- Еще не давал пехоте ходу длинный, вроде казармы, домина на каменном фундаменте, - вспоминает комбат. - Из него строчили немецкие пулеметы и автоматы, недоступные для стрелков. Вот тогда мне помогли две силы: приданная батарея 76 мм и минрота. Оба командира быстро сговорились. Батарея, стоящая еще за рвом, выскочила на прямую наводку и ударила по этому дому - снаряды проламывали стены, фундамент… А некрасовцы - никогда не забуду - клали мины у самых амбразур, как по заказу, поражая осколками укрывшихся немцев… После такой работы пехота пошла. Вскоре мы заняли кирху, а также соседние домики, скорее, развалины…
…Вот она - кирха, островок в море огня.
Темные, мрачные своды. Темные лики на стенах. Запах застарелой сырости. И - кучками разгоряченные, грязные, мокрые бойцы. Перевязывали раненых. Жевали сухари. Проверяли оружие. Отдыхали. В кирхе, сменяясь, перебывал едва ли не весь батальон. Минометчикам Гусеву, Ковалеву запомнился этот короткий отдых. Запал в память патефон, игравший где-то поблизости. Он прокручивал без конца одну пластинку, томительный немецкий вальс. И Леопольд на каменном полу, склонившийся над полевой сумкой, что-то писал чернильным карандашом. Что именно? Может быть, листовку-молнию. В полковом политдонесении, хранящемся в Подольском военном архиве, есть такие строки: "За четыре дня боев тов. Некрасов выпустил семь листовок-молний, в которых показывал геройские подвиги бойцов, сержантов и офицеров, писал о политическом значении взятия Кенигсберга". Возможно, он отметил в своей листовке меткость и отвагу старшины роты Бояркина, Шабанова, Воронкова, Иванова, Ковалева, Гусева, которые снайперски точно клали мины у самых вражеских амбразур? Не исключено и то, что он сочинял короткие весточки в Москву.
Леопольд беседовал с бойцами. О чем шла речь? О предстоящем бое? О близкой победе? О родных? Наверное. Он часто говорил с ними, как с близкими и дорогими людьми. Возможно, что разговор касался их общей трудной и благородной задачи - выбросить немцев из прусского города. "Командир роты гвардии капитан Некрасов, - сказано в полковом политдонесении, - в период наступательных боев по штурму города Кенигсберга разъяснял бойцам Обращение Военного совета фронта".
Многое успевал гвардии капитан. "Он работал", - как сказал Г. П. Конов.
Впрочем, первый батальон недолго задержался в старой кирхе. Немцы готовили контратаку. Это вскоре заметил комбат. И тяжко задумался.
- На исходе второго дня боев мои роты поредели. В сущности, батальон был не больше роты, каждый автомат на счету. У немцев скопилось сил побольше наших. Как быть? Надо собирать народ - с бору, как говорится, по сосенке. Минометчики были рядом. "Некрасов, - говорю, - давай людей. Сколько можешь". - "Хорошо, - отвечает. - Мы пойдем". Он мог, безусловно, выделить своих, передать пехоте, а сам остаться на НП. Но сказал: "Людей поведу сам".
…У него это не первая пехотная атака - были и под Невелем, в Городке, в Белоруссии, Литве. Набрал он десятка полтора, может, и меньше. У минометов оставил по одному, по два. Взял телефонистов, ездовых, подносчиков, - а оставшиеся все же могли вести огонь из минометов. Я слышал его команду: "За Родину, вперед!"
Броском они достигли ближайшего дома. Стреляли на ходу, гранаты бросали. Ворвались в коридор. Там рукопашная пошла. Тут и приключилась история с телефонистом рядовым Кореневским. Выхватил он гранату, вытащил чеку, а ему навстречу немец. Бросать - куда? Автомат на плече. Секунда - скосит его немец. Но опередил выстрел Некрасова. Фашист - рухнул.
"Уличный бой завершился в подвалах, комнатах, - пишет В. Р. Ковалев. - И все у нас прошло успешно главным образом благодаря гвардии капитану. Некрасов так распределил силы и так внимательно следил за нами, что мы всегда друг друга видели, не отрывались и в случае смертельной опасности могли помочь один другому. А скольким капитан помог сам - выстрелами или гранатой!"
Вскоре некрасовцы без потерь, без тяжелых ран - легкие не считали! - вернулись к своим минометам.
Седьмого и восьмого апреля они вели бои и в Розенау, и в самом Кенигсберге, разрывая, раскалывая южную группировку противника, яростно обороняющего город-крепость.
- Тогда была еще одна памятная схватка, в которой участвовал Некрасов, - рассказывает Г. П. Конов. - О ней даже в "дивизионке" писали.
Действительно, в подшивке красноармейской газеты "За счастье Родины", издаваемой в Городокской дивизии, есть заметка "Поддержка минометчиков", написанная гвардии старшим лейтенантом И. Захаровым. Вот она:
"Командир минометчиков гвардии капитан Некрасов - ветеран нашей части и прославленный офицер.
Во время последнего наступления его минометчики отлично поддержали гвардейскую пехоту, прокладывая ей путь вперед.
За железнодорожной насыпью стрелки встретили сильный ружейно-пулеметный огонь немцев, сидевших в траншеях за населенным пунктом. Их было там до батальона.
Офицер тов. Конов вызвал Некрасова. Огонь его отважных и искусных минометчиков был настолько точным, что почти каждая мина падала в траншею противника.
Осиное гнездо фашистов всполошилось. Немцы начали выскакивать из окопов и побежали назад. В это время расчеты Колесова и других дали по ним беглый огонь. Половина немцев была перебита, пятеро сдались в плен.
Наши пехотинцы продвинулись вперед и продолжали выполнять задачу.
С упорными боями они заняли Розенау. Потом у завода гитлеровцы снова оказали ожесточенное сопротивление и перешли в контратаку.
Отражая натиск немцев, наши бойцы начали испытывать недостаток в патронах: доставка боеприпасов задержалась. Но на помощь стрелкам вовремя пришли минометчики.
Тов. Некрасов быстро подтянул свои расчеты и ураганным огнем помог отбросить немцев на исходные позиции".
Иван Григорьевич Гусев рассказывал, что та поразительная быстрота, с которой были подтянуты все ротные минометы, объяснялась инициативой и лихостью старшины роты Бояркина и ездового Лисовенкова. К тому времени - а это было на исходе 7-го или ранним утром 8 апреля - они с немудреной лошадкой, в избитой осколками подводе перебрались по завалу через противотанковый ров и действовали в Розенау и самом Кенигсберге. В несколько заездов - рысью и галопом - по разбитым в кирпичное крошево улицам перебросили все шесть минометов и сотни мин на новые огневые позиции. Это и позволило некрасовцам дать ураганный огонь, поддержать израсходовавшую боеприпасы нашу пехоту.
Так горсточка минометчиков в составе первого батальона шаг за шагом пробиралась к центру Кенигсберга. Много всякого случалось у них на пути. Хотя и не встречали фортов и каменных стен цитадели - и им досталось немало лиха. Кроме боев, о которых мы рассказали, довелось еще форсировать два широких рукава Прегеля, драться в районе нынешнего мясокомбината и участвовать в штурме железнодорожного вокзала. Так что огромный Кенигсбергский гарнизон во главе с генералом О. Лашем они, вместе с десятками тысяч бойцов, тоже принудили к безоговорочной капитуляции.
2
Кенигсберг пал.
Батальон Конова медленно пробирался от вокзала к центру города. Растаскивали баррикады, завалы, обломки разрушенных стен. Изрытые воронками мостовые и тротуары были усеяны битым кирпичом, стеклом, осколками снарядов, мин и бомб. Не утихали пожары. В черном дыму и копоти виднелись остовы зданий с мертвенными провалами окон. Горящие суда и баржи бросали кровавые отблески на темные воды Прегеля. На берегу огромным скелетом высился мрачный собор с опаленным шпилем. На взгорье громоздились стены старой цитадели в бурых пулевых оспинах.
Шагавшему в колонне Леопольду не довелось увидеть, как капитулировал комендант фашистского гарнизона генерал О. Лаш, зато толпы немецких солдат с бледными, закопченными лицами, опущенными плечами, потухшими глазами, груды "шмайссеров" и пулеметов МГ, брошенные танки и орудия попадались едва ли не на каждой улице. Дивизия взяла в плен свыше девяти тысяч солдат и офицеров.
Городокцы не задержались в Калининграде. 10 апреля их вывели из города. В пешем строю прошли они по местам вчерашних боев, по разбитым кварталам Розенау, совершили два перехода и расположились в лесу, именуемом на картах Штате Форст Фритзен.
Наступила необычная, неслыханная тишина. И Некрасов испытал радость весны и победы. Нежно зеленели раскидистые дубы и клены, ольха и осина, белели родные березы, сияли обновленными иглами сосны. Ни ближайший городок, ни вольготный лесной массив не тронула война.
Заняли немецкий военный лагерь. Землянки, вытянутые по линейке, были глубокими и сухими. Устраивались весело и домовито. Стирали, чинили обмундирование. И что особенно радовало - наладили баньку. Жарко, шумно хлестали пахучими березовыми вениками истомленные тела. Исправно дымили полевые кухни. Устроившись на пеньках и прямо на изумрудной траве, бойцы с наслаждением хлебали горячий наваристый суп. Всем запомнился мед. Неподалеку оказалась брошенная пасека с солидными запасами, и почти каждый солдат отведал давным-давно забытое душистое лакомство.
На видном месте, у поста дневального, было вывешено расписание занятий по боевой и политической подготовке. "Как в мирное время", - говорили красноармейцы, служившие еще действительную.
Имелись некоторые основания полагать, что для Городокской дивизии война закончилась. Под Пиллау немцев добивали другие соединения. А Берлин далеко - пока доберешься, его возьмут. Так оно и случилось: здесь, в лесу Штате Форст Фритзен, 83-я гвардейская встретила мир. Только не вся. Нескольким сотням бойцов еще предстояло броситься в самый яростный бой, а иным и принять смерть.
Не ведал об этом и гвардии капитан. В заштопанном и отутюженном обмундировании, надраенных до блеска сапогах, с трубочкой в зубах он осматривал землянки, боевой парк с вычищенными "самоварами", аккуратно сложенными боеприпасами. Частенько уединялся. Устроившись на траве, "под древом", как он говорил, читал и перечитывал только что пришедшие письма. Их было несколько: наконец-то почта догнала полк.
Когда комбат вернулся с короткого совещания у заместителя командира дивизии гвардии полковника Белого, то застал командира минроты с письмом в руке.
Если в дни боев и походов Леопольд нередко думал о прошлом, о мирном, времени, то в тишине и покое, несомненно, представлял себе близкое будущее.
Кем же он мог стать?
Остаться в армии кадровым офицером? Возможно. Молодому командиру-коммунисту с четырьмя орденами на груди, с огромным военным опытом дорога в академию была открыта. Не исключено, что к нему возвратились и юношеские мечты о "Корабелке", и он вновь представил себя на прибрежных стапелях спускающим на воду новенькое прекрасное судно, на котором отправится в путешествие по морям и океанам. Нельзя сбросить со счетов и предложение школьного друга - поступать в МАИ, Московский авиационный институт, и Некрасова манили воздушные крейсеры, которые он сам будет создавать. И уж, несомненно, впереди маячила Москва - родное Замоскворечье с милыми Полянкой и Якиманкой, Стрелкой. Видел он горячо любимые театры, музеи, библиотеки. Ожидала его самая желанная встреча с Октябриной, Ринкой, встреча, которая начнется после войны и будет, как он писал, "продолжаться всю жизнь".
Не об этом ли он думал, когда его с письмом в руке увидел вернувшийся из штаба дивизии Георгий Прокофьевич Конов?
- У меня только что произошел недолгий разговор с заместителем командира дивизии, - вспоминает комбат. - Полковник Белый был у нас человеком новым.
Показался мне строгим, даже суровым. Заметил у него на гимнастерке орден Красного Знамени старого образца - с гражданской. По слухам, он - бывший кавалерист. Сдержан. Немногословен. Разговаривал не только со мной, но еще с комбатами - Волкодавом и Федоровым, отдельно с каждым. Мне сказал: "Готовится очень серьезная операция - морской десант. Для этого формируется подвижной отряд. В тыл к немцам". Спросил: "Как ты - пойдешь? Учти, решение - добровольное". Не скажу, что оно, это решение, было для меня легким. Думал приблизительно так: "Раз спрашивает - значит, нужен. Кто же, кроме меня?" Ответил: "Пойду". - "Хорошо, - говорит Белый. - Тогда подбирай добровольцев". Возвращаясь в расположение батальона, я подумал, что поочередно вызову каждого офицера и поговорю с ними…
- Товарищ Некрасов, зайдите ко мне в землянку.
- Есть.
Под массивным бревенчатым накатом пахло свежей землей, чуть присохшими травами, молодой хвоей.
- Садитесь.
Некрасов сел и спрятал письмо в нагрудный карман гимнастерки.
- Слушаю вас.
Два чувства боролись в душе Георгия Прокофьевича. Он понимал, что командир минроты навоевался, изранен, две недели, как вернулся после лечения, перенес все кенигсбергские бои, - ему бы не грех и отдохнуть. В полку три минометные роты - выбирай любого из трех командиров. Но он-то хотел взять с собой именно Некрасова. "Не вижу - не стреляю", - такой у него закон. Испытан под огнем. Смел. Находчив. Бойцы его любят. А он любит пехоту. Сработались, как говорится. А минрота - главная огневая сила в десанте…
Комбат повторил слова гвардии полковника Белого и задал его же вопрос:
- Пойдешь?
Некрасов помедлил с ответом. Это отчетливо помнит Конов.
Который уж раз за войну Леопольду приходилось делать выбор. Приказ приказом, но чаще, чем можно предположить, война оставляет и соблазнительное право выбора, дает возможность законно отказаться от самого опасного, от пекла, где, как писал Некрасов, "очень много шансов есть с жизнью расстаться".
Разве он не выбирал? Мог он пойти в армию по призыву, а не добровольцем? Мог, конечно. Вполне возможно было ему, тяжело раненному фронтовику с медалью "За отвагу", остаться преподавателем в военном училище, готовить молодых офицеров? Могло же у него быть не только "сорок самых счастливых дней" в родном городе, вместе с любимой девушкой, а гораздо больше? Судьба играла в поддавки: останься, задержись, быть может, до самого Салюта Победы. Нет. Совесть ему не позволила. Простившись с Риной, уехал на 3-й Белорусский, под самый Кенигсберг.
А сколько еще выборов было на переднем крае! Он каждый раз заново решал свою судьбу, когда полз на "нейтралку", по-чапаевски мчался к немцам в тыл на трофейном бронетранспортере, ходил в пехотные атаки. Все это совершалось по его собственной воле.
Однако выбор, сделанный им в лесу Штате Форст Фритзен, был особого рода. Некрасов уже испытал сладкий вкус победы и мира. А надо было снова идти в огонь. Да еще неизведанный - в морском десанте. Что ж, может быть, все годы боев, а то и вся его жизнь стали подготовкой к этому испытанию, к морскому десанту в последние дни войны. Он напряженно думал, и это понравилось Георгию Прокофьевичу:
- Я пойду, - сказал Некрасов. - Только разрешите - со своей ротой.
- Брать одних добровольцев.
- Ясно.
Вскоре гвардии капитан построил роту и предложил каждому бойцу подумать и решить, согласен ли идти в десант. Он спрашивал Шабанова, Колесова, Киселева, Ковалева, Иванова, Гусева, обошел все номера расчетов, телефонистов и ездовых. Объяснил, что придется не только вести огонь, но драться в рукопашной.
Рота ответила согласием. Для этих двадцати пяти человек, ощутивших мир, война продолжалась, как и для первого батальона и всего отряда численностью в 616 человек. Из минроты Леопольд не взял в десант только одного бойца - своего ординарца Тереху, Терентия Андреевича Короткова, хотя, наверное, очень нуждался в нем. Объяснение этому поступку находится в демографическом списке полка, который хранится в военном архиве: кузбасский шахтер Коротков был женат и имел детей.
19 апреля быстро сформированный легкий подвижной отряд трехбатальонного состава сосредоточился на Балтийском побережье, в поселке Ной Курен, и в течение последующих пяти дней совместно с моряками-катерниками готовился к предстоящей операции.
…Некрасов сидел у самого уреза воды и смотрел на море с его изменчивым цветом - от сурового стального до яркого сине-зеленого, на мягкую, размытую линию горизонта, притягивающую, таинственную.
Ветер и солнце сушили гимнастерку. В день по два раза приходилось отжимать и просушивать обмундирование: с катеров прыгали в море и насквозь промокали, а потом, когда отрабатывали броски на берегу, то вся одежда по другому разу намокала - от пота…
Во время передышки Леопольд читал письмо Рины, последнее, которое довелось получить. Оно дышало любовью и надеждой, ясное, как небо и море. Потом писал ответ - тот самый, который Октябрина получила в мае, о песчаном береге, желтом и ярком, как солнце. В нем была уверенность и ни тени тревоги.
- Подъем!
Сидевшие на берегу минометчики мигом поднялись, навьючили "самовары", разобрали автоматы.
- Вперед!
Топтали они мокрый снег под Невелем и Городком, вязли в болотах Белоруссии, месили грязь в Литве, а тут довелось шагать по морскому дну и зыбучему песку. Что ни день - выгрузка с плоских, низеньких катеров-тральщиков, бросок по горло в соленой холодной воде и долгие учения на берегу. Быстрые окопы, тренировка в стрельбе, перебежки, переползания - только бы прижаться к пехоте, не отстать, поспеть.
Рассчитывая на ближний бой, на встречу с противником лоб в лоб, Некрасов учил вести огонь с наикратчайшей дистанции, учил рукопашной, гранатному бою. Хотя все бойцы прошли эту науку, но повторение - мать учения. Да и кто знает, как там оно будет, на узкой ночной косе Фрише-Нерунг?
Утром 24 апреля десантный отряд передислоцировался в поселок Пальмикен, который ныне называется Янтарным. Здесь Леопольд написал Рине свое последнее письмо, бодрое, веселое, только с одной тревожной строкой: "Если не вернусь, помни, я любил тебя. Будь счастлива". Но письмо это не отправил, а оставил у ординарца Короткова, у Терехи.
Глава тринадцатая. Доты в дюнах
1
Поздними синими сумерками 25 апреля 1945 года у причалов прусского поселка Пальмикен ошвартовался катерный отряд. Тут были и низенькие деревянные тральщики, неустанные охотники за коварными немецкими минами, и быстроходные, юркие торпедные катера, не раз дерзко атаковавшие фашистские корабли. Теперь все они выполняли особое задание, принимали на борт десант.
Неподалеку от берега, ощетинившись крупнокалиберными пулеметами, курсировали бронекатера, отряд прикрытия.
Некрасов стоял перед коротеньким строем минроты, оглядывая бойцов, оружие, снаряжение. Как и у всех десантников, у него за спиной был набитый патронами вещмешок и автомат, на плечах - видавший виды ватник, на голове - пилотка. Многие офицеры батальона надели гидрокостюмы. Но Леопольд отказался:
- Не сахарный, не растаю, - может, при этом он вспомнил Москву-реку и свою Стрелку.
- В моем батальоне, - рассказывает Конов, - насчитывалось около 200 человек. Вооружены мы были автоматами, ручными и станковыми пулеметами. Взяли самое необходимое: сухой паек на двое суток, патронов, ручных гранат - как говорится, по силе возможности, мин - два комплекта. У минометчиков груз оказался самым тяжелым.
Моряки-катерники приглянулись пехотинцам - спокойные, ловкие, шутливые, будто каждый день десанты доставляли: "Довезем - не растрясем".