На станции все еще растаскивали завалы. Возле вокзала стояли пожарные машины. Шланги лежали на брусчатке. Из здания через пустые оконные проемы, черные от смолистой копоти, все еще валил дым. Видимо, внутри что-то продолжало гореть. Да, подумал Бальк, американцы наделали дел. Самолеты у них не хуже, чем у русских. Все работы на станции велись с тщательным соблюдением светомаскировки. Только возле стрелки работала электросварка. Видимо, там особенно сильно пострадали рельсы, и их необходимо было срочно отремонтировать. Там уже стоял под парами исправный паровоз и солдаты, возможно, из числа уцелевших отпускников, вручную перекатывали вагоны, формируя новый состав.
- Анна, прощай, - сказал он, указывая ей в сторону станции. - Видишь, я должен ехать. Иначе я не попаду домой.
Она закивала и сказала:
- Я понимаю, Арним. Прощай. Я тебя буду помнить.
- Я тебя обязательно разыщу.
Они крепко обнялись, чувствуя, как тепло их тел проникает через одежду и сливается в единое тепло.
- Когда, Арним?
- Когда окончится война. Когда все это закончится, я тебя обязательно разыщу, Анна, - сказал он твердым голосом, как произносят клятвы.
Она закивала в ответ, едва сдерживая слезы.
- А когда она окончится? - спросила девушка, когда он уже шагнул в сторону станции.
Бальк обернулся:
- Еще не скоро. Но я тебя обязательно разыщу. Знай это.
Ближе к рассвету рабочие местного депо, строительная команда, русские и польские военнопленные и отпускники, основную часть которых составляли солдаты "Великой Германии", наконец, расчистили пути, отремонтировали рельсы, и к искореженному перрону подошел короткий состав из пяти пассажирских, двух грузовых вагонов и одной платформы с зенитной установкой.
"Разве это я мечтал увидеть на родине, - думал Арним Бальк, сидя у окна вагона. - Теперь уже и здесь падают бомбы и гибнут от пулеметного огня люди. И не только военные. А значит, и его родной Баденвайлер, возможно, подвержен не менее яростным атакам авиации союзников". К беспокойству за судьбу матери и родственников прибавлялось другое, такое же сильное. После встречи с русской… Бальк вдруг понял, что снова хочет видеть ее.
Он открыл глаза. В приглушенном свете плафона, скудно освещавшего проход, виднелись ноги лежавшего на полке соседа. На ногах драные носки, которые издавали крепкий мужской дух натруженных ног. Никого из находившихся рядом это обстоятельство не смущало. Там, на Русском фронте, они нанюхались не такого. Бальк почему-то вспомнил фельдфебеля Гейнце. Теперь, после гибели командира расчета Штарфе, самым надежным в их взводе остался только он, долгожитель Гейнце, которого не только в роте, но и во всем Третьем батальоне уважительно называли папаша Гейнце. И только с ним теперь можно было поговорить откровенно, а именно о том, в какое дерьмо они попали. Папаша Гейнце никогда не одергивал любителей поговорить вольно. На идеи наци ему было наплевать. Да и в то, что после победного окончания войны можно будет поживиться или выгодно устроить свои дела за счет побежденных, как о том толковали многие, он не верил. Папаша Гейнце, воевавший уже больше четырех лет, был реалист, и мечтал только об одном: вернуться домой, к семье, в собственной шкуре, чтобы проносить ее еще лет сорок. "С двумя руками, с двумя ногами. Но главное, Бальк, - любил повторять он, - не потерять голову. Потому что стоит ее потерять, руки и ноги отлетят сами, в первом же бою! Запомни это, сынок!"
Все они, кто старше тридцати, называли его так. И Бальк привык. Потому что "сынок" они произносили без какого-либо оттенка пренебрежения или презрения. Просто он был самым молодым солдатом в роте.
Ноги штабс-ефрейтора из "Великой Германии", однако, пахли очень сильно. Правда, они имели точно такой же дух, что и ноги какого-нибудь самого распоследнего шютце из простой пехотной дивизии. Трупы на Русском фронте пахнут куда как отвратительнее. Да и в госпитале были места, где лучше не вдыхать.
То ли потому, что Бальк слишком сконцентрировался на бледных пятках штабс-ефрейтора, выглядывавших из рваных дыр пробитых носков, то ли солдат "Великой Германии" был слишком впечатлительным и вечерний налет "москито" и "тандерболтов" оставил в его душе глубокий отпечаток, сосед зашевелился, судорожно дернулся и закричал:
- Летят! Летят! - В неестественно-торопливой интонации было столько ужаса, что у Балька сжалось все внутри, и на мгновение он почувствовал себя в крохотной ячейке на берегу Вытебети. Словно на их линию зашли русские "летающие танки" Ил-2 и начали основательно распахивать из бортовых пушек и крупнокалиберных пулеметов.
Бальк тоже готов был закричать нечто подобное, но в темном углу, за ширмой плащ-палатки шевельнулась угловатая фигура другого солдата "Великой Германии" и послышался грубый окрик.
- Заткните глотку этому недоноску! - После чего в вагоне снова установилась сонная тишина, нарушаемая только храпом спящих.
И вдруг Бальк разглядел в сумраке вагона лицо русской Анны, ее плечи и руки, ее ладони удивительно женственной и правильной формы. Такие ладони он видел на картинах Дюрера. Он расслышал ее голос, который звал: "Арним! Арним!" Нет, нет, он вовсе не сходил с ума. Он переживал нечто иное, о чем давно тосковал. Еще в университете он мечтал познакомиться с девушкой, которая бы ответила тем же глубоким и искренним чувством. Но все сокурсницы, на которых он обращал внимание, видели в нем лишь успешного однокашника, у которого можно было всегда переписать конспекты пропущенных лекций. Конечно, думал он, его возлюбленной будет немка, стопроцентная арийка. Ведь в Катехизисе Гиммлера "Пятнадцать правил Ваффен СС" о крови германца сказано очень верно. Бальк выучил эту главу наизусть. "Кровь. В нашей крови мы несем священное наследие отцов и пращуров. Мы не знаем их, бесконечной чередой уходящих во тьму ушедших веков. Но все они живут в нас, и благодаря нашей крови живут вместе с нами в наших сегодняшних делах. Именно поэтому наша кровь священна. Вместе с ней наши предки дают нам не только плоть, но и сознание. Отрицать свою кровь - значит, отрицать самого себя. Вы обязаны передавать свою кровь потомству, поскольку являетесь звеном в цепи, тянущейся с незапамятных времен в отдаленное будущее. Эта цепь никогда не должна прерваться. Если же в вашей крови есть нечто порочное, что сделает ваших детей несчастными и бременем для государства, то ваш героический долг в том, чтобы разорвать связь времен. Кровь - носитель жизни. Благодаря ей вы несете внутри себя тайну творения. Ваша кровь священна, ибо в ней живет божественная воля".
Эти слова не были похожи на идеологемы эсэсовцев и "коричневых". Бальк всегда критически относился к тому, что говорили фюреры, хотя помалкивал об этом, не признаваясь в своих сомнениях даже родителям. Но Катехизис производил сильное впечатление. Многие его положения и мысли очень точно, без каких-либо пропагандистских швов, накладывались на историю Германии, на то, что он, студент исторического факультета Дюссельдорфского университета Арним Бальк, чувствовал в себе как немец.
Но теперь ладони русской Анны, ее шепот превращали пламенные фразы Катехизиса в ничто. Философия Гиммлера не просто отступала на некий дальний план, она буквально рассыпалась. И этому внезапному разрушению, конечно же, способствовало то, что Бальк увидел и пережил на Востоке, в России. Даже глядя глазами солдата, он увидел многое. Может быть, потому, что он смотрел на окружающий мир, а точнее, на войну, на которую его призвали рядовым, глазами ветеранов роты Штарфе и Гейнце, а также своих университетских преподавателей. А они успели сказать ему многое.
И вот он, Арним Бальк, рядовой вермахта, встретив "остовку" и полюбив ее, прерывал ту священную цепь, тянущуюся с незапамятных времен в отдаленное будущее. Но порочна ли их связь? Что порочного в том, что они полюбили друг друга? Да, отношения их торопливы, сумбурны. В них много изъянов. Их отношения чисты и непорочны. В них нет корысти. В них взаимное влечение здоровых и красивых тел, насколько красива их юность. Война и разница положения - он солдат Германской армии, она ост-арбайтер из России, - конечно же, разделяет. Но лишь условно, с точки зрения идеологии нацистов. Фронт же показал другую правду. Окопы многим вправили мозги. И те разговоры, которые порой, выпив шнапса, вели унтер-фельдфебель Штарфе и папаша Гейнце, открывали глаза. Правда, очищенная от трескучих фраз Министерства пропаганды и ответственных за идеологическое обеспечение роты, которые время от времени появлялись в окопах, была более жестокой. От нее сильнее пахло потом и иными запахами войны, но в глубине она оставляла маленькую, едва заметную тропинку на родину, к семье, к жизни без бомбежек и смертей товарищей. К тому, что Арним Бальк пережил вчера, во время бомбежки английских и американских самолетов, в пещере на берегу ручья.
"Ваша кровь священна…" "Благодаря ей вы несете внутри себя тайну творения…" "Связь времен…"
Но столь же священна и кровь Анны, и она в той же мере несет внутри себя тайну творения и мощь своего рода!
Штабс-ефрейтор на верхней полке вновь застонал во сне.
К обеду следующего дня Арним Бальк стоял в прихожей своего дома по Domstrasse на окраине маленького городка у подножия Альп и обнимал мать, задыхавшуюся от слез радости.
- Мама, мама, ну что ты плачешь? Я же вернулся. Вот видишь, все хорошо. - И он снова обнимал ее теплые плечи и трогал гладко зачесанные волосы.
- Сынок… Сынок… Сынок… - Шептала в ответ госпожа Бальк, и язык ее не мог осилить следующей фразы.
И только когда он отстранил ее и огляделся, увидел, что на плечах матери лежит черная накидка, которую она надевала давно, когда умерли вначале бабушка Арнима, а потом дедушка, он догадался, о чем она напряженно и мучительно молчала.
- Мама? - И он пристально посмотрел в ее глаза. - Мне давно нет писем от отца. С ним что-нибудь случилось?
- Да, сынок. Да. Папы больше нет. Сталинград…
Фрау Бальк не договорила последней фразы. Арним почувствовал, как она тяжелеет в его объятиях, и подхватил мать на руки. Он положил ее на диван. И в это время из смежной комнаты вышла девушка в белом переднике, держа на старом серебряном подносе стакан с водой.
- Вот, возьмите, пожалуйста. Это поможет фрау Бальк, - сказала с едва заметным акцентом.
- Помогите мне. Быстро. Держите стакан. Вот так. Спасибо. - И он невольно взглянул на девушку.
Фрау Бальк вскоре открыла глаза и зарыдала. Арним отвел ее в спальню. Когда она уснула, он вышел в гостиную. Девушка в белом переднике по-прежнему стояла возле кушетки с подносом в руках. Похоже, она ждала распоряжений.
- Вы кто? - спросил Бальк.
Мать ему однажды написала о русских работницах на ферме, о том, что одну из них она держит при доме, чтобы содержать комнаты в чистоте и порядке. Возможно, эта девушка и есть та самая прислуга по дому.
- Меня зовут Александрой. Я из России. - Девушка говорила тихо, ровным голосом, не поднимая глаз.
Он кивнул и после небольшой паузы выдавил из себя:
- Арним Бальк.
Девушка стояла в прежней позе, не поднимая глаз, и, когда он назвал свое имя, поклонилась в знак благодарности и покорности.
Пуля летела по лесу. Цели нигде не было. Но полет ее никогда не оставался бесцельным. Гул и сполохи передовой остались где-то позади. Однажды она облетела поле, уставленное скирдами соломы, и наполовину сожженную деревню. Из печных труб струился дымок. И его запах, и сизоватый цвет не имели ничего общего с тем, что привыкла видеть она каждый день. Изменив полет, пуля еще раз пронеслась над десятком нетронутых огнем крыш. Война ушла из этой деревни, разбросав по окрестным полям и пригоркам груды искореженного металла. Железо уже успело покрыться ржавчиной и выглядело среди рыжих трав осени совсем не грозно, а скорее нелепо. Это была земля, территория, где она была уже чужой и ненужной. Пуля набрала высоту и нырнула в лес. Неужели она здесь не найдет достойной цели? Неужели здесь люди уже забыли войну?
Глава пятнадцатая
Уже трое суток, день и ночь, поочередно сменяя друг друга через шесть часов, Воронцов, Радовский и Иванок сидели в засаде, которую устроили в том самом овражке, где Воронцов встретился с фуражиром Юнкерна. Но тот больше не появлялся. На четвертый день, рано утром, Воронцова сменил Иванок.
- Саш, а может, он маршрут поменял? Ходит теперь спокойно по другой тропе. А мы его тут, в этом сыром овраге караулим.
То, что человек Юнкерна сменил тропу, логике событий вполне поддавалось. Напоролись на Смерш. Значит, их пребывание уже обнаружено. Их ищут. Юнкерн ранен. Это - вторая причина для смены тропы и дополнительных мер предосторожности. И последнее - в тот раз, когда Воронцов подкараулил здесь Кличеню, тот тащил с собой два мешка продуктов. Возможно, тот поход в Андреенки был последним. Но это означает и другое: Юнкерн планировал перестрелку с патрулем Смерша. Воронцов понимал, что в его предположениях есть натяжка. Но если все так и есть, то, значит, никакой перестрелки возле Шайковки не было. Юнкерн просто избавился от Владимира Максимовича. А ранение самого Юнкерна? А еще два трупа? Но тут-то как раз все ясно. Владимир Максимович стрелок хороший, да и человек осторожный. И, если он что-то заметил за Юнкерном, то наверняка держал пистолет под рукой. Эх, Владимир Максимович, Владимир Максимович…
- Ладно, через шесть часов за тобой придем, - успокоил Воронцов сменщика. - Поищем другую тропу. Если она есть.
- Сейчас в лесу след человека найти не так-то просто.
- Это всегда найти непросто. Ладно, Иванок, заступай. А я прилягу. Через полчаса разбуди.
Обычно Воронцов уходил отдыхать на хутор. Отсыпался там на сене, в шуле. Но в этот раз решил сходить к Радовскому. Нужно было что-то предпринимать. Кличеня не появлялся. Возможно, там, в лесу, что-то изменилось. Радовский лучше знает повадки разведчиков и диверсантов "Черного тумана".
Через полчаса Иванок его разбудил. Воронцов продрог, лежа на подстилке из лапника и отсыревшего моха. Но спал крепко, как научился в окопах. Полчаса вполне стоили беспокойного сна всю ночь.
В ближнем ельнике перекликались сойки. Воронцов прислушался. Ничего особенного, стая кочевала по территории обитания, кормилась, переговаривалась. Ветер шевелил вверху остатки листвы. Лес жил обычной жизнью.
- Нынче много орехов. - Иванок похлопал по белой сумке, сшитой из парашютного шелка, лежавшей под головой. - Пока шел сюда, набрал. Детей в Прудках угощу. Маме оставлю.
- А ты что, куда-то собираешься?
- Я ж тебе не раз говорил. Вместе с тобой. Пройдешь переосвидетельствование, и - вместе. Туда… - И Иванок махнул рукой в сторону запада.
- Фронт - этот тебе не пионерлагерь.
- А то я не знаю, что такое фронт, - хмыкнул Иванок и хрустнул орехом.
- Ты своей наковальней особо не стучи. За версту слыхать. Понял? И сумку листвой присыпь. Разведчик… Развесил парашют…
- Да я только попробовать. Смотри, какие хорошие нынче орехи! Полные, не червивые. Хочешь попробовать?
- Спасибо. По дороге наберу.
- Они под листьями. Под верхним слоем. Пощупаешь и сразу поймешь, где лежат. - Глаза Иванка вдруг приняли иное выражение. Воронцов увидел перед собой не того юркого партизана и хладнокровного снайпера, каким знал его в недавнем прошлом, а деревенского мальчишку, чем-то похожего на него самого. Но не нынешнего, а того, прошлого, из другой жизни, которая ушла в одно мгновение. Теперь, вспоминая и родное Подлесное, и разбросанные вдоль речки и по подгоричью дворы, и лица матери, сестер и всей родни, он иногда пытался вспомнить себя тем, пятнадцатилетним, беззаботным. Но не мог. Ничего не получалось. Вспоминалось многое: и извивы проселочных дорог, и мерцание разноцветных, отшлифованных песком голышей на переезде через речку, и запахи огорода и нагретого солнцем пригорка, - только себя на нем он представить не мог.
И вот Иванок взглянул словно из прошлого. И Воронцов с какой-то затаенной, мгновенно возникшей благодарностью, которая могла так же мгновенно исчезнуть, иссякнуть, взял протянутую горсть орехов, молча повернулся и пошел краем оврага в сторону ельника.
Вначале он шел след в след, по старому наброду, оставленному здесь им самим и его напарниками, потом, выбравшись в ельник, вздохнул с облегчением и осмотрелся.
Война шла далеко от этой поляны, на которой вот-вот появится солнце и зальет ее всю, от верхушек елей и берез до муравьиных кочек. Война здесь даже не слышна. Только иногда, ранним утром, когда еще спит ветер, а не только лес, со стороны Шайковского аэродрома изредка доносились звуки тяжелых моторов. Правда, однажды торопливо и гулко простучали, как подкованные лошади по мосту, зенитки.
Запуск тяжелых моторов Ил-4 слышали в утренней прозрачной тишине обитатели многих окрестных деревень, в том числе и хутора Сидоряты.
Аэродром, летные казармы, стоянки и сами самолеты, ангары - были целью диверсантов "Черного тумана". Если только они одни…
Почему он до сих пор не дома, думал Воронцов. До Подлесного рукой подать. Там его ждут не дождутся, а он бродит по чужому лесу и кого-то выслеживает. Зачем ему чужая судьба? Интересы, желания и страхи? Чужой риск?
Воронцов сел на валежину, перегородившую небольшую полянку, перекинул на колени Пелагеин автомат и покачал головой, удивляясь своим мыслям и стыдясь их.
- А Зинаида? - окликнул он себя вслух. - А дети? Улита.
Воронцов улыбнулся, вспомнив лицо дочери, обрамленное белым старушечьим платком, доставшимся ей, видать, из старого сундука, ее внимательный взгляд, так напоминавший всегда глаза той, которая лежит теперь под песчаным холмиком, заросшим черничником на берегу озера. Когда приеду в следующий раз, решил он, привезу Улите платок и еще что-нибудь. Платок - обязательно. И ленты. Разноцветные, шелковые, чтобы она радовалась, что у нее такие красивые ленты. В следующий раз…
- В следующий раз, - повторил вслух и задумался над смыслом.
Всякая мысль, которая так или иначе касалась будущего, неминуемо обретала второй смысл. И тот, Еторой, затоплял настоящее, растворял в толще холодных и непросветленных вод радость настоящего. Старые солдаты, ломавшие не первую войну, говорили: на фронте живи минутой, не загадывай и на час, не откладывай в дальний карман махорку про запас, не собирай трофеи. Жив, каша в котелке есть, глоток свежей воды во фляжке - тем и радуйся. Значит, жив. А это для солдата - главное. Это, по сути дела, все, что может солдат получить на войне. Остальное будет потом. Если это "потом" для тебя наступит. Пытался и он жить так, как учили старики. Нет, не получалось. Всегда что-нибудь мешало.