У готического особняка на Полянке, вспомнив Восточную Пруссию, сказал:
- Из таких вот окошек пулеметы бьют… - И раскурил свою короткую трубочку. - А рота сейчас, наверное, на огневой стоит под самым Кенигсбергом… Ребята у меня знаешь какие? Замечательные. Колесова возьми. Горячий, душевный, всякому готов помочь. А Шабанов Абдулла. Говорит редко, падежи путает и числа. А мины кидать начнет - в немецкую траншею точно попадает. А есть еще Лисовенков Иван Лукич, ездовой, тот в самый огонь со своей лошадкой кинется…
Если бы Октябрина записывала, то составила бы именной список всей минометной роты с боевыми характеристиками на каждого бойца. Запомнилось ей еще одно рассуждение Леопольда. Проходили они по Якиманке, справа поднималась нарядная церковь Ивана-воина, слева - здание французского посольства, похожее на боярские палаты. Некрасов сказал:
- Понимаешь, в роте меня беспрестанно про Москву расспрашивают, какие улицы самые красивые, какие дома. Про театры, артистов, писателей. Чувствую себя богачом, и хочется свое богатство всем раздать. Как любят красоту! Я им и про этот особняк рассказывал.
- И Маяковского читал?
- Обязательно.
Как ни уединялись, их вскоре обнаружили. На углу Первого Спасоналивковского и Казанского переулков повстречалась Мария Яковлевна Мирзаханова. Преподаватель математики, в войну она стала директором 7-й школы. Ее черные глаза по-прежнему влажно блестели, а лицо осунулось, побледнело. Увидев бывших учеников, зарделась по-молодому:
- Рина, Леопольд! Слава богу, живы. Ты ранен? О! Ну ничего, до свадьбы заживет. Кстати, ты уже присмотрел невесту?
- Так точно.
- Кто же она?
- А вот она - рядом.
- Рина? - она расхохоталась. - Простите старуху. Для меня вы все дети. Я как-то и не представляю, что "бешники" женятся на "ашницах"… Поздравляю. Совет да любовь.
Когда на следующий день они нагрянули в школу, то на перемене в учительской их поздравили все учителя - и Николай Николаевич Лебедев, галантно щелкнувший каблуками своих солдатских ботинок, и Татьяна Родионовна Крюченкова, у которой под пенсне закипели слезы, и, конечно же, классная руководительница 10 "б" Серафима Дмитриевна Менделеева, седая как лунь. Серафима Дмитриевна их долго не отпускала и расспрашивала о планах на будущее. Будто война уже кончилась.
О будущем разговор возникал все чаще. День за днем расширяя круг своих путешествий, Рина и Леопольд вышли на Моховую, к университету.
- Вот он, мой второй дом… Может, и ты скоро там будешь?
- А почему бы и нет?
Тут-то Октябрина вспомнила одно его письмо:
"…Я, солдат, что знал, и то забываю, хотя стараюсь изо всех сил сохранить в памяти. Вчера доказывал бином, повторял химию… Впрочем, что я говорю, у меня есть друзья, а некоторые из них со временем будут инженерами, они мне помогут или просто "обманут тов. лектора". Помнишь, я рассказывал, как мой отец за пятерых экзамен сдавал? Не пропадем!"
В том, что Леопольд сам превосходно сдаст все экзамены, Рина не сомневалась.
- А куда ты поступишь?
- Раньше хотел в "Корабелку", а теперь… У меня же шанс есть. Гоша сказал, что хоть завтра могут принять в авиационный. МАИ - каково? Там и Зина Фалилеева учится. Буду строить самолеты. А?
- Прекрасно, - ухватилась Рина. - Тебя, как фронтовика, сразу возьмут.
- Конечно.
Но ни завтра, ни через неделю в МАИ он так и не пошел.
Рина напоминала, он отмалчивался, переводил разговор на другое. Однажды, где-то в середине марта, сообщил ей о письме из полка - то ли от командира, то ли от начальника штаба.
- Понимаешь, разрешено, даже рекомендовано поступать в военную академию.
- Когда?
- Возможно, в самое ближайшее время. Надо сходить - узнать…
- Здорово. Ты же писал, что привык к армии, стал кадровым военным: "Расту в большого командира". Так?
- Прихвастнул немного, но в общем-то верно.
- Пойдешь?
- Непременно.
Но так и не сходил, не узнал.
Получилось так, что у Леопольда появились возможности остаться или хотя бы задержаться в Москве: незалеченное ранение, МАИ, академия - уже набиралось три веских причины. Вскоре неожиданно подвернулась и четвертая.
Хочешь не хочешь, а Рине надо было посещать университет, и теперь они любовались Москвой по вечерам. Не пропустили ни единого салюта. Из Александровского сада, с Красной площади с восторгом смотрели за соцветиями ракет, слушали торжественные залпы. К ним вернулась довоенная страсть к театру. Рыскали за билетами. Леопольд особенно стремился в театр Вахтангова: "Смотри, немцы его разбомбили, лежит в развалинах. На новом месте, а живет. Пойдем туда".
У Рины имелись "связи": ее подруга училась в студии театра имени Евгения Вахтангова, она и достала контрамарки на "Мадемуазель Нитуш".
- Ура! - воскликнул Леопольд. Как он веселился на спектакле и после него. Хохотал, напевал песенку про оловянного солдатика.
В другой раз они отправились на выставку военных фотографий известного репортера Сергея Струнникова. Посасывая пустую трубочку, Леопольд задумчиво рассматривал выразительные снимки: картины боев, солдатские лица, походные колонны, трофеи наших войск. На выставке, заметила Рина, на ее спутника обращали внимание посетители: юный капитан с орденами и медалью "За отвагу". Особенно пристально его рассматривали двое в военной форме без погон и третий - во франтоватом пиджаке в клеточку. Она услышала их негромкий разговор:
- Он-то нам и подходит.
- Красивый парень.
- Верно. Познакомимся.
У входа с выставки трое подошли к Леопольду.
- Товарищ гвардии капитан, можно вас на минуту.
- Пожалуйста.
- Мы из Мосфильма. Снимаем военную ленту. И хотели бы пригласить вас для съемки. Очень подходите…
- Но я же не артист.
- В данном случае артист не нужен. Вы - в самый раз.
- Но…
- Понимаем. Надо возвращаться в часть. Задержим ненадолго. Две-три недели. Соответствующее разрешение от начальства немедленно получим. Нужно для дела - соглашайтесь.
- Если для дела…
- Вот телефон. Позвоните. Позвольте вашу фамилию, номер полевой почты, домашний адрес…
- Разве можно им отказать, - обрадовалась Октябрина Иванова.
- Конечно, конечно.
Но он так и не позвонил на Мосфильм.
Были еще встречи со школьными друзьями, прогулки по Москве, театры… Но март подошел к концу, и настал день, когда Леопольд смущенно сказал Рине, что завтра едет.
2
Последний раз она видела его 24 марта сорок пятого года. Провожала на фронт с Белорусского вокзала. Рина навсегда запомнила этот день… Она хотела весь его провести с Леопольдом - лекции в университете побоку, и от него ни на шаг, - да поняла, что ему надо попрощаться с родными. Потому они и уговорились встретиться вечером, за час до отхода поезда, у Белорусского вокзала.
Приехала пораньше, чтобы минуты не потерять. Стояла долго, промерзла в своем довоенном пальтишке. Оглядывала широкую площадь, мглистую, слякотную. В круглом сквере, где теперь стоит Горький, серели клочья снега. На станционных карнизах лепились серые копотные сосульки. Постукивала капель. И кружились по площади тусклые огоньки замаскированных фар, шуршали шины. С улицы Горького, Ленинградского проспекта врывались машины - "газики", "ЗИСы", "виллисы", жались к вокзалу. Людей было полным-полно: шинели, куртки, полушубки, винтовки, автоматы… Самый это военный вокзал, многие с него на фронт уезжают.
Все было в тумане, сыро, зябко. Но в воздухе тянуло весенним духом, а значит, казалось Рине, надеждой. "Может, сбудется то, о чем они мечтали, - будет жизнь, учеба, работа. У нас с ним все не просто складывалось, не как у традиционных школьных пар, что дружили едва ли не с пятого класса. Мы ведь друг друга только в войну нашли… И вот он уезжает на Третий Белорусский фронт, в самую Пруссию. А войне-то скоро настанет конец, это каждый понимает".
К ней вернулась мысль, сверлившая ее в последние дни: ведь он может, может остаться в Москве, ну хотя бы задержаться ненадолго. Есть для того серьезные основания. Возьмем хотя бы такое: врачи, безусловно, могли ему продлить срок отпуска, имея на то законное право. Рана как следует не зажила, болела. К тому же он навоевался досыта, по самое горло полон войной. Тех боев, что пережил, на десяток людей хватило бы с избытком. Как-то сказала ему про это, и он кивнул головой, вроде бы согласился: "Как же, война у меня в печенках сидит, ни дна ей, ни покрышки". А потом добавил, строго так: "Ну и что из этого следует? Разве посему и на фронт не ехать? Да вся Россия с сорок первого года воюет".
С этим не поспоришь, и она свои мысли держала при себе. Но однажды все-таки прорвалось, решилась и вгорячах насчитала четыре причины, по которым он может задержаться дома, все порядочные, честные. Стала объяснять, доказывать. Даже поссорились с ним. Да тут же и помирились. Как? Очень просто. Он улыбнулся мягко и нежно, приложил по старой школьной привычке руку к сердцу и сказал: "Ринка, я очень рад, что у меня будет такая разумная и заботливая жена". И тут же стал смеяться над ее четырьмя причинами. "Цифра эта самая, - говорил, - для меня совершенно р-роковая. Прямо-таки преследует. Выходит, у меня кругом шестнадцать".
Посчитали - и вышло точно. Во-первых, Леопольд всю войну, то есть четыре года, провел в войсках, а большую часть на передовой и в госпиталях. А во-вторых, сколько он ранений получил? Легкие не считал, а тяжелых, за которые золотистые нашивки давали, опять четыре. В феврале сорок пятого присвоили ему воинское звание капитана, значит, по четыре звездочки на погонах. Ну и к марту месяцу было у него четыре ордена на груди.
- Вот и выходит, кругом шестнадцать…
Все это Рина заново передумала у Белорусского и решила, при прощании уговаривать его остаться - напрасное дело, только дорогой час испортишь. Лучше скажет о том, как будет ждать и как он вернется.
Она все стояла, замерзая, в вокзал зайти боялась - ну как разминутся. А в сердце билась тревога и надежда. Задумалась Рина, замечталась и не заметила, как Леопольд вынырнул из метро.
Был он в зимней серой шапке чуть набекрень, в солдатской шинели, аккуратно ушитой - сидела, как влитая, в ремнях и с полевой сумкой. Сапоги кирзовые в трещинках, а надраены до блеска. Между прочим, сколько они по Москве ходили, ни один патруль не придрался. Таким и на вокзал явился. Только за плечами - вещмешок, тощий такой. Как на него взглянула, тут ее и кольнуло: ничего не переменилось, едет. Как будто бы еще на что-то можно было надеяться…
- Гвардии капитан Некрасов прибыл по вашему приказанию, - и ладонь птицей к виску. Обнял и поцеловал. Потом вдруг отстранился, сорвал свой "сидор", положил ей под ноги: - Я на минутку, - и кинулся обратно в метро.
- Зачем? - успела она спросить.
- А билет! - ответил он.
Рина тотчас догадалась. Это он придумал и непременно исполнял: каждый раз, когда отправлялся из Москвы на фронт, то в самый последний день обязательно покупал билет в метро. И во всех боях носил этот билет с собой. "С ним, - говорил, - я всегда чувствую себя москвичом. Вернусь - и, пожалуйста, кати куда хочешь". И когда возвращался, действительно по этому билету ехал домой или к ней, на Большую Полянку. Такой обычай у него был… Да, верно, и не только у него. Все фронтовики очень дорожили всякими памятными предметами, взятыми из дому, родными вещами…
Он прибежал с билетиком в руке и аккуратно уложил его в свою потрепанную записную книжку. Стянул ее ниточкой и спрятал в карман гимнастерки. Леопольд обнял Рину, и они двинулись на перрон, точнее, стали продираться сквозь толпу.
Состав еще не был подан и, отыскав место посвободней, у каких-то закрытых ворот, они стали рядышком и говорили, говорили… Леопольд не давал, не позволял ей грустить. Принялся вспоминать их старых учителей. Подражал солидному басу Николая Николаевича Лебедева: "Дорогие товарищи и товарочки, сегодня я покажу вам мушек, именуемых дрозофилами". "Ту-ту-ту", - гудел, как учитель химии, прозванный "паровозиком" за то, что рисовал формулы в виде железнодорожного состава - из вагончиков: сам-то он в прошлом был паровозным машинистом. Прожигал Октябрину испепеляющим взором, как у строжайшей физички Полины Юльевны, - ну прямо настоящий артист. И даже напомнил забавную историю с математичкой Марией Яковлевной Мирзахановой. Настоящее-то имя у нее, армянки, было - Арусяк, и его многие принимали за мужское. Однажды ее даже вызвали в военкомат на предмет возможного призыва в армию…
Смешил Рину, не умолкал ни на минуту. Потом посерьезнел и сказал:
- Вот ты говорила, что у меня целых четыре причины, чтобы остаться дома? Так?
- Да, могу повторить.
- Все равно ошибешься. Не четыре, а пять.
- Какая же еще?
- А пятая причина, наиглавнейшая - это ты… С тобой я провел сорок самых счастливых дней в жизни.
И точно подсчитал все последние московские деньки, которые они провели вместе.
Когда он все это говорил на перроне, Рина подумала о Мишарине. О его гибели узнала накануне от подруги. Надо было обязательно передать Леопольду, ведь Кирилл был его самый близкий друг, с детских лет. Но она не могла. Глядела на улыбающееся лицо Ляпы, на его сияющие глаза - и не решилась. А ведь он знал об этом, знал еще раньше ее, но тоже промолчал. Уж скольких друзей они потеряли…
Бежали минуты, и вот подали состав. Началась посадка, то есть невыразимая давка у вагонов. Рине хотелось, чтобы Леопольд спокойно сел и хоть как-то устроился, путь предстоял далекий и долгий, и она его заторопила, а он ответил:
- Ладно, не пропадем, вагон резиновый, местечко найду, спать буду до самого Минска.
Еще раз поцеловал Рину, вскочил на ходу и повис на подножке. Он смеялся и махал рукой.
Мама даже не спросила, проводила или нет, поняла все сама. Она ободряла дочь. Говорила:
- Ничего, все будет хорошо, он - сильный, смелый, веселый, все переборет, у него и улыбка такая солнечная.
И Октябрина сразу села писать Леопольду письмо. Высказала то, что не сумела на вокзале: "Люблю, буду ждать. И ждать-то осталось совсем немного. Война вот-вот кончится, и мы снова встретимся".
Каждый день она получала по письму: удивительно работала почта. Последнее пришло с Балтики. Доставили его в мае, в самый День Победы. "Пишу у моря, на песчаном берегу. Песок ярко-желтый, как солнце". И было еще одно письмо, которое переслал его ординарец Тереха со своей страшной запиской…
Глава двенадцатая. Старая кирха
1
"Перед самым штурмом города Кенигсберга в нашей минометной роте выдался настоящий праздник: к нам вернулся гвардии капитан Некрасов", - вспоминает минометчик В. Р. Ковалев.
- Командир минроты прибыл, - доложил комбату Конову его ординарец.
- Некрасов?!
- Так точно. И прямо из Москвы.
- Где же он, почему не вижу?
- У своих он, у минометчиков.
- Что ж, так и надо: сначала к родным славянам, потом к начальству.
Последний раз Некрасова ранили на побережье залива Фришес-Хафф, откуда он в цейсовский бинокль едва различал шпили Кенигсберга. Теперь же батальон стоял неподалеку от южного предместья города-крепости. Дул порывистый сырой ветер. Клочья мутного тумана сползали с огневых позиций, расположенных среди развалин господского двора. Некрасов обходил расчеты.
- Колесов… Жив? Здоров?
- Бояркин…
- Ковалев…
- Воронков…
Все, кого оставлял на побережье, - кряжистый, основательный в делах и суждениях Шабанов, быстрый, общительный Колесов, насмешливый Воронков с неизменным чубчиком, выглядывающим из-под примятой ушанки, остроглазые, как и положено наводчикам, Гусев и Воробьев, - все точно по списочному составу оказались на месте. Раненные в январских и февральских боях, как и наказывал Леопольд, вернулись в роту. Некрасову улыбались, пожимали руки, угощали трофейными сигаретами, расспрашивали о Москве.
Когда доложил о прибытии Конову, тот даже упрекнул:
- Заждался… Ну ладно. Считай, что подразделение принял. Готовься к делу, да будь поосторожней: огонь адский, утром я домишко облюбовал, с верандой - чем не НП? Только высунулся - пули градом, еле уполз. А веранду - в решето. Тут тебе не улица Горького… Ну, меня вызывают наверх.
Через несколько часов комбат вернулся с совещания в штабе дивизии. Там тщательно разбирали боевую обстановку, ставили задачи. Был приготовлен большой макет города, на котором обозначены все линии фашистских укреплений: три оборонительные позиции, железобетонные форты, доты, дзоты с минными полями, бастионы, равелины, старая цитадель, сотни приспособленных к обороне каменных зданий. Немецкий гарнизон насчитывал 130 тысяч солдат и офицеров. До четырех тысяч орудий и минометов.
Собрав ротных и взводных, Конов обстоятельно познакомил их с фашистской обороной. Сказал:
- Нам еще что! Вот левый сосед - батальон Федорова - штурмует форт номер 10. А у нас попроще: противотанковый ров шириной десять метров, надолбы, проволока, да за ними городок Розенау, баррикады, железная дорога, река… В общем, немного…
Спустя тридцать с лишним лет Георгий Прокофьевич Конов побывал в Калининграде и с южной окраины города пешком прошагал до центра - по пути своего батальона. На весенних зеленых улицах с современными зданиями ничто не напоминало ему минувшие бои. Он даже досадовал, что глаза ни за что не могут "зацепиться" и напомнить прошлое, как вдруг увидел старую кирху. Островерхие готические башни, узкие, как бойницы, окна, стены из темного кирпича, будто покрытые побуревшей кровью… Комбат узнал ее - средоточие давнего боя, надежное укрытие для короткого отдыха и нового броска вперед. От нее, как от точки отсчета, он перебрал четыре апрельских дня сорок пятого года:
- Началось шестого. На рассвете. Наступали без авиации - туман помешал. Зато артиллерия, "катюши" били крепко. Ушла артподготовка, я поднял батальон. Старался вести его поближе к нашим разрывам, прижимался к ним, и поначалу это удавалось. Но вот на пути встал противотанковый ров. Роты сползли в него… Вместе с пехотой был и Некрасов. Он и телефонист переправились в числе первых: "Не вижу - не стреляю". А минометы капитан подтянул к южному берегу рва. По глинистым скатам мы спускались в трехметровой глубины провал, окунались в бурую ледяную воду, помогая друг другу, карабкались наверх.
…Ров кишел людьми. Некрасов с неизменным Коротковым задержался недолго. Барахтаясь в грязи, отыскали воронки на краю рва, вылезли на поверхность.
Отчетливо видны были окраины Розенау, и, наладив связь, гвардии капитан положил по ним серию мин. Одноэтажные и двухэтажные кирпичные дома, где засели фашисты, не поддавались минам. Но густые разрывы на улицах не позволяли противнику покинуть укрытий. Вскоре Некрасов обнаружил пулеметную точку и подавил ее. Наши стрелки дрались во дворах и квартирах, подвалах, Леопольд решил подтянуть роту поближе. Вообще в городских боях она шла по пятам пехоты.
Минометчикам пришлось тяжелей, чем стрелкам. Какие уж там подводы, даже навьючивать минометы было не к чему. Опорные плиты, стволы, мины - все боевое имущество они, спустившись в месиво рва, передавали из рук в руки, вытаскивали на свистящий от пуль северный берег. Три расчета заняли временную позицию и вели огонь по Розенау, три других - форсировали преграду…
Пока еще до старой кирхи было далеко. Ее острые главы лишь виднелись в дыму и тумане.