участке фронта. Из-за волнения старик не заметил, что белая стрелка радиоприемника остановилась, перечеркнув слово "Лондон".
Но всего этого пани Груберова не знала и потому оставалась спокойной. Солдаты вели допрос безукоризненно вежливо, самоуверенно двигались по комнатам, задерживаясь взглядом на радиоприемнике. Наконец они выразили желание осмотреть погреб.
Когда пани Груберова брала висевший на стене кухни ключ, она чувствовала, как немеет ее рука. Глубоко вздохнув, она строго выпрямилась и, почти не опираясь на палку, вернулась к солдатам. И вдруг оторопела.
В центре группы солдат она увидела Маргиту в халате, который та придерживала так небрежно, что при каждом движении он распахивался на ее великолепной полной груди, четко обозначившейся под тонкими кружевами и шелком. Она что-то говорила и смеялась. В первую минуту пани Груберову охватила тревога за красоту дочери. Но, заметив ее полуобнаженную грудь, она почувствовала гнев и стыд. Она хотела отослать Маргиту прочь, но внезапно передумала.
Солдаты вместе с Людвигом курили, и было видно, что они чувствуют себя здесь как дома. Им было бы жаль, если бы этот город попал в руки большевиков. В самом деле, он очень похож на немецкий. Его толстые стены, каменные мосты, старинные лестницы и зарешеченные окна напоминали им их дома в Нюрнберге, Мюнхене и других городах.
Настроение все больше поднималось. Маргита производила впечатление интересной женщины, очарованной солдатской формой. Она принесла солдатам корзину румяных, издающих терпкий аромат яблок и первая разгрызла сочный плод, сверкая белыми зубами. В погребе на длинных деревянных полках вдоль стен стояли бутыли с малиновым соком, банки с томатной пастой, вина старых марок, а на земле - два корыта с морковью и толстыми корешками петрушки и сельдерея.
Была здесь, правда, и другая дверь. Она вела в помещение, где не было электрического света, и пани Груберова уверяла, что там страшный беспорядок и полно разного хлама. Один из солдат, на которого особенно сильное впечатление произвела красота Маргиты, предложил на этом закончить осмотр погреба, однако двое других решили хотя бы мельком заглянуть и туда. Они вошли туда вместе с Людвигом, осветившим помещение спичкой.
Тут действительно был страшный беспорядок, и Людвига это удивило. Он хорошо знал, как аккуратна его мать. Она всегда заботилась о собранных продуктах. Картофель никогда не был рассыпан на полу, он хранился в том большом ящике, что стоит в углу. Людвиг повернулся к матери с немым вопросом. Она была несколько смущена, и это насторожило его. Ее голос прозвучал неуверенно:
- Не поместилось все в ящик. В этом году хороший урожай, и я ничего не продавала.
Последние слова ее были еле слышны, улыбка застыла на губах, она напряженно следила за солдатом, положившим руку на один из мешков, лежащих на ящике.