– Может, тебе еще и честь отдать? – зло проворчал пришлый, проходя мимо Громова. – Во фронт вытянуться, а, лейтенантик? Небось, прямо из училища – и на парад? А я свое отмутузил. Красноармеец я. Готванюк – фамилия. Если тебе так уж интересно.
– Говори тише, – цыкнул на него из темноты Крамарчук. – Медсестра тут с нами. Спит. И не ворчи, отвечай, что спрашивают. Перед тобой командир.
– Ага, ты меня еще на гауптвахту посади, – отрезал Готванюк. – Да разведи ты костер, у меня душа отмерзает. И все прочее – тоже.
Пока Крамарчук разводил костер, а Готванюк снимал с себя сапоги и одежду, Громов пошел проведать Марию. К счастью, голоса не разбудили ее. Шинель, которой он укрыл медсестру, сползла, Мария лежала на спине, слегка изогнув стан и широко раскинув руки. Почти так же, как там, в ущелье, на камне. Лунное сияние разбивалось о нависший над ней валун, и поэтому лица Марии лейтенант разглядеть не мог. А хотелось.
Мучительные дни, проведенные ими в подземелье, никого из них моложе и краше не сделали. Но все же Мария всегда казалась ему удивительно красивой.
Не потерять бы эту девушку, спасти ее. Самому дожить до победы. О нет, это невозможно. Такое везение почти немыслимо.
Громов укрыл Марию шинелью и прилег рядом. Теперь лица их почти соприкасались. Какое-то время Громов лежал затаив дыхание, потом, немного осмелев, благоговейно провел рукой по груди – это почти непреодолимое желание коснуться груди появилось еще тогда, когда видел ее лежащей на камне – и ощутил, как, будто откликнувшись на едва уловимое прикосновение, девушка вздрогнула всем телом и, покоряясь тому, что померещилось ей сейчас во сне, подалась вперед, навстречу его руке.
Еле сдерживая волнение, Андрей нервно посмотрел в ту сторону, откуда потянуло дымком (еще не хватало, чтобы Крамарчук застал его вот так, лежащим возле медсестры), и в предчувствии чего-то таинственного лизнул шероховатым непослушным языком потрескавшиеся, почти бесчувственные губы.
Там, в доте, чувство особой, уже даже не мужской, а сугубо солдатской солидарности подсказывало ему, что он не имеет права ни на какие проявления чувств, ни на какие особые отношения с этой девушкой. Андрей помнит, как в день ее появления в гарнизоне, проходя мимо него и Кристич, самый молодой и, пожалуй, самый смазливый в их гарнизоне, Рондов, совершенно не смущаясь ни командира, ни медсестры, пропел: "Эх, прислали бы еще парочку таких для полного милосердия! Ведь милосердие – это когда или всем, или никому".
При этих воспоминаниях Громов улыбнулся и, нежно отведя с лица Марии растрепавшиеся волосы, поцеловал ее в загрубевшие, чуть-чуть сладковатые губы.
– Что? Что?! – встрепенулась Мария, но лейтенант придержал ее за подбородок.
– Все нормально, Мария, все нормально, – прошептал он. Сейчас он не чувствовал себя скованным святостью гарнизонного "милосердия". – Это я.
– А, ты, Андрей? Уже надо идти? – пролепетала она, все еще не в состоянии вырваться из сна.
– Да нет, рановато.
– Ты только не тронь меня… А так, полежи рядышком…
– Божественная мысль.
Лейтенант погладил ее по щеке, и Мария невольно потянулась к нему в ожидании поцелуя. А когда Андрей прикоснулся губами к ее губам, прошептала:
– Теперь я поняла, что это… было на самом деле. Ты ведь уже целовал меня? Только я решила, что приснилось.
– Точно, приснилось.
– Э, нет, – мечтательно улыбнулась она. – Было, было. Теперь я поняла. Страшно мне, Андрей, оставлять тебя здесь… И самой оставаться без тебя. Мне почему-то кажется, что уцелели мы в доте только потому, что были вместе. Нас оберегала наша с тобой судьба. Но стоит нам разлучиться, стоит только хотя бы на один день…
– Не надо об этом, Мария. Все равно утром придется отвести тебя в село.
– Опять "не надо"? Мы ведь и так никогда ни о чем не говорили.
– И правильно делали. Окруженный, расстреливаемый дот… О чем там можно было говорить, какие планы строить?
– Знаешь, мне казалось, что этот ужасный дот будет сниться всю жизнь. А сейчас, в первую же ночь, приснилось что-то такое… Странное, про любовь. Удивительно устроен человек: еще утром я была на волоске от смерти, а вечером уже такое снится… хоть сразу в монастырь, грехи отмаливать.
Андрей обнял ее, нежно поцеловал в губы, в шею… но Мария уперлась руками в его грудь.
– Нет, нет, нет!.. – яростно прошептала она. – Что ты?! Я же не к тому сказала, чтобы…
Объяснить Марии, что он тоже "не к тому", у Громова просто не хватило выдержки. Он резко поднялся и, бросив на ходу: "Поспи еще, разбужу", – пошел к двум небольшим кострам, между которыми было развешено обмундирование Готванюка. Сам Готванюк сидел в гимнастерке Крамарчука, без брюк и без кальсон.
25
– Так почему вы до сих пор оставались за Днестром? Части ведь отходили довольно организованно, – спросил Громов Готванюка, присаживаясь на камень.
– Если бы только я один остался. Но я-то хоть понятно – меня оставили на прикрытие. Двадцать бойцов при двух пулеметах. И держаться сутки. Ротный у нас вроде тебя был – молодой. И тоже ни страха, ни жалости. Такие, наверное, только для войны и рождаются.
– Главное, что не из-за таких она начинается.
– Хотя, может, это я от обиды… Что оставил именно меня. В последнюю минуту присоединил к тем, девятнадцати… Для счета, наверное. Но командир был железный. С таким командиром и в бой идти не страшно, и трусить стыдно. Обычного страха своего человеческого стыдишься.
– Вы местный?
– Да. Село мое километров за двадцать отсюда. Липковое. Я так и думал: мне бы только через Днестр, а там я, считай, дома.
– А что же остальные… те, девятнадцать? – подал голос Крамарчук.
– Ох, курить, братцы, хочется не по-божески. Неужели оба некурящие?
– Бессигарные мы. Сам бы покурил. Так что же с теми?..
– Продержались мы возле маслобойни, на развилке дорог, два часа. Ровно два. И смяли нас. Цепью поперли, так, что пулеметы захлебнулись. Однако мне повезло, меня еще до атаки снарядом похоронило, землей засыпало. Очухался только в колонне военнопленных. К счастью, конвоировали нас румыны. С винтовочками. Пока затвор, то да се… Словом, ночью человек десять сбежало. Врассыпную.
– Понятно. Остаетесь с нами?
– Зачем оставаться? – на удивление спокойно ответил Готванюк. – Что я здесь не видел? Домой пойду. Осмотрюсь, отлежусь. А там посмотрим.
– То есть, как это – домой?! – изумился Громов.
– Куда же мне еще? Я за Днестром уже человек пять встречал таких. У одного ночевал в доме. Вернулись – и ничего. Записали их в комендатуре, на работу определили. У них там новый порядок.
– Но вы же солдат, Готванюк! – взорвался Громов. – Что значит "записали", "определили на работу"? Идет война! В вашем селе враги! В вашем селе, вашем доме.
– Так что, она первая на этой земле идет, что ли? Или, может, это я ее проиграл, эту войну, а, лейтенант?! Мой дед в Первую мировую с трехлинейкой воевал. И я – с той же трехлинейкой. Но в Первую он танка в глаза не видел. А сейчас они десятками прут. Чем их бить, если мне и гранаты завалящей никто в руки не сунул? О чем же вы думали, господа-товарищи офицеры? Неужели действительно не знали, какая у немца армия, сколько у него танков, самолетов, какие автоматы? Ведь мы же вооружены – что румын, что я. Но за спиной у румына – немцы. И самолеты с воздуха. А много ты видел наших самолетов? Что, "Красная Армия всех сильней"? Что пели, в то и верили?
– Что мы пели и до чего допелись – с этим будем разбираться после войны. А пока что вы – солдат. Вы живы. И идет война. Что здесь непонятного?
– Ладно, Беркут, – тронул его за плечо Крамарчук. – Что ты ему объяснишь сейчас?
– Так ведь объяснять нужно не мне одному. Увидишь, сколько нас будет по деревням. К зиме пол-армии разбежится и попрячется от Днестра до Урала, – бормотал Готванюк, поспешно натягивая на себя еще не просушенные кальсоны. – Думаешь, если силой оставишь, я тебе много навоюю?
"А почему он не боится, что я расстреляю его? – молча смотрел на Готванюка Громов. – Почему он даже не предполагает, что могу пристрелить его как дезертира? И что я сделаю это. Сейчас же!"
Громов рванул кобуру и уже пытался выхватить пистолет, но именно в эту минуту, уловив его настроение, Готванюк перепрыгнул через костер и в чем есть, босиком, метнулся в заросли ельника.
– Все, комендант, хватит, – подхватился вслед за ним Крамарчук. – Давай еще начнем стрелять друг в друга, на радость фашисту. Эй, ты! – крикнул он в темноту, подхватив сапоги и гимнастерку Готванюка. – Возьми свое барахло! Да верни гимнастерку! И чтоб духу твоего!..
– Давай их сюда! – откликнулся откуда-то из другого конца ельника Готванюк. – А то этот твой лейтенант… Что, у них, у таких, как он, есть хоть капля жалости? Понимания человеческого? А ты повоюй, лейтенант, повоюй! – услышал Громов через несколько минут. Готванюк кричал это уже из лесу. – Увидим, долго ли навоюешься!
– Будь спокоен, – буднично так ответил ему Крамарчук. – Этот как раз будет воевать! Оставляй мою гимнастерку и сматывайся. Только форму сними. Не позорь!
26
Когда часы Громова показали половину четвертого, он разбудил Марию, и они сразу же тронулись в путь. Крамарчук должен был ждать его возвращения в этом ельнике. Или в каньоне, благодаря которому выбрались из карстовых пещер. Там безопаснее.
Вообще-то сержант хотел идти вместе с ними, но лейтенант отговорил его от этой прогулки:
– Отдыхай. Исследуй все поблизости. Присмотрись к деревне, что по ту сторону дороги. И запасайся оружием. Ты же понимаешь, что трое – слишком заметная группа. К вечеру постараюсь вернуться.
– Да уж, надеюсь, не сбежишь, как от злой тещи, – проворчал вслед им Крамарчук. И Громову показалось, что сержант по-настоящему завидует ему. А может, и ревнует.
"Впрочем, – подумал он, – на месте Крамарчука я бы тоже завидовал и ревновал. Наши отношения с Марией для него не секрет".
Лес встретил их настороженно и молчаливо. И потому углубляться в него не хотелось.
– Нам надо выйти к небольшому озерцу, – объяснила Кристич, шедшая первой и чувствовавшая себя проводником. – Оттуда свернем к лесной сторожке. В двух километрах от нее стоят фермы. Это уже село.
– Если только удастся найти озеро. Теперь вся надежда на тебя, Иван Сусанин в юбке.
Мария рассмеялась. Весело и беззаботно.
Войны не было. Они всего лишь заблудились в лесу. Громов несколько раз пытался обнять Марию, но девушка каждый раз уходила от объятий. Однако дело даже не в том, что она не позволяла обнимать себя. Андрей вдруг почувствовал, что изменилось само отношение к нему. Он помнил, какой ласковой и загадочной показалась ему Мария тогда, ночью, в скоротечные минуты пробуждения. А сейчас… Ну что ж, по крайней мере, теперь он будет знать, какой она бывает в минуты пробуждения.
Чем дальше они уходили в лес, тем менее освещенным он становился. Луна словно говорила им: "Я провела вас до леса, а дальше ступайте себе с Богом без меня. Я туда не ходок". Неестественно мрачные тени сосен на опушках, какие-то загадочные звуки в чащобе, неожиданный треск падающего ствола сушняка где-то впереди… А ведь пальнуть может любой из оказавшихся вблизи окруженцев. Так, с испуга, для оттаивания души.
Вскоре они набрели на довольно широкую тропу, которая, очевидно, и должна была привести их к озеру. Но именно на тропе лейтенант по-настоящему начал опасаться засады.
– Патрон в стволе, – протянул пистолет Марии. – Как стрелять, ты уже знаешь. Будь осторожна. – Сам он перебросил автомат из-за спины на грудь, подтянул повыше доставшийся ему от бранденбуржца нож, который каким-то чудом уцелел за голенищем во время их ползаний по подземелью…
– Скажи, ты действительно мог бы убить того, что приблудился к нам ночью?
– А ты разве не спала? Все слышала?
– Да, я слышала, когда он уходил. Так ты действительно мог бы убить его?
– Убить – нет. Расстрелять – другое дело.
– Это разве не одно и то же?
– Нет, санинструктор, это разные вещи. Я не убийца. Но как офицер мог бы расстрелять этого предателя за трусость. Перед вами. Перед строем. Куда пойдет завтра Готванюк? Кем он станет в селе? Кому будет служить? На кого работать? Я отказываюсь понимать солдата, который не желает сражаться только потому, что оказался в окружении, что рядом нет его командира, что ему не приказывают из штаба. Боец, пока он жив, должен оставаться бойцом. Как говорил Крамарчук: "Живым приказано сражаться".
Андрей сказал все это негромко, но отчетливо, твердо. И его кричащий шепот казался Марии зловещим.
– Я-то думала, что ты просто так, пугаешь, – поежилась она. – Не верила, что смог бы…
– Идет война. У нее свои законы. Так вот, по этим законам… Все, Мария, молчим. В лесу речь слышна метров на двести. Теперь я пойду первым, ты больше посматривай назад и влево. Скоро будет светать, поэтому присматривайся к любой тени, лови любой звук.
Мария хмыкнула и замолчала. Лейтенант снова начал относиться к ней как к своему солдату.
27
Зебольд разбудил оберштурмфюрера Штубера около шести утра. Штубер не оговаривал с фельдфебелем, в каких случаях его можно будить, но все равно решение Зебольда разбудить его в такую рань было довольно смелым.
– Господин оберштурмфюрер, думаю, вас заинтересует один человек. Его только что задержали в лесу. Напоролся на наш патруль.
Штубер спал одетым. Он лежал на диване, сняв лишь сапоги. Дверь не была заперта, но присутствие в комнате постороннего он выявил еще до того, как на полу возле дивана появился зайчик фельдфебельского фонарика. И первое, что он сделал, – выхватил пистолет.
– Слушаю вас, мой фельдфебель, слушаю, – голос был не злым, но и не добродушным. Штубер давно научился произносить слова без каких-либо интонаций. Впрочем, фельдфебель уже привык к бесцветному голосу своего шефа.
– Он окруженец. Рядовой. Шел из-за Днестра.
– Их много сейчас, окруженцев, идущих из-за Днестра, Зебольд. Почему меня должен заинтересовать именно этот?
– Я допросил его. В лесу он встретился с небольшой группой…
– Понял, мой фельдфебель. Сюда его. Но сначала зажгите обе лампы.
Пока фельдфебель зажигал их, оберштурмфюрер обулся, набросил на плечи китель и, отодвинув плотные шторы, выглянул в окно. Уже светало. Руины древнего костела, лежавшие почти рядом (Штубер остановился в добротном кирпичном доме ксендза, судьба которого пока была ему неизвестна), напоминали сейчас руины средневекового замка. Он любил старину: замки, крепости, старинные родовые усадьбы… Однако руины костела и дом возле него Штубер избрал еще и потому, что это было единственное место в селе, где его небольшой отряд мог, в случае надобности, по-настоящему держать оборону.
Фельдфебель ввел пленного и остался у двери, вопросительно глядя на Штубера. Он знал, что сейчас последует одна из двух бессловесных команд: "выйди" или "стань за спиной допрашиваемого".
Штубер кивком головы показал: за спину. Ощущая у себя за спиной присутствие этого громилы, с минуты на минуту ожидая удара по голове, допрашиваемый редко находил в себе мужество не отвечать на какой-либо из вопросов Штубера.
Оберштурмфюрер подошел к пленному. Коренастый, почти квадратный, плотно скроенная фигура… Лицо плоское, с едва заметными восточными чертами. Все в кровоподтеках.
– Местный?
– Да, – тихо ответил пленный, боязливо, через плечо, озираясь на фельдфебеля.
– Ты будешь отвечать: "так точно, господин офицер". – Штубер произнес это негромко, спокойно, почти вежливо.
– В лесу ты встретил группу… Как называются у вас люди, попавшие в окружение?
– Окруженцами.
– Спасибо… Я этого слова не знал, – офицер говорил с акцентом, очень похожим на тот, с которым говорили на русском украинцы Подолья. И это удивило Готванюка. – Итак, ты встретил группу окруженцев… Почему ты решил сообщить о ней господину фельдфебелю?
– Я ничего не решил. Он спросил, кого встречал в лесу. Я ответил.
– Их было пятеро?
– Трое, господин офицер.
– А мне известно, что их было пятеро, – продолжал примитивно провоцировать его Штубер.
Окруженец снова испуганно оглянулся на фельдфебеля.
– Я говорю правду: их было трое. Третьей была женщина. Я не видел ее. Но сержант говорил, что их трое. Может, пятеро, но сержант говорил…
– Старшим там был офицер? Его звание?
– Взводный. Лейтенант. Он меня чуть не пристрелил как дезертира.
– Фамилия.
– Готванюк.
– Фамилия лейтенанта, – терпеливо уточнил Штубер, повернувшись к нему спиной.
– Сержант назвал его Беркутом.
– Что?! – резко обернулся Штубер. – Что ты мелешь, идиот?! Какой еще Беркут?!
– Он так называл его… ну, сержант, тот, что развел костер. Он еще спас меня. Лейтенант требовал, чтобы я остался в его группе. И чуть не расстрелял…
– И правильно сделал бы. Дезертиров расстреливают во всех армиях мира. Кроме того, что сержант называл его Беркутом, что ты еще слышал о нем? Что говорил сам лейтенант? Откуда они шли? Что собирались делать? Где их база?
– От Днестра шли. Они вроде бы из тех, ну, кого оставляли в дотах. Заслон там был, в дотах. Прикрывал переправы.
– Я хорошо знаю, что они делали в дотах! – повысил голос Штубер. – Что ты еще слышал о лейтенанте? Что говорил он сам?
– Он был с девушкой. Мы сидели у костра с тем, сержантом. Фамилии его не знаю. Я сушил одежду. Потом появился лейтенант. Потребовал, чтобы я оставался с ним.
– Ну хорошо, хорошо… Этот лейтенант Беркут… Раньше он что, командовал гарнизоном дота?
– Не знаю. Сержант почему-то называл его комендантом.
Штубер изумленно посмотрел на фельдфебеля. Тот не менее изумленно уставился на него. Хотя все это он уже слышал от окруженца. Правда, слово "комендант" Готванюк на допросе не употреблял.
– Так, это уже интересно. Садись, солдат. Фельдфебель, вы свободны. А ты садись к столу. Лейтенант говорил тебе, из какого он дота?
– Сержант сказал, что дот недалеко, – пленный присел на стул и весь сжался, словно его мучило ранение в живот. – Получилось так, вроде бы дот этот находится там, где я переплывал ночью реку.
– Ты переплывал ее недалеко от завода? Между заводом и селом?
– Кажется, да. Город был совсем близко. Огни видел. Слева от себя.