Ястребиные круги были необходимы для точности попадания; осаждающие были совсем близко, но каждый круг давал неприятельским истребителям выигрыш во времени. Самолет был на трехсотметровой высоте. Внизу, перед Алькасаром, копошились муравьи в круглых белых-пребелых шляпах.
Марчелино приоткрыл люк, взял прицел, но бомбу не сбросил, проверил: судя по расчету, прицел был правильный. Поскольку Алькасар невелик, и Марчелино опасался, как бы легкие бомбы не отнесло в сторону, он собирался метать только тяжелые; никакого сигнала он еще не подал, и весь экипаж ждал. Пилоту снова поступил сигнал идти кругами. Облачка снарядов приближались.
- Контакт! - крикнул Марчелино.
Стоя посреди кабины в своем комбинезоне, как обычно, неподпоясанном, он казался удивительно неуклюжим. Но он не сводил глаз с Алькасара. На этот раз он открыл бомболюк полностью, присел на корточки; в машину ворвалась струя холодного воздуха, и все поняли, что бой начинается.
Впервые за время испанской войны люди ощутили холод.
Алькасар повернулся, вошел в поле зрения. Марчелино, теперь лежавший ничком, поднял кулак, высчитывая секунды. Под самолетом мелькнули белые шляпы. Рука Марчелино словно рванула занавес. Алькасар исчез, над ним взлетели несколько снарядов, не нашедших цели; Алькасар возник снова, сдвинулся вправо, посреди главного двора взвился смутный дымок. Бомба?
Пилот дочерчивал свой круг, снова облетая Алькасар по касательной; бомба, оказывается, угодила в самый центр двора. Снаряды догоняли самолет, он снова подлетел, сбросил еще одну крупнокалиберную, ушел, опять вернулся. Но поднявшаяся вновь рука Марчелино не опустилась: по двору спешно расстилали белые простыни - Алькасар сдавался.
Хайме и Поль боксировали от восторга. Весь экипаж шумно ликовал.
Под самыми облаками появились неприятельские истребители.
Глава четвертая
В комендатуре, бывшей школе, переоборудованной под казарму, Лопес, благожелательный и бурбонистый, заканчивал опрос тех, кому удалось вырваться из Алькасара; то были: женщина-заложница, бежавшая с помощью поддельного пропуска, который выправил ей оружейный мастер, тоже бежавший, и десятеро солдат, взятых фашистами в плен в первый же день; им удалось спрыгнуть в ров.
Женщине было под сорок: крепко сбитая кумушка, черноглазая и черноволосая, с мягким носиком и очень живыми глазами, заметно истощенная.
- Сколько вас было? - спрашивал Лопес.
- Не могу сказать, сеньор командир. Нас ведь там не держали всех скопом, верно? Кто-то из пленных тут, кто-то там. В нашем-то подвале было человек двадцать пять, но это в одном месте только, и, значит…
- Еда была у вас?
Женщина поглядела на Лопеса.
- Больше, чем требуется…
Мимо комендатуры прошагали крестьяне, закинув на левое плечо огромные деревянные вилы, а на правое повесив винтовку. Следом за ними в Толедо въезжали возы, груженные пшеницей, их везли волы, рога которых были украшены дроком.
- Здесь люди говорят, в Алькасаре нечего есть. Не верьте, сеньор командир. Едят конину и дрянной хлеб, верно, но еда есть. Я своими глазами видела, в таких делах разбираюсь получше мужиков, харчевню держу! Есть еда.
- А с самолетов им сбрасывают окорока и сардинки! - заорал один из солдат-беглецов. - Но окорока только офицерью, нам хоть бы раз дали. В такое-то время! Разве не свинство! А гвардейцы еще остаются с такими типами!
- А что им, по-твоему, делать, гвардейцам, а, паренек? - сказала женщина.
- То же, что сделали мы!
- Верно, но скажи-ка, - проговорила она медленно, - ты-то, может, никого не убивал в Толедо…
Лопес так и думал: когда правые были у власти, эти гражданские гвардейцы участвовали в репрессиях в зоне Толедо; и теперь побаивались, что те, кто узнает их в лицо, не будут считаться с условиями капитуляции.
- А жены фашистов?
- Эти-то!.. - сказала женщина.
Ее лицо, почтительное, когда она обращалась к Лопесу, внезапно изменилось.
- Да с чего только все вы, мужчины, так боитесь за женщин! Не все же они вас на свет рожали! Сами-то они, небось, обращались с нами похуже, чем мужчины, хватало духу! Да если все дело в том, что вам за женщин страшно, отдайте бомбы нам!
- Ты не сумеешь бросить, - сказал Лопес с улыбкой, но смущенно.
Он обернулся к двум журналистам, только что вошедшим и уже приготовившим блокноты.
- Мы предложили эвакуировать всех, кто не принимает участия в боевых действиях, но мятежники отказываются. Они утверждают, что их жены хотят остаться с ними.
- Вон как? - отозвалась женщина. - Та, которая только что родила, хочет остаться? Та, которая пыталась застрелить своего мужа из револьвера, хочет остаться? Может, чтоб еще разок попробовать? Та, которая воет на луну, воет час за часом, видно, сошла с ума, она что - хочет остаться?
- И все время слышишь! - сказал один из солдат.
Прижав кулаки к ушам, он крикнул истерически: - Слышишь и слышишь! Слышишь и слышишь!
- Товарищ Лопес, - звали с улицы, - звонок из Мадрида.
Лопес, обеспокоенный, вышел. Он любил колоритные сценки, но не сцены страданий, и теперь приходил в бешенство от того, что у него перед глазами все время маячит переполненный ненавистью Алькасар, где во дворах расстреливают и где рождаются дети. Как-то утром он услышал - ни одного лица не было видно - донесшийся из-за стен крик: "Мы хотим сдаваться! Хотим…" Последовал залп, и все стихло.
По телефону он сообщил вкратце все, что узнал от заложников: немного.
- В целом, - сказал он, - сведения подтверждаются, мы должны спасти этих людей!
- Фашисты хватают заложников по всей Испании.
Слышно было очень плохо: во дворе кто-то из офицеров играл на пианино, стоявшем прямо на земле, с патефона доносилась старая румба, и ближайший громкоговоритель перевирал последние известия.
Голос из Мадрида настаивал, уже громче:
- Согласен, ради заложников надо сделать невозможное, но необходимо покончить с Алькасаром и отправить бойцов в Талаверу. Вы должны все-таки дать какой-то шанс алькасарским мерзавцам, возможность сдаться. Не мешкая продумайте форму посредничества. Что касается представителей дипломатического корпуса, это мы можем взять на себя.
- Они просили священника. В Мадриде священники есть.
- Религиозное посредничество, хорошо. Мы позвоним непосредственно коменданту крепости. Спасибо.
Лопес вернулся в дом.
- Женщины, - рассказывал один из солдат, - те все сидят по подвалам: бомбят ведь. Ну и, сами понимаете, женщин, которые из наших, держат поблизости от конюшен, куда нас засадили. Своих-то они в другом месте держат. А в том месте вонища - не продохнуть: в манеже человек тридцать убитых, еле присыпаны землей, да лошадиные остовы с остатками мяса. Не продохнуть. Убитые - это те, кто хотели сдаваться. Ну а мы - посерединке, где-то между теми, кто у нас под ногами, и теми, кто разостлал простыни во дворе возле конюшни, где мы сидели, когда прилетел самолет… От самолета нам радости мало, понятно, все-таки нас же бомбит, а в то же время мы рады были… И тут они расстелили простыни.
- Кто - они? Гражданские гвардейцы?
- Нет, солдаты. А те позволили. Но когда самолет улетел, они навели пулеметы. Ребята тут же покатились прямо на свои же простыни, куда придется. Потом гвардейцы пришли за простынями. Белыми их уже не назвать было. Гвардейцы за уголок тащили, словно платки носовые. Тут мы и поняли: нас ждет то же самое, и спрыгнули, авось повезет…
- Не знаешь, не убили они одного по фамилии Моралес, капрал он? - спросил чей-то голос. - Он мой брат, вот и спрашиваю. По взглядам скорее социалист…
Солдат не ответил.
- Знаешь, - сказала женщина устало, - они всех убивают…
Когда Лопес вышел из комендатуры, дети возвращались из школы. Лопес шел, размахивая руками, не глядя под ноги, и чуть не шагнул в черную лужу; какой-то анархист придержал его за плечо, словно Лопес едва не наступил на раненое животное.
- Аккуратней, старина, - сказал он. И добавил уважительно: - Кровь левых.
Глава пятая
"Пеликаны" частью дрыхли на банкетках в баре, частью… Механики, те были на рабочих местах, пилоты и бортстрелки - четверть всего состава - один Бог ведает где. Маньен мысленно задавался вопросом, как ему установить хоть подобие дисциплины, не прибегая к средствам принуждения. При всей своей безалаберности, разболтанности, склонности к пустозвонству и позерству, "пеликаны" сражались один против семерых. Испанцы Сембрано - то же самое; пилоты "бреге", в Куатро-Вьентосе и Хетафе - то же самое. Потери среди них составляли более половины личного состава. Некоторые наемники, в том числе Сибирский, заявили, что каждый второй месяц будут сражаться бесплатно, чтобы не поступаться ни братством, ни деньгами. Святой Антоний, появлявшийся ежедневно с сигаретами, биноклями и грампластинками, становился все печальнее и печальнее. Бомбардировщикам, вылетавшим без истребителей (где взять истребители?) удавалось проскочить над Сьеррой благодаря заре, осторожности, тому, что бой разгорелся где-то в другом месте; возвращался из них каждый второй, превратившийся в решето. В баре все возрастало потребление спиртного.
Теперь кое-кто из "пеликанов" встал, люди разгуливали по террасе перед баром, словно заключенные по тюремному двору. Скали тоже ходил взад-вперед, за ним семенил Коротыш. Все знали, что самолет Марчелино еще не вернулся. Бензина у него в баках оставалось, самое большее, еще на четверть часа.
Энрике, один из комиссаров пятого полка, называвший себя мексиканцем, что, возможно, соответствовало истине, расхаживал с Маньеном по летному полю. Обоих освещало сзади закатное солнце, и в последних его лучах "пеликаны" смутно различали усы Маньена, торчавшие из-за индейского профиля комиссара.
- Конкретно, сколько у вас остается самолетов? - спросил этот последний.
- Лучше не говорить. Как регулярная авиация мы уже не существуем… И все еще дожидаемся сносных пулеметов. О чем думают русские?
- О чем думают французы?
- Хватит об этом. Понимаете, говорить стоит об одном - что еще можно сделать. Если не подвернется особая удача, я вылетаю на бомбардировки ночами либо полагаюсь на облачность. Хорошо еще, осень близко…
Он поднял глаза: ночь обещала быть ясной.
- Сейчас меня в первую очередь заботит погода. Авиация у нас пока партизанская. Либо самолеты доставят из-за границы, либо нам останется лишь одно - умереть как можно достойнее. Что я забыл? Ага, да: скажите-ка, что там за история с русскими самолетами, будто бы оказавшимися в Барселоне? В Барселоне я был позавчера. В открытом ангаре видел великолепный самолет: повсюду красные звезды, на хвосте серп и молот, вся машина в надписях, и спереди стоит "Ленин". Но русское "И" (он начертил букву пальцем в воздухе) изображено задом наперед, в виде испанского "N". Тут я подошел поближе, пригляделся и узнал самолет, который вы купили, тот, что принадлежал Негусу…
В свое время Маньен приобрел в Англии личный самолет императора Хайле Селассие. Довольно быстроходный, с большими запасами горючего, но трудный в управлении. Один пилот повредил машину, и ее отправили на ремонт в Барселону.
- Тем хуже. Чего ради подобный камуфляж?
- Детские игры, магический обряд с целью наколдовать появление настоящих русских самолетов? А может, если копнуть поглубже, провокация?
- Тем хуже. Гм-м… да, вот что: а у вас как идут дела?
- Ничего. Помаленьку.
Энрике остановился, вынул из кармана лист бумаги с какой-то схемой, осветил электрическим фонариком. Темнота сгущалась.
- На нынешний момент все это, конкретно, уже сделано.
Схема воспроизводила в общих чертах структуру штурмовых батальонов. Маньен думал о том, что сарагосские бойцы ушли на фронт без боеприпасов, о том, что почти по всему Арагонскому фронту нет телефонов, о том, что скорую помощь подменяют алкоголем, а в Толедо женщины-бойцы идут к раненым с йодом…
- Вам удалось восстановить дисциплину?
- Да.
- Средствами принуждения?
- Нет.
- Как же?
- Коммунисты дисциплинированны. Они подчиняются секретарям ячеек, подчиняются военным комиссарам, часто совмещающим обе эти обязанности. Многие из тех, кто хочет бороться против фашистов, приходят к нам потому, что их привлекает организованность. Раньше наши были дисциплинированны, потому что они - коммунисты. Теперь многие становятся коммунистами из тяги к дисциплинированности. В каждой воинской части у нас теперь немало коммунистов, они и сами соблюдают дисциплину, и считают долгом воспитывать других в том же духе; коммунисты образуют крепкое ядро, у них учатся организованности новички, а потом, в свой черед, тоже образуют ядро. В конечном счете количество людей, понимающих, что у нас они смогут с пользой работать против фашистов, вдесятеро превосходит то количество, которое мы можем организовать сами.
- Кстати, я хотел еще поговорить с вами о немцах…
Тема эта раздражала Маньена, поскольку его несколько раз уже дергали по поводу немцев.
Энрике взял собеседника под руку; то, что этот могучий детина сделал такой жест, удивило Маньена. Он делил коммунистов-вожаков на два разряда: военачальники и аббаты; при мысли, что этого здоровяка, участника пяти гражданских войн, ростом и силой не уступавшего Гарсиа, следует причислить ко второму из разрядов, Маньену становилось неловко. И все же у него было впечатление, что губы Энрике, губы мексиканской статуи, подчас выпячивались, как у торговца коврами, нахваливающего товар.
Чего требовала госбезопасность? Чтобы трое немцев больше не появлялись на аэродроме. Крейфельд, по мнению Маньена, внушал подозрения, впрочем, толку от него не было; бортстрелок, напросившийся в инструкторы, и не владел пулеметом, и всегда исчезал по партийным делам, когда требовался Карлычу; Карлыч выполнял всю работу один. История Шрейнера была грустной, и он безусловно не был ни в чем замешан. Но Шрейнер в любом случае должен был уйти в ПВО.
- Видите ли, Энрике, чисто по-человечески все это тягостно, но у меня нет никаких оснований - основательных, веских - отказываться от выполнения того, что госбезопасность требует и вправе требовать. Я не коммунист; стало быть, в данном случае не могу сослаться на то, что должен подчиниться дисциплине моей партии. В данный момент, когда мы действуем всего лишь вылазками, хорошие отношения между авиацией, госбезопасностью и военной разведкой имеют для нас слишком большое практическое значение, а потому я не могу ставить их под угрозу во всей этой истории. Создалось бы впечатление, что я упрямлюсь из чистого упрямства. Вам понятно, что я хочу сказать.
- Немцев надо бы оставить, - сказал Энрике. - Партия за них отвечает… Вам ведь ясно, если немцев удалят с аэродрома, для всех их товарищей это будет значить, что подозрения небезосновательны. В конечном счете, нельзя ставить в такое положение людей, которые на протяжении многих лет проявляют себя, как достойные члены партии.
Бортстрелок был членом компартии, Маньен - нет.
- Я убежден, что Шрейнер вне подозрений; но не в этом дело. Вы получаете сведения от парижского руководства немецкой компартии, вот вы и поручитесь перед испанским правительством. Я никакими данными не располагаю и не стану решать походя, по интуиции вопрос такой важности. К тому же как летчики все трое ничего не стоят, вам известно.
- Можно было бы устроить обед, я передал бы приветствия от испанских товарищей, а вы бы приветствовали немецких… Мне говорят, в эскадрилье ощущается некая враждебность по отношению к немцам, некоторый национализм…
- У меня нет ни малейшей охоты провозглашать здравицы в честь людей, поставляющих вам подобные сведения.
Уважение, которое Маньен испытывал если не к самому Энрике как к человеку (он совсем его не знал), то к его работе, усугубляло его раздраженность. Маньен видел своими глазами, как формировались батальоны пятого полка. Эти батальоны, в общем и целом, были лучшими в ополчении, всю армию народного фронта можно было бы создать, пользуясь тем же методом. Они решили проблему - главнейшую - революционной дисциплины. Итак, Маньен считал Энрике одним из лучших организаторов испанской народной армии; но он был убежден, что этот силач, вдумчивый, осторожный, усердный, на его, Маньена, месте не сделал бы того, чего сам от него требовал.
- Партия обмыслила этот вопрос и считает, что немцев надо оставить, - сказал Энрике.
Маньен чувствовал ожесточение, памятное ему со времен борьбы между социалистами и коммунистами.
- Позвольте. Для меня революция значит больше, чем коммунистическая партия.
- Я не маньяк, товарищ Маньен. И в свое время был троцкистом. На сегодняшний день фашизм работает на экспорт. Экспортирует готовую продукцию: армию, авиацию. При таких обстоятельствах я считаю: конкретная защита всего того, что мы должны защищать, возлагается уже не на мировой пролетариат, но, в первую очередь, на Советский Союз и коммунистическую партию. Сотня русских самолетов принесла бы нам больше пользы, чем пятьдесят тысяч бойцов, не умеющих воевать. Но действовать заодно с партией означает действовать заодно с ней безоговорочно: партия - это единое целое.
- Да. Но русских самолетов-то здесь нет. Что касается ваших трех… приятелей, если компартия за них ручается, пускай сама и поручится за них перед госбезопасностью или даст им работу у себя. Ничего не имею против.
- Значит, в конечном счете, вы настаиваете на их удалении?
- Да.
Энрике выпустил локоть Маньена.