Падение
Мы ехали на юг в хорошем настроении, сидели после завтрака в вагоне-ресторане, пили сухое вино, наслаждаясь бездельем, оторванностью от Москвы, припекающим, уже крымским солнцем, отчего широкие зеркальные стекла казались увеличительными, и мне был приятен мой сосед по купе, архитектор лет сорока восьми, по-летнему, с небрежностью распахнувший воротник рубашки без галстука, и был приятен этот курортный вагон-ресторан, его столики, которые мой сосед с ироническим выражением время от времени оглядывал сквозь дымок сигареты, задерживая внимание на женских лицах. Я замечал: встречая ответный взгляд, он улыбался, и мне подумалось, что был он баловень женщин и ему нравилась мимолетная эта игра. А между тем мы говорили об архитектуре, где я совершенно не был сведущ, и он охотно рассказывал, что родившаяся Божьей милостью архитектура всегда "с вычетом машиноподобного двадцатого века" была рукотворной. Сейчас же зодчество – искусство промышленное, если позволительно назвать это искусством, при разухабистом господстве строителей, поэтому уютную старушку дворянско-купеческую Москву загромоздили домами наподобие ящиков из-под пива и пирамидальными дылдами-небоскребами типа двенадцатиэтажных зажигалок.
Он повертел в руке изящную газовую зажигалку и, поигрывая ею, спросил:
– А любите ли вы александровский классицизм эпохи Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года? Знаете ли Щуко, творившего в Петербурге, Жолтовского в Москве? Большие окна, высокие потолки, много света. Дивные таланты! А петербургский классицизм Николая Второго… Черт побери, посмотрите, какая прелесть! Все-таки ничего нет совершеннее линий женского тела! – неожиданно сказал архитектор, провожая улыбкой высокую молодую женщину, проходившую в эту минуту мимо нашего столика в конец вагона и опахнувшую нас запахом весеннего ветерка. – Вот увидите, она сейчас оглянется, – вполголоса добавил он, сощуриваясь ей вслед.
Ее волосы, цвета светлой бронзы, плавно скользили по ее спине, она шла, ровно переступая узкими каблуками, и странное несоответствие цвета волос, черной сумочки на тонком ремешке через плечо, точеных каблуков и белых брюк вызывало неспокойное чувство женственной непростоты. И архитектор повторил:
– Она оглянется, как всякая красивая женщина, знающая, что на нее смотрят. Однако какой изящный экземпляр! Здесь природа талантливо поработала. А вы находите?
Она оглянулась. Я увидел вопросительно поднятые брови, освещенную солнцем серизну ее глаз, вроде бы чуть удлиненных, и архитектор тотчас кивнул ей с приветливым, почти нежным выражением. Она не ответила, со слабой улыбкой отвернулась, села за пустой столик в конце ресторана и, ожидая официанта, стала смотреть в окно, где все было солнечно по-южному.
– Скажите, когда вы первый раз были влюблены? – немного помолчав, спросил архитектор, наливая в бокалы вино и, видимо, по-прежнему находясь в отличном расположении духа. – Наверно, в школе в одноклассницу или девчонку с одного двора, перед которой изображали мушкетера?
– Да, вы правы, – ответил я, невольно поддаваясь легкомысленному настроению архитектора. – Случаю было угодно мне и моему другу влюбиться в одну девочку, как вы точно сказали, в одноклассницу. На танцевальном вечере мы подрались в школьном парке. И она разнимала нас, вытирала нам разбитые носы платочком и говорила, что мы оба хорошие, оба сильные, но время испанских дуэлей прошло, а кулаками драться глупо. И почему-то погладила меня по щеке, спросила: "Тебе не очень больно?" Мой друг рассвирепел, послал нас обоих к черту и ушел. Так мы с ним окончательно поссорились, о чем искренне жалею: с фронта он не вернулся. И все это было за месяц до войны.
– Понимаю. Но… у вас с ней что-нибудь получилось? Интересно, как у вас было первый раз? – спросил нестеснительно архитектор и с задумчивым удовольствием отпил вино, посмотрел на ослепительные в высоте облака за нагретым стеклом. – Боже мой, как пролетело время!.. Так как же у вас было, если это удобно, разумеется, рассказать?
– Ничего неудобного. Мне было тогда восемнадцать. Уже месяц шла война. За два дня до отправки в военное училище мы поехали с ней в Нескучный сад. Помню, как во сне, мы бесцельно бродили по тропинкам. Она была как-то странно весела: то вдруг со смехом теребила меня и просила рассказать что-нибудь смешное, то шла рядом, озорно задевая меня плечом, сжимала и отпускала мою руку. Наивный парень, я все-таки догадывался, что с ней что-то происходит необычное…
– И чем же это закончилось?
– Мы целовались до одурения, до того, что не держались на ногах, я чувствовал: у нее подгибались колени, она готова была упасть в траву, а я держал ее за плечи, боясь последнего… Нас обоих била дрожь, когда мы возвращались из Нескучного сада, неутоленные, но я был рад, что не случилось главное, после чего, казалось мне, невозможно было взглянуть на нее…
– О, какая юношеская наивность! – сказал архитектор с некоторой задумчивостью, стряхивая пепел в стеклянную пепельницу. – А у меня, представьте, все было иначе. И гораздо раньше, намного раньше. Знаете, когда я вспоминаю себя, то чудится, что в первый раз я влюбился лет пяти-шести. Жили мы тогда в Краснодаре, в южном городе, и как-то вечером отец взял меня с собой на какой-то американский фильм в летний кинотеатр. Помню, звезды вокруг экрана, дымок папирос над головами, а на экране красавица, подняв влюбленные глаза, не отрываясь, смотрела на неотразимого мужественного ковбоя, который снисходительно проводил пальцем по ее подбородку, отводил волосы с ее щеки, а она покорно тянулась к нему. Из всего фильма запомнил лишь это: ее чудное лицо и ее поднятые разрешающие все глаза. А ночью, представьте, проснулся от какого-то смутного беспокойства по чему-то утерянному, что ушло от меня за синие горы, отчего сердце разрывалось. Потом мы переехали в Москву, и, разумеется, скоро забылся и очаровательный кинотеатрик, и фильм, собственно, я его и не понял тогда.
И вот представьте, мне было лет двенадцать, мы жили на даче в Клязьме, и в одно роскошное утро я вдруг, как в сказке, вижу в нашем саду обворожительную фею – молодую женщину, в голубом подпоясанном халатике, в каких-то поразительных босоножках. Она остановилась, не без любопытства разглядывая меня. Она возвращалась с купания, через ее плечо висело махровое полотенце. Я остолбенело, должно быть, краснея от ее взгляда, пролепетал "здравствуйте", а она, со спокойным интересом, продолжала разглядывать меня, потом сказала:
"Ты Витя, кажется? Какой большой мальчик!.." И потрепала меня по волосам, пошла к дому, где на террасе раздавался баритон ее мужа. Из разговоров взрослых я узнал потом, что ее муж друг моего отца, крупный инженер, работал где-то на большой северной стройке, пребывал вдовцом, недавно женился, в Москву заехал погостить на несколько дней перед отдыхом в Сочи. Как вы, наверно, догадываетесь, дело вовсе не в нем, а в его молодой жене, в этой бронзоволосой фее. Я, конечно, влюбился в нее с такой мальчишеской отрешенностью, что ежеминутно думал, как бы скорее увидеть ее. Но она мало общалась со всеми, утром уходила в сад, с милой шутливостью объясняя свою уединенность отсутствием зеленого рая на севере. Я видел за завтраком, как она выпивала стакан молока, съедала блюдечко малины, наблюдал, как ее губы охватывали ягоды, как сдвигалось от глотков ее горло. Иногда она внезапно вскидывала голову, ловила мой взгляд, удивленно и вроде осуждающе поднимала брови, но ничего не говорила, я же замечал, или мне чудилось: что-то похожее на улыбку появлялось в ее глазах.
Я видел, как она с книгой уходила в чащу сада, и знал, что там она, окруженная сплошными зарослями жасмина, раскрывала на коленях книгу, узорчатая тень касалась ее наклоненной головы, развернутых страниц, ее колен, на которых она подбирала сарафан, чтобы загорели ноги. Я помню все детально, потому что, затаив дыхание, прокрадывался к кустам и оттуда, из засады, подолгу наблюдал за ней. Порой она отрывалась от книги, откидывалась на скамейке, проводила руками по груди, потягивалась в истоме и, закрыв глаза, мечтательно подставляла лицо солнцу, веером сквозившему через листву яблонь. Я пытался догадаться, о чем она думала в эти минуты, отдаленности от всех на даче и, почему книга не раскрывается на ее сжатых коленях.
И вот однажды случилось то, что потрясло меня, чего я не ожидал и никак не мог предположить. В тот день все уехали в Москву, как помнится, показать ее мужу сельскохозяйственную выставку, она же, сославшись на головную боль, отказалась, и я тоже остался на даче, сказав, что в город не хочется, лучше схожу с друзьями на пляж. Врезалось в память – в саду, над клумбой гудели шмели, копошились в цветах, а она, в сарафанчике, как всегда с книгой, ушла в глубину сада, и я опять, сидя в кустах, видел ее в стрелах солнца наклоненную голову, ложбинку между грудями, в разрезе сарафана, и опять ее обнаженные для загара колени.
Вдруг она быстро всмотрелась своими серыми глазами в заросли жасмина, где обмирал я в засаде, засмеялась негромко и позвала поспешно: "Витя, вылезай из кустов и подойди ко мне". Я почувствовал, что не могу произнести ни слова, но все же послушно выполз из кустов погибая от стыда. А она отложила книгу и попросила: "Встань передо мной, вот здесь поближе, и посмотри на меня". Не знаю, как у меня хватило сил посмотреть на нее вблизи. Я нечетко увидел ее лицо, ее чуть-чуть улыбающиеся губы и расслышал не то насмешливый, не то удивленный голос: "Витя, чудесный дурачок, ты, кажется, немного любишь меня?" Я молчал, переводя дыхание, а она, отодвинув на скамейке книгу, сказала серьезно: "Сядь со мной. Что же мне с тобой делать, мальчик? Мы ведь завтра уезжаем". Я сел рядом с ней и меня, как огнем, обдало чем-то головокружительным, еще никогда не испытанным в мальчишеской моей жизни. Сердце забухало в ушах, я, похоже, оглох и сквозь эти удары еле различал ее слова: "Тебе что, страшно, глупыш, да?" И она подтянула сарафан, взяла мою руку, положила к себе на бедро, ожегшее меня, приказала шепотом: "Сиди, мой дурачок, и не шевелись, тебе будет сейчас и так хорошо. Ты ведь еще не мужчина, правда?" – и, заглядывая мне в глаза потемневшими глазами, она расстегнула мои штанишки, погладила и сжала пальчиками то, что еще не сделало меня мужчиной, и тут я полетел в звездную пропасть, умирая и без слез плача в этом падении. Боясь пошевелиться, оглушенный какой-то позорной близостью, я в то же время чувствовал, что она точно вместе со мной падала в пропасть, – губы были прикушены, и минут десять она сидела, откинув голову, с закрытыми глазами. Но тут она, как-то невинно, сбоку, глянула на меня, готового провалиться сквозь землю, и спросила незнакомым шепотом: "Ты меня будешь помнить, дурачок? Хочешь, чтобы я еще немного побыла с тобой? Тогда ложись вот здесь на траву… Ложись, маленький Казанова, а я лягу рядом. Ты теперь сможешь быть мужчиной, правда?"
Я бросился через кусты прочь от скамейки, выскочил на дорогу, в поселок, пробежал всю улицу, и здесь понял, что между мной и ею случилось нечто такое, отчего, сейчас я не в силах вернуться домой. И, ища спасение, я решил уехать в Москву, хотя и не было у меня ключей от квартиры, но был родной дядя, у кого я смог бы переночевать. Безбилетником я доехал на электричке до Москвы, а вернулся на дачу вечером следующего дня, к большой радости отца и матери, поднявших на ноги всю поселковую милицию. На мое счастье, она с мужем еще днем уехала отдыхать в Сочи, и больше никогда я не видел ее у нас. Вот какова была моя первая любовь.
Архитектор замолк, закурил сигарету, с удовольствием затянулся, иронически хмурясь.
– Что вы скажите на это? Как видите, в первом моем познании "нежной страсти" никакой романтики не было, Фрейд и Фрейд.
Я молчал.
– По-моему, вас совращал не Фрейд, – сказал я, наконец, смущенный откровенным рассказом моего соседа. – По-моему, ваша прелестница удовлетворила порочное любопытство, встретив мальчика.
– Порочное любопытство?
Он отклонился к спинке стула, закинув ногу на ногу, и с пристальным интересом уверенного в себе человека посмотрел в конец вагона-ресторана на молодую женщину с волосами цвета бронзы, одиноко сидевшую под солнечным окном.
– Порочное любопытство? – повторил он, нежнея лицом. – А не удовлетворяем ли мы порочное любопытство, имея дело с разными прелестными созданиями? Я женат, у меня двое детей, я люблю свою жену, однако все-таки, признаюсь, иногда изменяю ей из-за этого самого проклятого мужского любопытства. Я, разумеется, всегда ошибаюсь. Но, так или иначе, каждая женщина воображается мне райской загадкой, которую надобно разгадать. Как, например, вот этот бронзовый экземпляр – не тайна ли? А вы, простите, изменяли своей жене?
Я отшутился:
– Я образцовый однолюб. Есть и такие ископаемые чудаки.
Он в раздумье налил мне и себе вина, чокнулся со мной, с преувеличенным дружелюбием возвел глаза к потолку.
– А Бог его знает, где истина – быть однолюбом или иметь донжуанский список. Примите это за запоздалый тост. И будьте здоровы. Я преклоняюсь перед рыцарями морали, коим никогда не был и вряд ли смогу быть.
"Можно на вас посмотреть?.."
Когда он подходил к калитке ее дачи, то испытывал предчувствие везения, которое веселило и пугало его после вчерашней встречи на пляже. Тогда он лег рядом с нею на песок и с напускной уверенностью заглянул в книгу, развернутую под тенью зонтика.
– Интересная? – спросил он смело и кашлянул.
Она вскинула брови, ее ресницы раздвинули удивленным смехом глаза.
– Ну вот, явление в коробочке.
– Чего? – не понял он. – Какое я явление?
– Вы любите читать? – спросила она, делая серьезное лицо.
– Да нет, я так… иногда… Журналы да книги на пляже отдыхающие оставляют.
Она внимательно оглядела его мускулистую фигуру, его длинные, до желтизны выгоревшие неопрятные космы, спадающие до плеч, и села, охватила шоколадно-смуглые колени, улыбаясь ему. От ее купальника, от невысохших после моря волос пахло миндальной свежестью.
– Впрочем, я догадалась, вы работаете на спасательной станции. Я видела вас на лодке.
– Я тут в случае чего, – сказал он, не очень смело щуря на нее опаленные пшеничные ресницы, будто в зрачки било солнце. – А вы с дач этих? – Он покосился на купы деревьев, под которыми чистоплотно белели домики дач, заборчики, заросшие акацией. – Из Москвы, видать, приехали?
Ее брови смешливо метнулись.
– О, какой догадливый! Да, я снимаю здесь комнату. Во всех смыслах занятно! В связи с чем, собственно, вы решили познакомиться со мной? Как вас звать?
– Петя… Петр… А вас как? Наверно, Лариса или Елена? Не угадал я?
– Лариса? Хм, интересно. Елена, Лариса? – Она с веселой иронией покусала душку черных очков. – Что ж, красивое имя – Лариса! И Елена – не хуже. Но знаете, Петя, у меня другое имя, более прозаическое – Мария… Мария Сергеевна… Скажите, Петя, а в чем же таинственная причина вашего знакомства со мной? Почему вы подошли ко мне?
– Читаете вы… – Он улыбкой показал щербинку между зубов… – И все читаете, читаете. Нырнете, поплаваете и читаете… Почему вы все читаете?
Она не без лукавства махнула очками в сторону пляжа, заполненного голыми телами на золотистом песке, игрушечно пестром от зонтиков и полотенец на лежаках, шустро бегающими детьми за мячом под ногами волейболисток в купальниках.
– Здесь много интересных женщин. Пожалуй, среди них я – гадкий утенок. Вы читали сказку про гадкого утенка?
– Не-е, не читал я. Вы не гадкий утенок…
– Это уже совсем легенда! – Она засмеялась. – Приходит некий Петя-лодочник, с которым мы совершенно не знакомы, и начинает отпускать комплименты чужой женщине. Спасибо, Петя, но о чем мы с вами будем говорить?
– Да так. Я просто посмотрю на вас. Можно?
Она пожала плечами, надела очки и сделала строгий вид.
– Просто гениально. Я буду читать, а вы будете смотреть на меня. Знаете, это уж очень как-то… лучше уж давайте поговорим. Вы, похоже, учитесь в институте физкультуры и в летние каникулы зарабатываете деньги на пляже? Я не угадала?
– Не-е… Я не студент… Почему вы так подумали?
– Глядя на ваши лохмы… и, конечно, на ваши бицепсы, – сказала она нарочито бодро, чтобы скрыть некоторое стеснение.
– А что бицепсы? Бицепсы от лодки.
Он, этот юный геркулес, в плавках, облепленных песком, согнул руку в локте, с конфузливым недоумением покосился на бугор мускулов, повторил полувопросительно:
– А что? Я не виноват. Это я веслами накачал. Вам не нравится? Грубо, да?
– Этого я не сказала, – проговорила она, невольно любуясь его как бы натренированным атлетическим телом, не похожим на полноватые тела деревенских парней, и любуясь его выгоревшими бровями, каких не бывает сейчас у городских молодых людей. – Только зачем вам столько силы? Вы же не боксер, не борец. Понимаю: сила для того, чтобы вас боялись…
– Бывает. – Он ухмыльнулся, снова лег, подложил руку под голову. – Я тут иногда заместо милиционера. Кто случайно поллитру хватит, начнет некультурно шуметь, слова произносить, я того взашей с пляжа: гуляй, а людям не мешай отдыхать. Вот вы, например, пришли отдыхать, покупаться, позагорать, книжку почитать, а тут рядом какой-нибудь косой хмырь начнет горланить про "шумел камыш". Не уважаю горлодеров. Что с ним делать? Я его сразу – мордой в песок…
– Мордой в песок? Это как же? – удивилась она растерянно и потянулась к книге, развернутой в тени зонтика.
– Ну вот, прекрасно, – пошутила она, смеясь. – Теперь я спокойно могу читать. Камыш шуметь не будет.
– А читаете вы… Про любовь небось?
– Что-то в этом роде.
– А называется как?
– "Милый друг".
Он обрадовался, наморщил облупившийся нос.
– Вот это клёво! Дайте почитать.
– Что значит "клёво"? Пляжный неологизм? Сленг? Арго? – не поняла она, заинтересованная. – Или вы сами придумали?
– Говорят так. Я что? Я ничего… Клёво – и все…
– Ах, какой вы еще наивный, Петя, – вздохнула она с улыбкой.
– Ну ладно. Хорошо. Возьмите книгу. Даю вам для чтения – ночь. Завтра, к сожалению, я уезжаю. Книгу прошу вас утром занести на одиннадцатую дачу. Я там снимаю комнату. А теперь спасибо, Петя, за компанию. Я приехала после экзаменов, немного отдохнуть от студентов.
– Так мы же с вами совсем не говорили. Можно я еще… Посижу маленько… вот тут… И посмотрю, как вы загораете. Больно вы очень интересная, щекотливая какая-то вы…
– О, Боже славный. Боже праведный, – взмолилась она утомленно. – Завтра утром на дачу занесете книгу, и мы поговорим, еще. Ладно?
– Спасибочки. Почитаем. До свиданьица.