Капрал Бэнкс - командир 1-го отделения, заменял сержанта, временно переведённого в роту "D". Спокойный чернокожий Бэнкс воевал в Корее, из-за чего бойцы его отделения, каждому из которых не было ещё и двадцати, глядели на него как на живую реликвию. А был он не старше тридцати-тридцати одного года.
Капрал Миксон, командир 2-го отделения - худенький, если не сказать хрупкий, скромный и застенчивый.
Капрал Гонзалез, командир 3-го отделения - невысокого роста, коренастый, задиристый, но располагающий к себе человек.
Младший капрал Сэмпсон - старый вояка двадцати семи лет. Его семилетняя карьера в морской пехоте была клетчатой, словно шахматная доска. Он дважды дослуживался до капрала, и оба раза его разжаловали в рядовые, а когда я принял взвод, его карьера снова шла в гору. Сэмпсон был неряшлив и разболтан, вечно небрит. В гарнизонных условиях это был классический раздолбай, но воевал он хорошо. Казалось, что лучшие его качества проявлялись только под воздействием внешнего раздражителя - трудностей или опасности.
Младший капрал Брайс - высокого роста, уроженец штата Канзас, один из самых молчаливых людей в роте. Создавалось впечатление, что его постоянно что-то гнетёт, но он хранил это в себе, как, впрочем, и всё остальное. За всё время нашего знакомства я ни разу не слышал от него больше дюжины слов подряд, а в июле 1965 года ручная граната заставила его замолчать навсегда.
Младший капрал Маршалл - в миру вольный рыцарь гонок на четверть мили. Он постоянно болтал о турнирах на просёлочных дорогах и о победах, которые одерживал на своём боевом коне, блиставшем хромировкой и позолотой. Это был "Шеви" с заниженной крышей, переделанный в калифорнийском стиле, с четырёхскоростной коробкой, передаточным рядом 4,11 к одному, с инжекторным моторищем, который утробно урчал, работая на холостом ходу, и взрывался как Везувий, когда он его пришпоривал, загоняя стрелку тахометра в красный сектор, и взлетал от ноля до шестидесяти за чиста пять секунд, мля, и делал остальных пацанов как стоячих! Цель жизни: накопить на службе в морской пехоте побольше денег, уволиться и купить ещё более жуткого зверя, и всю жизнь потом глядеть, как за окном пролетают размытые от бешеной скорости телеграфные столбы.
Рядовой первого класса Крисуэлл, семнадцатилетний радист - тонкий как тростинка, рыжеватый, и целиться бы ему мячом в кольцо в спортзале родного городка, а не во вражеских солдат за десять тысяч миль от дома. Он отличался дурацкой неискоренимой привычкой обращаться к офицерам архаично, в третьем лице: "Не угодно ли будет лейтенанту, чтоб я почистил его пистолет?"
Рядовой первого класса Локхарт - тихий, отзывчивый до сердобольности, но прошедший суровую школу выживания на улицах южных окраин Чикаго. Мне почему-то запомнилась такая незначительная мелочь, что он плохо отжимался от пола.
Рядовой первого класса Девлин, приятель Локхарта - на вид стопроцентный американец, девятнадцати лет, голубоглазый блондин, со сложением борца среднего веса.
Рядовые первого класса Брэдли и Дин - неразлучная парочка уроженцев Северной Каролины, прирождённые пехотинцы, как и их неугомонные предки. Они были неразлучны, и всё им было нипочём, стреляли они метко, и к физическим нагрузкам относились с весёлым презрением.
Капрал Сэлливан - командир пулемётного отделения, временно приданного моему взводу. Некоторых лайферов он просто доводил до белого каления, потому что был без пяти минут сержантом, но вести себя так, как подобает этому званию, никак не хотел. Сержанту полагалось быть грозным тираном, а Сэлли со всеми держался запанибрата, один из его хулителей даже обзывал его "раздолбай проклятый", имея в виду его беззаботную, разболтанную походку. Он обладал язвительным чувством юмора, и приказы его походили скорее на просьбы. Ему было двадцать два года - маловато для третьей лычки, и тот факт, что он вскоре должен был её получить, расценивался недовольными лайферами как очередное свидетельство деградации корпуса морской пехоты. "Когда я начинал, прыщавых сержантов у нас не было. До "Е-4" надо было пять лет служить".
Что касается остальных, то для меня сейчас они лишь фамилии без лиц или лица без фамилий.
В них всех было нечто общее. Это были до мозга костей американцы, все до единого, с общими недостатками и достоинствами: идеалистично настроенные, дерзкие, щедрые, прямодушные, несдержанные и с провинциальным мировоззрением, в том смысле, что стоило им ступить на клочок земли, он отныне и навеки становился неотъемлемой частью Соединённых Штатов - просто потому, что они на нём стояли.
Большинство из них выросли на неприглядных задворках Великой американской мечты - в городских трущобах, на маленьких фермах, в аппалачских шахтёрских городках. В их личных делах в графе "Образование" слова "2 класса средней школы" встречались угнетающе часто, а в графе "Адрес отца" у многих значилось "Неизвестен". Служить они пошли добровольно, но мне было бы интересно узнать, сколько из них были настоящими добровольцами. Угроза призыва приходила вместе с восемнадцатым днём рождения, и надежды получить студенческую отсрочку у них не было - в отличие от парней из более обеспеченных слоёв среднего класса, которые будут потом поносить их как убийц. В некоторых случаях суд по делам несовершеннолетних не оставлял человеку выбора: не пойдёшь в морскую пехоту - пойдёшь в тюрьму. У некоторых были экономические и психологические причины идти служить: в морской пехоте им обеспечивались гарантированный постоянный доход, бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное обмундирование и нечто сверх того, не столь материальное, но не менее ценное - чувство собственного достоинства. Мужчина в морпеховской форме - человек серьёзный. Он прошёл испытания, что по силам далеко не каждому. Это вам не какой-то бедолага, работающий на бензоколонке или автомойке за полтора доллара в час, а уважаемый человек, морской пехотинец.
* * *
Взводный сержант Уильям Кэмпбелл (друзья называли его "Дикий Билл") был ветераном войны в Корее и несметного числа драк в портовых барах от Неаполя до Йокогамы. Он был настолько совершенным воплощением голливудского образа сержанта морской пехоты, что в его случае не искусство отображало реальность, а наоборот. Этот грозный человек шести футов и трёх дюймов ростом и весом в двести двадцать фунтов религиозно верил в морскую пехоту так, как иезуит верит в католическую церковь, а к ВМС, сухопутным войскам, конгрессу, родине и офицерам не испытывал ничего кроме презрения, причём именно в указанном порядке. Стоило посмотреть, как он важно, развернув плечи, шагает по улице в обмундировании, отбеленном солнцем тропических стран, презрительно взирая на окружающих из-под козырька выцветшего кепи.
Этот рыжий гигант ходил слегка прихрамывая - память об обморожении, которое он получил у Чандзинганского водохранилища в 1950 году. В те времена, когда в ряд символов боевой славы морской пехоты ещё не встали названия Кхесань, Хюэ и Контьен, отход с боями от "замёрзшего Чосина" считался её величайшей победой, испытанием огнём и льдом. По прошествии нескольких лет та кампания стала представляться событием эпического масштаба - даже самые сдержанные военные историки сравнивали её с походом "бессмертных" Ксенофона, и к любому морпеху, имевшему право сказать "Я был у Чосина", относились, как правило, с огромным уважением. А Кэмпбелл был одним из тех немногих, кто имел право на такие слова.
Он руководил взводом словно вождь воинственным кланом. Тот взвод из сорока человек был его личным феодом, и вмешиваться в управление им он не позволял никому. Он был, наверное, прав в своём убеждении, что в настоящей армии дисциплина держится в первую очередь на страхе. Эту мысль он внушил во взводе всем, и все боялись - но не военного правосудия, а его самого. Его подчинённые не сомневались, что лучше выполнить приказ, чем бы это ни грозило, чем испытать на себе гнев Дикого Билла как неизбежное последствие его невыполнения. "Ты поганишь мою морскую пехоту!" - говорил он нарушителю, и за этими словами обычно следовало приглашение пройти за угол казармы.
На зверские методы Кэмпбелла никто во взводе не обижался. Любому морпеху присущ неискоренимый мачизм, граничащий с мазохизмом, и кажется мне, во взводе даже гордились тем, что их сержант носит репутацию крутейшего сержанта во всей дивизии. Кроме того, его мужской, "один на один" метод раздачи наказаний был предпочтительней бездушия Единого свода военных законов. В конце концов, личное дело при этом оставалось незапятнанным, никого не понижали в звании и не лишали надежды на получение очередного.
У Кэмпбелла была одна пламенная страсть - строевая подготовка. В этом деле он приобрёл изрядный опыт во время службы инструктором в Пэррис-Айленде, рекрутском депо морской пехоты. Он считал строевую подготовку особым искусством, и никакой хореограф не смог бы получить от постановки балета столько удовольствия, сколько получал Кэмпбелл, гоняя своих морпехов по плацу. Недели через две после прибытия на Окинаву мне довелось увидеть его в деле. Он стоял на краю плаца уперев руки в бока и громко отдавал команды, на которые взвод реагировал чётко, словно некий механизм. Эта демонстрация его мастерства меня немало впечатлила, и когда он спросил, не хотел бы я сам попробовать, я отказался, сказав, что у меня и вполовину хуже не получится, не говоря уж о том, чтобы лучше. "Верно, лейтенант, - осклабился он. - В этом деле я самый-самый".
Мне очень трудно было убедить его, что взводом должен командовать я. Не уверен даже, что у меня это получилось. Похоже, он так и продолжал терпеть моё присутствие как досадное недоразумение, да и к большинству других офицеров он относился совершенно так же. Но при всём при том я со временем начал его уважать и даже относиться к нему с симпатией. В современной армии, которую Роберт Макнамара создал по образу и подобию компании "Форд мотор компани", в армии, где были сплошь "игроки одной команды", бойко сыпящие пиаровскими словечками и упражняющиеся в искусстве заметать следы, присутствие неукротимых грубиянов и пьяниц, подобных Кэмпбеллу, даже радовало. Он играл по своим правилам (насколько это возможно в морской пехоте), и ничего не делал наполовину. Он был самим собой - стопроцентным сержантом морской пехоты, не считающим нужным ни перед кем оправдываться.
* * *
Когда в январе 1965 года я прибыл в батальон, он был охвачен эпидемией "островной лихорадки". Первый Третьего безвылазно торчал на Окинаве с сентября (не считая краткосрочного выезда в Японию на зимние учения), и все ждали каких-нибудь событий. Скука усугублялась оторванностью от мира. Батальон дислоцировался в Кэмп-Швабе, "Доме 3-го полка морской пехоты", который с его безжизненными рядами одноэтажных бетонных казарм и заборами из металлической сетки больше походил на тюрьму общего режима, нежели на "дом". На Скале эта база была самой удалённой от других, она располагалась у самых холмов, поросших джунглями, которые покрывали собой северную треть острова. Чтобы хоть как-то прикоснуться к цивилизации, можно было разве что сгонять на такси до кучки жалких забегаловок с названиями, перечень которых походил на страницу из учебника по географии США: бар "Нью-Йорк", клуб "Калифорния", салон "Голубые Гавайи". Располагались они в городке под названием Хенеко, и морпехи отправлялись туда по вечерам сыграть по маленькой, полюбезничать с местными кривоногими девками и попьянствовать - от души, отчаянно, как это заведено у молодых солдат, в первый раз попавших за границу.
Дни проходили по освящённому временем распорядку гарнизонной жизни: подъём, утренняя поверка, зарядка, завтрак, наряды на работу, обед, строевая подготовка, наряды на работу, физическая подготовка, ужин, выход в увольнение для тех, кто имел на это право, заступление в караул для тех, кто его не имел, спуск флага, отбой.
Это безрадостное существование ни в коей мере не соответствовало моим неисправимо романтичным ожиданиям - жизнь морского пехотинца в Юго-Восточной Азии я представлял себе совершенно не такой. Первый урок о суровой правде жизни мне преподал Фред Уагонер, старшина роты. Он был грузен, с жидкими седыми волосами, и носил очки в стальной оправе, из-за чего походил на строгого дедушку. Подобно большинству ротных старшин, Уагонер с благоговением относился к формальностям военной бюрократии. В тот день, когда я прибыл в роту, я заполнил несколько служебных формуляров, положил их перед ним на стол, и отправился дальше, на вводный инструктаж у "шкипера", капитана Ли Питерсона. Уагонер остановил меня у двери, сердито уставившись на меня сквозь толстые стёкла сползших на нос очков, из-за чего глаза его казались преувеличенно большими. Толстым коротким пальцем он отпихнул мои бумаги, фыркнул и сказал: "Мистер Капуто, тут всё заполнено синей пастой". Да, ответил я, ручка у меня с синим стержнем. "Чёрт, сэр, вас в Куонтико теперь совсем уж ничему не учат?" - спросил он, не ожидая ответа, одной рукой пододвигая ко мне чистые формуляры, а другой протягивая свою ручку. "Чёрной пастой, сэр. В морской пехоте все документы пишутся чёрной пастой".
"Топ, - сказал я, - да какая, к чёрту, разница?"
В его голосе зазвучали раздражённо-снисходительные нотки, как будто он обращался к ребёнку-идиоту. "Пожалуйста, сэр. Вот вам ручка. С чёрной пастой. Такова система, лейтенант, а главное, что я в жизни понял - против системы не попрёшь".
Так и прошли мои первые недели за океаном: я познавал систему, заполнял чёрной пастой формуляры и пил кофе в ротной канцелярии с командирами других взводов. Прощайте, Голливуд и Джон Уэйн. В скором времени я от безделья стал таким же дёрганым, как все остальные офицеры. И даже в большей степени. Отсутствие настоящего дела и нудные работы по поддержанию порядка в лагере действовали мне на нервы, потому что я жаждал, хотя и это слабо сказано, получить возможность себя проявить.
Это страстное желание объяснялось моим положением в Первом Третьего - я ведь был там не только самым молодым из офицеров, но и аутсайдером, а быть таковым в одной из самых сплочённых частей морской пехоты неуютно. Первый Третьего был "перемещаемым" батальоном, т. е. переводился с места на место в соответствии с принятой в морской пехоте системой ротации частей, которая в период между войнами в Корее и Вьетнаме должна была обеспечивать как высокий уровень подготовки, так и esprit в войсках, дислоцированных в зоне Тихого океана. Группа ветеранов, офицеров и сержантов - таких как сержант Кэмпбелл - образовывала ядро каждого из таких батальонов. Солдатские казармы пополнялись рядовыми, вместе прошедшими начальную подготовку, общежития для младших офицеров - лейтенантами, выпустившимися из Куонтико в один и тот же год. Таким образом, получалось, что морпехи в "перемещаемой" части были связаны чем-то общим со дня поступления на службу, и, как правило, служили в этой части всё оставшееся время, года три. Половину этого времени они проходили подготовку в 1-й дивизии в Кэмп-Пендлтоне (штат Калифорния), а затем отправлялись на кораблях на Окинаву, где проводили тринадцать месяцев службы в Юго-Восточной Азии в составе 3-й дивизии. Они всё делали вместе, и везде были вместе, сообща переносили одни и те же трудности и испытания, и поэтому дух товарищества в их среде был весьма крепок. Подобно клеткам в живом организме все морпехи, отделения, взводы и роты были неотделимы друг от друга, образуя единое целое - батальон, с его собственной жизнью и духом.
Всё это было характерно, по крайней мере, для морпехов Первого Третьего. Их личные особенности были неотделимы от особенностей батальона, он был ими, и они были им, и в их глазах это был лучший батальон в лучшем из видов вооружённых сил, элита из элит. Этот дух клановости, сектантства был почти материально ощутим. Я понял это с самого начала, и мне было неприятно ощущать себя чужаком. В столовой я чувствовал себя подобно гостю в некоем закрытом мужском клубе - не то чтобы нежелательным, но и полноправным членом этого клуба я не был.
Моим "родным" подразделением была штабная рота полка, откуда меня направили в Первый Третьего на девяносто дней, и в течение этого срока я должен был послужить на командной должности, чтобы получить аттестацию по своей военной специальности. Это означало, что я был просто придан батальону, но не назначен в него насовсем. А по истечении этих девяноста дней меня, скорей всего, должны были отозвать обратно в штабную роту на какую-нибудь скучную штабную должность. Тем не менее, мне сообщили, что такой исход можно отложить, и даже вовсе его избежать, если батальон примет меня как своего. А это, в свою очередь, зависело от того, смогу ли я продемонстрировать свою компетентность в приемлемой степени, и завоевать уважение как подчинённых в своём взводе, так и офицеров-однополчан. Достичь обеих этих целей было нелегко. Другие командиры взводов в роте "Чарли" - Глен Леммон, Брюс Тестер и Мэрф Макклой - уже имели опыт командования от года до двух, в то время как у меня его не было совсем. На их фоне я выглядел неумехой, дилетантом, не знающим элементарных вещей. "Синей пастой!" - сказал старшина роты, оконфузив меня перед лицом писарей, рядовых и сержантов. "Вас совсем уж ничему не учат?" Относились ко мне как к обычному желторотому лейтёхе.