- А вон у той палатки спит.
Орленко резко поднялся. Широкий и головастый, он бойко, словно колобок, покатился в ту сторону, куда показывал Жаринов.
Возвратясь через минуту, Орленко разочарованно сообщил:
- Тю, какой же то командир! По-моему, из детского саду хлопчик.
- О ком ты, Орленко? - послышался из соседней палатки голос Дьячкова.
- Да, видать, командира второму взводу ночью подкинули. Вон тамочки спит.
Дьячков отправился взглянуть на своего нового товарища. Жаринов посмотрел ему вслед, положил поперек котелка ложку, вытер ладонью усы и назидательно проговорил:
- Перестал бы ты зубоскалить, Орленко! Он, молодой-то, может, из ранних. Другой зажмет похуже старого. Наш-то вон тоже молод...
- А я, Ларионыч, молодых не боюсь. Сам не старый.
Лицо спящего было накрыто пилоткой, руки засунуты в рукава, воротник шинели поднят, ноги поджаты. Дьячков присел возле него, поднял пилотку и увидел розовое круглое мальчишечье лицо с чуть-чуть курносым носом и припухшими свежими, как у девушки, губами. Густые светло-русые волосы спутались. Волнистая прядь упала на широкую выгоревшую бровь.
Дьячков легонько похлопал пилоткой по волосам спящего - открылись голубые прозрачные глаза. Батов повернулся на спину и вытянулся во всю длину.
- Здравствуй, сынок! - усмехнулся Дьячков.
Батов торопливо протер глаза, сел и с вызовом уставился на человека, назвавшего его сынком.
- Здорово, батя! - ответил он, усмехнувшись. - Только усы, кажется, что у сынка, что у бати, одинаковые.
- Ну, усы - дело такое: перестал брить, они и вырастут. Давай лучше знакомиться. Командир третьего взвода первой пульроты Николай Дьячков.
- Алексей Батов. Значит, воевать вместе будем. Где найти ротного?
- Пойдем, покажу...
- Глянь, Ларионыч, наш-то повел того пионера к начальству, - ложкой показал Орленко.
- И чего ты над ним потешаешься? - недовольно крякнул Жаринов. - Смотри: он повыше нашего. А сам-то ты вместе с пилоткой до плеча ему не дотянешься.
- А он и в плечах ладный, - согласился Орленко. - Да лицо совсем детское и красного галстука не хватает; вожатый - и только!
Старший лейтенант Седых и командир первого взвода рядовой Грохотало завтракали на разостланной плащ-палатке. Рядом возился с котелками узкоглазый солдат. Видимо, ординарец.
В двух шагах от плащ-палатки Батов остановился, вытянулся и вскинул руку к виску.
- Товарищ старший лейтенант...
- Все ясно, товарищ младший лейтенант, - с усмешкой остановил его Седых. - Присаживайтесь вот сюда, познакомимся, а потом и позавтракаем вместе.
- Мне бы умыться, - спохватился Батов.
Ординарец с готовностью достал из мешка флягу с водой, полотенце, мыло. Пригласил новичка за палатку.
- А как же вас звать? - полюбопытствовал Батов, сбросив шинель, завернув рукава гимнастерки и подставляя пригоршни под струйку воды.
- Валиахметов, - последовал ответ.
- Это - фамилия, а имя?
Солдат смутился так, что румянец проступил даже сквозь смуглую кожу лица. Глаза сделались еще уже.
- Моя имя совсем нехороший.
- А все-таки?
Валиахметов несколько оправился от смущения и выпалил:
- Валей Абдулзалим-оглы Валиахметов.
Полного имени Батов, конечно, не запомнил, но когда вытирался полотенцем, несколько раз повторил: "Валиахметов, Валиахметов...", потом у него получилось - вали, Ахметов.
- Ну, что ж, - сказал он серьезно, - Ахметы пускай себе живут, а фрицев валить будем.
Валиахметов не сразу понял смысл этих слов, но, поняв, рассмеялся, резко выпрямился, звякнул двумя орденами Славы.
Заканчивая завтрак, Батов поднес к губам кружку, подставленную ординарцем, думая, что в ней чай. Однако из кружки пахнуло хвойным отваром.
- Что за напиток?
- Это, брат, нас доктор Пикус от всех болезней таким напитком оберегает. Пей больше - здоровей будешь! - засмеялся Грохотало.
- А как вас зовут, Грохотало? - поинтересовался Батов. Ему не терпелось побольше узнать о товарищах.
- Фамилия у меня громкая, а имя еще интереснее. Слушай: Аполлинарий Серапионович. Ясно?
- Вполне, - улыбнулся Батов.
Но ему совсем не было ясно, почему командир первого взвода - солдат, почему он держит себя вольнее, свободнее, чем другие. Еще никто не называл Батова на "ты", чувствуя некоторую стесненность первого знакомства, а Грохотало сделал это очень просто и естественно.
- Валиахметов, - сказал Седых, отодвигая кружку и растянувшись тут же на плащ-палатке, - давай сюда Боброва. - И уже вдогонку ординарцу крикнул: - Пусть построит взвод, приготовит к передаче и доложит.
Минут через десять пришел Бобров.
- Товарищ старший лейтенант, - отчеканил он, - второй взвод к передаче готов.
Седых кивнул головой Батову, тот вскочил, и они вместе с Бобровым пошли к взводу.
- А чего передавать-то? - недовольно ворчал дорогой Бобров. - Люди - вон они, все налицо. Никто не убежал и не убежит. Я уж раз десять передавал и ни разу не принимал его, взвод-то.
Батов ничего не ответил: волновался. Сейчас он встретится с теми, с кем придется делить все: и дела, и отдых, и хлеб. От них зависит многое, и он, Батов, за них в ответе. Командир должен быть отцом или, по крайности, старшим братом своих солдат. Но что делать, если этому "отцу" еще не исполнилось и девятнадцати? Правда, вот-вот исполнится, но ведь не станешь всем объяснять это.
Он, этот командир, даже не обстрелян. А среди солдат большинство - бывалые воины, знающие такие воинские "секреты", каких никогда не узнаешь ни в каком училище.
Увидев построенный для передачи взвод, Батов невольно улыбнулся. В училище он привык видеть взвод в два раза больше.
"Сколько же их было вчера?" - подумалось Батову.
Сверив количество людей по списку, новый командир перестроил солдат в одну шеренгу, подошел к правофланговому.
- Будем знакомиться по-настоящему, - сказал он. - Прошу называть фамилию и должность.
- Сержант Чадов, наводчик первого расчета, замещал командира отделения старшего сержанта Боброва, - шустро ответил правофланговый. Это был высокий темно-русый юноша с тонким лицом и узкими плечами.
- Откуда вы, Чадов?
- Вологоцкой, - так же быстро выпалил Чадов, чуть-чуть поведя плечом и сверкнув на солнце начищенным орденом Славы.
- Давно на фронте?
- Третий месяц пошел.
- Ранен?
- Нет.
Рядом с Чадовым стоял плотный солдат с крупным круглым лицом, но ростом ниже Чадова.
- Вы? - указал на него Батов.
- Я-то? - против ожидания, солдат заговорил тоненьким голоском. - Солдат Чуплаков, числюсь вторым номером первого расчета.
И только теперь Батов заметил, что следующий очень похож на отвечавшего, и повернулся к нему. Тот не заставил себя ждать.
- Солдат Чуплаков, подносчиком числюсь в первом расчете, - ответил он, несколько растягивая "о", как и первый Чуплаков.
- Вы братья?
- Нет, не братья мы. Однофамильцы.
- Откуда?
- Из-под Кирова мы оба. Раньше-то вятскими прозывались. Из одной деревни мы, из Чуплаков, - продолжал солдат, еще сильнее подчеркивая особенности своего говора. - Его отец да мой на одном солнышке онучи сушили, а его мать да моя мать из одной речки воду носили - вот и родня.
В строю засмеялись.
- Давно воюете? - спросил Батов, стараясь не обращать внимания на смех.
- Давно-о. От самого Днепра вместе топаем. И ранены вместе были.
- Награждены?
- А как жо - и наградили нас вместе.
- Где награды, почему не носите?
- А кто жо их за нас носит? - сделал обиженное лицо солдат. - Ординарцев-то у нас нету. Сами в карманах и носим.
- Почему в карманах?
- Да ведь потерять можно, ежели на груди-то носить. В бою я, как зверь, про все забываю...
Батов понял, что с этим балагуром сколько угодно можно говорить, и повернулся к следующему в строю.
- Сержант Оспин, командир второго расчета, - сдержанно, с достоинством ответил невысокий сержант. Чуть приподнятый упрямый подбородок и твердый умный взгляд задержали внимание Батова. На груди исстиранной добела гимнастерки красовались медаль "За отвагу" и черная матерчатая полоска.
"Контужен", - отметил про себя Батов.
- Грохотало, строй роту! - послышался из-за палаток хрипловатый голос Седых.
Батову пришлось прекратить знакомство. Он приказал "надеть шинели в рукава", взять оружие и повел свой взвод в ротную колонну.
Солдат, шедший за Оспиным, завернул тело пулемета пустым вещмешком, лямки болтались впереди.
- Подберите лямки, товарищ солдат! - крикнул Батов и подбежал к нему, помогая замотать их.
Солдат недовольно посмотрел на командира и, шепелявя и окая, проворчал:
- Чать, мы из Пензы, порядки-ть знаем. Сам подверну, няньку мне не надо.
Этот по-медвежьи скроенный человек был Крысанов. Ему, видимо, перевалило за сорок. Только вчера он пришел в роту из фронтового госпиталя.
- Младший лейтенант Батов! - крикнул Грохотало. - Командир роты приказал вам немедленно получить личное оружие.
Батов не заставил себя ждать: какой же он фронтовик без оружия?
Грохотало, прохаживаясь возле строя роты, придирчиво осматривал снаряжение. Подносчика Кривко из второго взвода он окинул недоверчивым взглядом, взял у него коробки с лентами, взвесил в своих руках.
- Заряжены, командир, - натужно прохрипел Кривко. - Больше не подведу, верь мне.
- Подводил уже! - отрезал Грохотало. - Таких, как ты, проверять надо на каждой минуте по два раза, чтоб свинью не подложили. Смотри за ним, Оспин, - обратился он к командиру расчета.
- Ну-ну, командир... Кто старое помянет... - попытался отшутиться Кривко.
- Прекратить разговоры в строю!
Грохотало спокойно выдержал угрожающий взгляд Кривко и, убедившись, что ленты снаряжены патронами полностью, отдал ему коробки.
Если говорят, что простота хуже воровства, то жалость иногда оборачивается жестокостью. О Кривко и раньше знали, что он способен сыграть злую шутку или настоящую подлость подстроить. Но с неделю назад, уже на пути к Данцигу, на привале Кривко украдкой разрядил ленты в обеих коробках, чтоб легче нести было. Для виду сверху оставил патронов по пятьдесят - легко и для других незаметно.
На беду полк попал под перекрестный огонь двух группировок гитлеровцев. В самый напряженный момент боя пулемет Оспина замолчал. Расчету пришлось обороняться автоматами. Наводчик, когда перебегал с "максимом" в укрытие, погиб. В горячке Оспин чуть не пристрелил Кривко на месте, - да не поднялась рука на своего. Потом собирались предать Кривко военно-полевому суду - опять пожалели. Как всегда в таких случаях, рассудили: погибшего не вернешь, а еще одного погубишь. Так и отделался этот непутевый человек пустяковым наказанием, усвоив, что люди вокруг - добрые...
Грохотало приказал Крысанову снять вещмешок с тела пулемета и нести оружие без всякой обертки.
- Чегой-та командиры какие-т разные, - ворчал Крысанов. - Один хотел помочь завёрнуть, другой развёрнуть велит...
Грохотало ничего не ответил солдату, а сам подумал: "Ваш командир еще в пеленки прикажет замотать пулемет!"
И, словно оправдывая свою горячность, пояснил:
- В бою, может, некогда будет развертывать эти тряпки.
Седых и Дьячков быстро шли к роте. Грохотало выровнял строй, подал команду "смирно!", сделал два строевых шага, щелкнул каблуками начищенных сапог и четко доложил о готовности роты.
Он был из тех военных, что не тяготятся выполнением уставных требований даже в мелочах. Все делал с удовольствием, лихо, может быть, немного любуясь собой. И не только Седых, но и солдаты гордились выправкой своего командира, многие старались походить на него.
Высокий и стройный, всегда подтянутый, Грохотало в любых условиях фронтовой жизни находил возможность следить за собой. Черный залихватский чуб венчал его смуглое удлиненное лицо и всегда был виден из-под пилотки настолько, насколько считал нужным его обладатель. И не погоны со звездочкой - они у него были чистыми, даже без сержантских лычек, - а прямо-таки щегольская стройность и выправка, внутренняя собранность выделяли его из среды солдат.
Грохотало в роту вернулся месяц назад. До этого лежал в госпитале. Туда уехал младшим лейтенантом, вернулся - солдатом.
- За что? - спросил его при встрече Седых.
- Одного майорика со второго этажа в окно направил...
- За что? - повторил Седых.
- Чужую славу хотел присвоить, подлюга. Одному капитану прислали ордена из части, а он к тому времени умер. Так тот майорик решил их приголубить. Судили мы его всей палатой, а я приговор привел в исполнение. Мне больше всех и досталось.
- А майору?
- Ордена отобрали... Судом чести грозились, да оставили до выздоровления: руку сломал он, приземлился неловко...
В роте Грохотало остался взводным, хотя и был разжалован.
5
Стрелковая и пулеметная роты составляли боевую группу, срочно высланную в тыл, где неожиданно объявился противник.
Лес окружал роскошную виллу со всех сторон, расступаясь лишь небольшим кругом около здания и подсобных строений. Слева по неглубокому оврагу струился ручей со светлым песчаным дном и мелкой галькой по берегам.
Над оврагом свистели пули, рвались гранаты, летели щепы и ветки, отбитые пулями. Захлебываясь, лаяли пулеметы и автоматы.
Стекла, еще кое-где уцелевшие в окнах верхнего этажа, отражали утреннее солнце, слепили глаза, мешали целиться.
Сержант Оспин, лежа за пулеметом, наблюдал за крайним окном нижнего этажа и на малейшее движение в проеме отвечал очередью. Рядом, прикрытый от противника стволом толстой сосны, лежал Крысанов. Весь облепленный рыжими иголками, он смахивал на старого медведя, неуклюже ворочался, направляя пулеметную ленту.
Справа от Батова вел огонь первый расчет. Чадов держал под огнем парадные двери.
- Слышь ты, сержант, а чего это с верхнего этажа не стреляют? Вниз, поди-ка, спустились, а? - спросил один из Чуплаковых.
- Чего - вниз, глянь-ка, вон против окна кто-то шеперится.
- Правда! Вон там! Хлестни-ка туда.
Чадов присмотрелся к верхнему окну и, хотя там никого не было, дал длинную очередь.
- Что вы делаете?! - взревел Батов.
Не закричал, а именно взревел, не узнав своего голоса и не поверив, что его голос может оказаться столь громким. Его юношески миловидное лицо страшно и неестественно перекосилось, так что Чуплаков-подносчик, сразу сникнув, дернул за рукав Чадова - пулемет замолк.
Фрамуга окна, сверкнув мелкими осколками, шлепнулась у подъезда.
- Вы что, ослепли? Там - наши! - продолжал кричать Батов.
- Вот те штука, Милый-Мой, - удивился один Чуплаков.
- Да как они туда попали, Боже-Мой? - вторил ему другой.
Лицо Батова загорелось, будто припекли его каленым железом. Он понял свою оплошность. Ползком приблизившись к расчету Чадова, объяснил солдатам, что следовало объяснить до начала боя и что знал сам.
В этой вилле поздно ночью остановился штаб нашего корпуса, а в подвале беспечно спало более полусотни гитлеровцев, оставшихся от какой-то разбитой части. Наши, утомленные боевым днем, не проверили всех помещений и тоже спокойно расположились на ночь.
Утром противники обнаружили друг друга, завязался бой. Поблизости оказалась еще одна группа немцев. Она-то и помогла фашистам занять первый этаж и потеснить наших на второй.
Когда подошла боевая группа шестьдесят третьего полка, гитлеровцы, что находились вне здания, успели отойти в лес. Тем, кто остался в здании, некуда было отступать, но и сдаваться они не хотели.
Пострадал ли кто-нибудь из своих на втором этаже - неизвестно. Однако Батову было не по себе от сознания допущенной ошибки. Он тут же решил пробраться по цепи и растолковать солдатам, что к чему. Делая короткие перебежки, Батов почти наткнулся на Седых: тот из-за бугорка наблюдал за ходом боя.
- Ну куда тебя несет, милый человек! - сердито закричал Седых.
Батов обернулся и уставился на ротного, словно не понимая его.
- Чего маячишь, говорю! Марш в укрытие!
Время не ждет, потому, быстро вскочив, новой перебежкой Батов скрылся от сердитых глаз ротного. Седых кричал еще что-то, но взводный уже не слышал его. Пули посвистывали в воздухе, ударяли по стволам и веткам, постоянно напоминая об опасности.
Если бы видел Батов, что делалось справа, на вилле, - понял бы бессмысленность своего путешествия.
Гитлеровцы, отвлеченные огнем пулеметчиков и автоматчиков, не заметили, как от правого фланга пулеметной роты отделился солдат с фаустпатроном в руках, сделал большой крюк по лесу, подобрался к вилле с северо-востока по совершенно безопасному месту и влез на каменный забор. С него - на какую-то постройку, крыша которой примыкала к главному зданию.
Солдат скрылся в слуховом окне, и через минуту внутри дома раздался взрыв. Из парадной двери, распахнутой настежь, вырвался язык пламени, из окон повалил желтоватый дым.
На минуту стрельба прекратилась. Гитлеровцы начали выскакивать из окон, будто выкуренные из норы лисы. Наши автоматчики с криком "ура" бросились к вилле, на ходу стреляя в удиравших немцев. А за ними подоспели пулеметчики.
- Не всех бейте! - взывал из окна верхнего этажа полковник штаба корпуса. - Живых, живых парочку давайте сюда!
Но едва ли кто-нибудь его слышал. Все смешалось в дыму и через каких-нибудь десять минут кончилось.
Батов, всунувшись в эту сутолоку около подъезда и выхватив пистолет, метался от одной группы борющихся к другой, вертелся в этом кипящем котле, не находя себе дела. Ему казалось, что, выстрелив, он может убить или ранить кого-нибудь из своих, Батова сжигал стыд за свою беспомощность в то время, когда другие сражались.
Глаза щипало едким дымом, они слезились. Туманная пленка то наплывала волной, то соскальзывала с глаз, и тогда все виделось контрастно, как при фотовспышке. Яркие косые лучи солнца прошивали белесый дым, рассеивались в нем и обливали проникающим светом.
Вдруг Батов заметил, как к нему от парадных дверей бросился долговязый фашист с оскаленными зубами и дикими глазами. Схватив автомат за ствол, как палку, гитлеровец занес его высоко над головой Батова. Тот даже расслышал свист воздуха от падающего автомата. И верно, это было бы последним его восприятием, но Бобров успел отбить приклад, и он лишь скользнул по плечу. Батов увидел длинную жилистую шею гитлеровца, сплошь покрытую мелкими бугорками. В нее, в эту противную шею, повыше кадыка и выстрелил. И вдруг обнаружил, что бой окончен.
В этой необыкновенной, неожиданной тишине он почувствовал себя совершенно разбитым, больным, но вовсе не оттого, что ощущалась боль в плече. Нет. Словно что-то чистое, светлое вырвалось из души и безвозвратно исчезло. Он до боли прикусил губу и пошел к оврагу, где строилась рота.
У ручья лежали раненые. Возле них суетилась медсестра. В строю собрались все, кроме двух Чуплаковых и Кривко. Увидев Боброва, Батов подошел к нему, пожал руку, выдохнул:
- Спасибо!
- За что, товарищ младший лейтенант?
- За выручку.