Поэтому, инструктируя группу о возможной встрече с душманским караваном, Брячихин вообще не упомянул, решив - и справедливо! - прежде времени не сбивать с толку своих бойцов.
Горы молчали, молчала Ништяк-гора. Молчание ее, возможно, было обманчиво: командование доводило информацию, что прежде духи часто беспокоили стоявшую в двух километрах ниже по течению афганскую мотострелковую часть огнем и вылазками, а с того момента, как три недели назад на косе расположился их батальон, затихли и больше не совались. То ли вовсе ушли, то ли просто прижухнулись: не буди лихо, пока тихо.
И если не ушли, то скорее всего и сейчас наблюдают за ними. С этой самой Ништяк-горы и наблюдают, сукины дети.
Первые дни, как заняли косу, опасались снайперов. Но с самой горы выцеливать им далековато, а засесть непосредственно на противоположном берегу мешал афганский пост: совсем сумасшедшим нужно быть этому снайперу, чтобы туда соваться. Значит, и от "зеленых" есть какая-то польза…
Не успев отследить всю последовательность промелькнувших мыслей, лейтенант сказал с легким оттенком сомнения в голосе:
- Ну, если точно, то, конечно, операция не чисто учебная, а учебно-боевая. Личному составу многому еще надо научиться. Верно?
Прямчуков бесстрастно молчал.
- Я вас спрашиваю!
- Так точно, - нехотя отозвался Прямчуков.
- Вот и хорошо, что все это понимают, - сказал лейтенант, хмурясь.
Сунул карандаш в пенальчик полевой сумки, щелкнул кнопкой и вдруг, расплывшись-таки под самый конец в радостной и совсем мальчишеской улыбке, закончил:
- Но в целом все-таки учебная!
Ночная мгла размыла очертания гор, отчетливо виднелись только кромки. Над одним из отрогов висела щербатая кривая луна. По желвастому и рябому телу реки пролегла неверная дорожка серебряного света.
Тяжелая черная вода катилась то по-стариковски горбясь, то по-кошачьи ластясь, то рассыпаясь мелкой рябью и тут же снова смыкаясь воедино. Она скользила вниз по руслу, неслась дальше. Облизывала берег, крутила песчинки, перекатывала по дну мелкие камни - и уходила, а на смену ей прибегала новая, чтобы подхватить брошенное… и тоже ускользала, уступив место следующей.
Но где одна? где другая? Да нет же: плотное, неразрывное течение.
Утром текла и ночью течет… и год назад, и сто лет. И тысячелетие и два. Уже не раз, должно быть, стояли на краю этой невозвратной воды люди - вооруженные мужчины, воины, - намереваясь перебраться на вражеский берег.
Скользя все дальше и дальше, вода так рябила, будто перед глазами разворачивался испещренный письменами свиток. Смысла их он не постигал - да и мог ли? Но уже понимал, что они есть. Вода текла, уходила безвозвратно, оставляя на лице смутный отблеск всех прошлых времен.
Так же покрикивали командиры и суетились подчиненные, так же переминались солдаты, и поблескивал металл у них в руках, и галька хрупала под сапогами. Отряд за отрядом, фаланга за фалангой, сомкнутым строем - век за веком они приходили к этому берегу, тесня противника, сметая его укрепления, обращая врага в законное, положенное ему бегство. Да! - потому что армия - сила!.. потому что с ней не поспоришь!..
А ведь и впрямь он мог бы служить в войске Александра… или Дария, Кира… Господи Исусе, спаси и помилуй.
Оглянулся.
Ничего нового.
Три роты сгрудились на берегу. Слышалась болтовня, смешки. Вспыхнувшая спичка осветила полберега. А вот и визгливый голос Семибратова: замполит орал, требуя соблюдать маскировку.
- Всё ему снайперы какие-то мерещатся, - пробормотал Алымов. - Перекрестился бы… Долго тут загорать?
Артем молча пожал плечами.
Алымов вздохнул.
- Фигня какая-то. Так вообще не должно…
Не дождавшись вопроса, на который, вероятно, рассчитывал: мол, что не должно? - пояснил сам:
- Не должен батальон на этом долбаном пароме переезжать.
Артем неопределенно хмыкнул.
- Есть на то инженерные части, - не унимался Алымов. - А чо? Это их забота. Кто этих паромщиков знает. А если взорвут на середине, тогда чо? Рыб пойдем кормить?
Паромщиками были тщедушные афганцы-таджики, отец и сын, оба черные, как головешки. Сухие, все ребра можно пересчитать. Но ишаков, лошадей и баранов загоняли на свое судно весело, рулили смело. Обычно они день-деньской торчали в хибарке на берегу, пробавляясь чаем и лепешкой. Если кто советский мимо идет, галдежа не оберешься: "Шурави, шурави, бале, карош!.." Артем знал несколько слов. Шурави - советский. Бале - да. Карош - тоже ясно: "хорошо" значит.
Нынче хватились - а их как раз и нету.
- Сельцов говорит, в кишлак команду отрядили, - сказал Прямчуков. - Ищут.
- Ага, ищут, - снова загнусил Алымов. - Ищи ветра в поле.
- Заткнись, - оборвал его Артем. - Пусть ищут. Может, и найдут…
Обиженный Алымов поковырял сапогом гальку. Затем со вздохом встал и направился к Матросову.
Тот сидел на большом валуне, положив руки и подбородок на дуло автомата, и тоже смотрел на темную речную воду.
- Слышь, Матрос! У тебя пушка на предохранителе?
- А что?
- Да ничо! Пальнешь невзначай - башку отстрелишь.
Матросов вяло отмахнулся.
- Правда, ты ею все равно почти не пользуешься, - рассудил Алымов. - Но шапку же надо на что-то надевать?
- Отвали!
- Вот тебе и отвали, - сказал Алымов, садясь рядом. - Осторожней надо. Дай курнуть.
- Твои где?
- Кончились.
- Кончились! Еще не началось ничего, а у него кончились.
- Да ладно, чо ты. У меня в расположении полно, забыл просто…
От дальней стороны расположения долетало поревывание, порыкивание - это бронегруппа прикрытия начинала выдвижение. Бронегруппе поставили задачу не допустить обстрела батальона с тыла. Ночью ей предстояло совершить отвлекающий маневр, а к четырем утра сосредоточиться на этом берегу реки напротив входа в Хазаратское ущелье.
Розочкин отрядил нескольких солдат на розыски и теперь вместе с командиром батальона подполковником Граммаковым смотрел с галечного бугра в ту сторону, откуда посланные должны притащить хоть из-под земли вырытых паромщиков.
Командир полка решил, что батальон не получит инженерной поддержки и должен переправиться своими силами, воспользовавшись в качестве плавсредства гражданским афганским паромом.
Розочкин не знал, как шел разговор комбата с командиром полка. Однако с первой секунды, услышав о появившемся решении, понимал, что оно неверное: потому что делает выполнение поставленной батальону задачи зависимым черт знает от каких обстоятельств. Что за причуды?! Нельзя армии пользоваться гражданским паромом!..
Он высказал свое мнение, а Граммаков только хладнокровно пожал плечами. Комбата можно понять - с начальством не поспоришь. Но, честно говоря, Граммаков вообще казался Розочкину жидковатым для такого дела, как командование батальоном.
И теперь, когда паромщики пропали (ведь можно, можно было это предвидеть!), а роты торчали на берегу и дело так глупо заваливалось, в голове капитана снова и снова с грохотом прокатывались аргументы, подтверждавшие его несомненную правоту.
Разумеется, речь его, гулко, злобно и страшно гремевшая в затылке, осталась не только беззвучной, но и совершенно бесплодной: она громыхала попусту, раз за разом с разгона залетая в одну и ту же колею и так яростно молотя по ней, будто намеревалась прошибить-таки Розочкину мозги.
- Сухпайки приготовили? - спокойно спросил Граммаков.
- Так точно, - чуть помедлив, сиплым от негодования голосом ответил Розочкин. - Приготовили.
Это из дивизий велели: сухпайками с паромщиками разочтетесь.
И вот на тебе: сухпайки ждут, а паромщики пропали. И целый батальон - ба-таль-он! - торчит на берегу, вместо того чтобы решать поставленную ему задачу! Вместо того чтобы идти вперед! воевать! крошить духов!
- Может, все-таки самим переправиться? - с некоторым усилием проглотив кислую от злобы слюну, произнес капитан. - Что там за наука - паром!
Граммаков повернул голову и посмотрел на него.
- Опять за свое! - сказал он. - А перевернешь эту лайбу? Потопишь личный состав - и под трибунал?
Вопрос о трибунале звучал не в первый раз (равно как и предложение переправиться без помощи паромщиков), и капитан Розочкин справедливо отнес его к разряду тех, что не требуют ответа. Он только молча вздохнул и посмотрел на часы. Время дотикивало второй час после полуночи.
А рота сидит на берегу!
Его, капитана Розочкина, первая рота! Он чувствовал ее всю сразу - как собственную руку, как свои послушные, гибкие пальцы! Так хотелось сжать ее в железный кулак! пламенно грянуть! показать всем, что удар мощен и неотразим!
Но без парома его полная сил и отваги рука валялась на берегу безжизненным куском плоти.
Граммаков сунул в рот сигарету. Чиркнул спичкой, спрятав в кулаке, но вспышка все же озарила его широкое лицо. Пыхнул, спокойно пустил клуб дыма…
"Да, много еще в армии случайных людей! - с горечью подумал Розочкин. - Ой много! И даже на высоких постах!.."
Сам он не был случайным человеком. Во-первых, офицер в третьем поколении. Во-вторых, сколько себя помнил, знал, что станет именно им - офицером. Кем же еще? - даже странно было бы рассуждать. Армия! война! - вот его призвание. С малых лет знал. Недаром любимой игрушкой были оловянные солдатики - строил их то в походные порядки, то в боевые, как показал отец, майор интендантской службы. Он расставлял солдатиков на дощатом полу, а со стены, с фотографии в темной рамке, на него с улыбкой смотрел дед - Максим Леонидович Розочкин, в начале 1942 года погибший на Волховском фронте.
Прошлое было понятным, да и будущее не сулило неожиданностей: ведь он знал свой выбор и готовился к нему. Отличная учеба, бег, самбо, атлетика, книги про армию, про знаменитых военачальников. Единственное, что не нравилось Розочкину в грядущем, - собственная фамилия. Что за ерунда - Розочкин! Разве это для полководца? Суворов! Кутузов! Нахимов! - вот бы как надо!.. Лелеял мечту переменить на другую - Таранов, что ли… Железнов… Огнев!.. Только к началу десятого класса отец все же переубедил его, настояв на том, что не фамилия делает человека, а человек фамилию. "А Жуков? - спрашивал он. - Хорошая фамилия?" - "Хорошая", - угрюмо отвечал Илья. "А Червяков?" Илья на мгновение задумывался. "Так себе", - отвечал он. "Вот видишь! Жуков тебе хорошо, а Червяков - плохо! А чем, скажи на милость, жук от червяка отличается? Только тем, что Жуков - великий полководец, а про Червяковых никто не слыхивал? Так это ерунда, а не отличие. Сделаешься знаменитым - и фамилия твоя переменится. Маршал Розочкин! - разве плохо звучит?"
Читал про Александра и Ганнибала, про Суворова и Кутузова, про Наполеона и Дениса Давыдова, с каждым из них проходя суровые дороги лишений и опасностей, то и дело балансируя на тех смертельных остриях, с которых в одну сторону люди падают в поражение и гибель, а с другой их ждут победа и слава.
Колебался, выбирая между артиллерийским и общевойсковым училищем, и в конце концов, вопреки советам отца, решил все-таки в общевойсковое. Главный довод не озвучивал, боялся, что отец как ни полно разделяет его устремления, а все же не сможет сдержать усмешки. Но сам знал твердо: артиллеристы большими полководцами не становятся.
Будущее не вызывало сомнений, и тревожило только развитие дел на мировой арене. Складывалось впечатление, что эпоха берет курс на какие-то совсем не военные цели. "Мир во всем мире", "разрядка", "мирное сосуществование" - эти слова и фразы громко звучали с высоких трибун, находя внизу понимание и соответствующие отголоски. Этак, чего доброго, докатится до того, что и армия начнет готовиться к миру. То есть превратится в нелепое искусственное порождение неверно понятых назначений и возможностей: армия для мира - все равно что лягушка с пришитыми к ней воробьиными крыльями.
Отец успокаивал: мол, не волнуйся, никто эту трескотню не слушает. Хотеть не вредно. Конечно, мир без войны - и впрямь было бы хорошо… да ведь такого не бывает. "Мирное сосуществование" - это примерно как "наша цель - коммунизм". Как ни труби, а есть вещи, которые нельзя наполнить реальным смыслом. Лозунги лозунгами, а военные заводы работают. Днем и ночью из цехов выползают новые танки, из ангаров - новые самолеты; новые и новые ящики патронов, новые чушки снарядов занимают места на новых и новых складах. Машина вертится не зря: хватись чего ни попадя для мира - ниток, носков, галстука, пачки ваты или мыла, - может, если повезет, и на первом попавшемся прилавке увидишь, но, что вернее, набегаешься, как саврас, по магазинам. А для войны все готово и с каждым днем готовится все лучше, что бы при этом ни барабанили…
Короче говоря, он служил, выделяясь среди других офицеров собранностью, навыками и строгостью. Был на хорошем счету и чуть раньше, чем другие, получал очередные звания. Но ждал не званий - ждал войны, войны!
Потому что только война могла позволить ему проявить себя по-настоящему.
И война случилась!
Он в числе первых подал рапорт, скоро был откомандирован, сформировал роту, начал школить, кое-чего добился - не зря ведь его первая рота и есть по всему первая…
И вот на тебе: пропали паромщики! То есть по вине старшего начальника, который принял неверное, даже преступное решение, Розочкин должен бессмысленно торчать тут, упуская, быть может, шанс проявить свой дар и достичь, добиться первой победы - настоящей военной победы! - достичь первой славы!
А ведь это случай, просто случай. Не зря Володя поет. Как там?
А рядом случаи летают, словно пули, -
Шальные, запоздалые, слепые на излете, -
Одни под них подставиться рискнули -
И сразу: кто - в могиле, кто - в почете.
Про могилу он зря, конечно: нам помирать рано, еще поживем.
Но вот это верно: рискнул, подставился - и грудь в крестах.
А не рискнул - так и дурак. Дескать, война не завтра кончится. Случаи - они как? Нынче один пропустил - завтра другой прямо в руки…
Держи карман шире.
А мы - так не заметили,
И просто увернулись, -
Нарочно, по примете ли -
На правую споткнулись.
Вот он ждет - а очень даже может быть, что именно нелепое промедление помешает зубцам вселенских шестерен прийти в должное соприкосновение и колеса судьбы повернутся не в ту сторону.
Розочкин сжал зубы, готовясь потребовать от комбата решения, которое позволило бы приступить наконец к выполнению поставленной задачи, но тут какое-то живое шевеление вдали привлекло его внимание.
- Ведут, что ли? - пробормотал он, вытягивая шею и всматриваясь в берег и кусты, забрызганные неверным светом сильно ущербной луны.
Точно - вслед за стуком шагов возникли какие-то шаткие тени, а уже через минуту, окончательно материализовавшись из обманной ряби лунного мерцания, сержант Раджабов, жарко дыша и распространяя запах свежего пота и ружейной смазки, отрапортовал, что паромщиков нашли на берегу в паре сотен метров от их шалаша - спали, постелив на гальку куцые чапаны.
Афганцы испуганно жались друг к другу.
- Разрешите, товарищ подполковник! - сказал капитан.
Граммаков кивнул.
- Спроси, в чем дело! - отрывисто приказал Розочкин. - Почему прятались?!
Сержант Раджабов, возглавлявший розыски и одновременно исполнявший должность толмача, пустился в переговоры.
Сын помалкивал, а отец отвечал, то взволнованно оглаживая сухой ладонью седую бороденку, то разводя руками и заискивающе посмеиваясь. Розочкин давно приметил их придурочную манеру - беспрестанно хихикать, коли сказать нечего. Судя по выражению плоской физиономии Раджабова, дело оказалось путаное.
- Говорит, виноваты, не знали, что нужно работать. Ушли на горку, потому что там ветер дует, комаров меньше…
Старик перебил сержанта и, прижав руки к груди, произнес что-то одновременно просительно и настойчиво, махнув при этом рукой в сторону противоположного берега.
- Говорит, туда ходить вообще не надо, - пояснил Раджабов.
- Что? - насторожился Розочкин. - Почему так?
Допрос продолжился.
- Говорит, люди плохие есть… лучше, говорит, не ходить туда.
- Что за херня! - вскипел Розочкин. - Какие люди? сколько? Что он знает о них? Состав, вооружение?! Ну-ка, встряхни как следует!
Сержант взял тоном выше, заговорил строго, с напором, но отец только бормотал что-то, умоляюще складывая ладони. Сын и вовсе сжался, норовя спрятаться за его спину.
- Не знает он, - заключил Раджабов. - Говорит, это он так сказал, на всякий случай… посоветовал просто. Ночью, говорит, Аллах спать велит…
И усмехнулся, подчеркивая нелепость переведенных им слов.
- Ну, спасибо ему большое за совет, - вздохнул Граммаков. - Ладно, бог с ними. Давай, капитан, действуй.
Повернулся и пошел в сторону штабной палатки.
А Розочкин, которому не понравилось новое проявление граммаковской мягкотелости, выругался и зло взмахнул рукой:
- Раджабов! Скажи, чтоб он свои советы куда подальше засунул! Разожрались на наших харчах, не шевелятся! Полтора часа потеряли! Советчики, мать их так! Бегом на паром!
Вода безумолчно, но почти беззвучно поплескивала в камни и ржавый борт. Зато железные сходни устанавливались с грохотом и лязгом.
Личный состав тоже гремел, сваливая с плеч стволы, подсумки и набитые все тем же проклятущим железом ранцы.
- Вот дура-то, - с натугой сказал Дербянин, громыхнув о понтон двенадцатикилограммовой дрымбой реактивного огнемета. - Все руки отмотаешь…
- Не пыхти, - заметил Яровенко из второго отделения. - По твоей величине тебе вообще спаренный полагается.
- Ага, спаренный!..
Солдаты галдели.
- Занимай места, поехали!
- Ща поедешь…
- Ходок десять им мотаться…
- Да ладно! В шесть уложатся. Полроты в один заход.
- Не уложатся.
- Спорим!
- Да ладно…
Полроты и впрямь на паром не вместилось.
Наконец отчалили - заскрипели ржавые блоки, сквозь которые был продернут ведший на другой берег стальной канат.
Напирая на понтоны, течение начало мало-помалу толкать паром поперек реки.
- Что-то они сегодня какие-то снулые, - заметил Прямчуков.
- Кто?
- Афганцы.
- По пистону им Розочкин вставил, вот и снулые, - объяснил Алымов. - Чурки, блин…
- Три часа их ждали, - буркнул Матросов. - Козлы.
- Между прочим, они еще и сами, может, того, - предположил Алымов, с прищуром поглядывая на одного из паромщиков. - Слышь, они за кого вообще?
- В смысле? - не понял Артем.
- Да вот в том и смысле! Может, они дурку гонят? Сейчас здесь мантулят, а к утру, глядишь, духами станут! Ничо, да? Скажешь, не может такого быть?
Артем пожал плечами.
- Ох и хитрющий же народ! - качая головой, с досадливым осуждением заключил Алымов.
Паром отошел уж метров на тридцать. На стрежне река несла пуще, ржавый блок скрипел веселей, стальной канат то и дело налезал на ребро ролика, грозя сорваться, но всякий раз с громким щелчком соскакивал в положенный ему желоб.
Вода клокотала под днищем.
- Во как шурует, - с неясным удовлетворением сказал Каргалец. - А ну как оторвет? Так и будем плыть, плыть!..
Он негромко рассмеялся.