Когда дверь кабинета за Рахманиновым затворилась, Василий Прокофьевич еще раз задумался о предстоящем конгрессе. "Наверняка встречусь там с профессором Ди-Бейки". Они познакомились в Москве. Еще тогда его поразили крайние взгляды американца на специализацию в хирургии. Многих больных своей клиники профессор видит впервые только на операционном столе. Все исследования вплоть до постановки окончательного диагноза делают помощники. Василий Прокофьевич попробовал представить себя в роли оператора, увидевшего пациента в первый раз на операционном столе уже спящим, с раскрытой помощниками грудной клеткой. Не зная его, не испытывая к нему ни приязни, ни любопытства. Это мешало бы ему, лишало бы операцию души. Он никому не признавался, но ему всегда было жаль своих больных, а всякая неудача надолго расстраивала. И все же в поточно-скоростной системе американца, когда профессор делает лишь самую сложную часть операции, есть нечто рациональное. Об этом следует подумать… А лететь далековато. Почти сорок часов в полете. Край земли. Но, слава богу, он здоров и эти перелеты переносит легко.
Василий Прокофьевич наклонился и сказал секретарше в переговорное устройство:
- Пусть товарищи заходят.
Совещание он проводит быстро. Терпеть не может лишней болтовни. На доклад начальнику отдела - пять минут, своим заместителям по науке и клинике - десять, себе - пятнадцать. Все совещание - час. В десять совещание заканчивается, затем подписывание срочных бумаг и в половине одиннадцатого - операция.
С тех пор как он стал флагманским хирургом флота и директором института, на него обрушилась лавина административных дел. Их было так много - совещаний, собраний, вызовов в горком, разборов неприятных случаев, урочных и неурочных приемов по личным вопросам, что казалось они способны поглотить все время, все силы, не оставив ничего для любимого дела - кардиохирургии. Но он упрямо, порой вызывая неудовольствие вышестоящих товарищей и своих сотрудников, сопротивлялся и дважды в неделю, по вторникам и четвергам, оперировал. Заставить его отменить операцию могли только особые, чрезвычайные обстоятельства. Иначе потеряешь форму, отстанешь, постепенно превратишься в чистого администратора. А этого он не хотел. Он был честолюбив. Высокие посты льстили его самолюбию, но только в сочетании со славой хирурга, и славой не прошлой, а настоящей - хирурга, известного своими операциями всей стране, чувствующего себя на равных с корифеями зарубежной кардиохирургии.
Ох, время, времечко! Когда работал над диссертациями, сначала кандидатской, потом докторской, ни одной ночи больше четырех-пяти часов не спал.
Тогда они с Анютой снимали маленькую комнату в Кавголово. В городе не нашлось квартирной хозяйки, согласной пустить к себе семью с грудным ребенком. Едва ли не целый месяц ежевечерне толкался в Малковом переулке, где собиралась толпа таких же, как и он, жаждущих жилья, заискивающе улыбаясь, врал немногочисленным владелицам комнат и углов, что дочь у него тихая и спокойная, а Катька, басурманка, каждую ночь устраивала концерты. Однажды ему повезло. Подошла женщина - немолодая, рыжая, с длинной папиросой во рту. Предложила шепотом, чтоб не слышали другие: "Имею комнату на Лермонтовском. Сама уезжаю. Платить за полгода вперед". Комната была узкая и длинная, как кишка, с маленьким окном, выходящим на темный двор. Анюту смутило, что в ней не было печки, но хозяйка успокоила ее, указывая на кафельную стенку: "Соседи топят, забот меньше". Вскоре наступили холода, а кафельная стена оставалась холодной. Он зашел к соседям узнать, почему они не топят. Выяснилось, что хозяйка обманула их и у соседей есть другая печь. Пришлось, махнув рукой на деньги, переезжать в Кавголово. Возвращался домой из библиотеки всегда поздно, последней электричкой, торопливо ужинал и до трех часов сидел за книгами. За все годы аспирантуры ни разу в театре не был! И это - живя в Ленинграде! Скажешь кому-нибудь - никто не верит. Думал: вот закончу, защищусь, потом наверстаю. А стал профессором, директором института - за полгода только один раз в кино с Анютой выбрался и то едва не ушел с середины сеанса. Наверное, просто отвык, одичал. Всегда жаль потерянного времени. Бывает оно сжато до предела, расписано едва ли не по минутам. Звонок. Приятель, начальник треста, который помогал строить институт, просит: "Посмотри, Вася, невесту сына. Будь другом. Обещал ей, что сам Петров посмотрит".
- А что с ней?
- Кто ее знает. Говорит, голова болит.
Такая злость берет - почему он должен осматривать? Почему сначала не терапевт? Но не посмотришь, откажешь - обида: не уважил…
Василий Прокофьевич на миг отвлекся от беспокоивших его мыслей и прислушался. Заместитель по науке, тот самый, что всегда твердо знал, что престижно для директора, а что нет, заканчивал доклад.
На столе в переговорном устройстве раздался сухой, словно пропущенный через соковыжималку, голос секретарши Стеллы Георгиевны:
- Василий Прокофьевич! К вам товарищ один срочно просится.
- Исключено. Сегодня операция. Вы же знаете.
- Он просит назвать вам его фамилию.
- Кто такой?
- Алексей Сикорский, - сказала Стелла Георгиевна.
Глава 1
ЗНАКОМСТВО
Не друзья еще -
Сверстники просто,
Просто мальчики с наших дворов,
С. Ботвинник
- Равняйсь! Смирно! По порядку номеров рассчитайсь! - Голос у техника-интенданта второго ранга Анохина зычный, хорошо поставленный, как у драматического актера.
Выстроенные в две шеренги, одетые в разнокалиберную гражданскую одежду, кандидаты в курсанты начали старательно выкрикивать:
- Первый! Второй! Третий!
Где-то на шестидесятом номере очередной кандидат сбился со счета, и Анохин с видимым удовольствием закричал:
- Отставить! До ста не научились считать, салаги. Еще десять классов кончили. По порядку номеров рассчитайсь!
Наконец, с левого фланга донеслось едва слышно:
- Двести семьдесят второй неполный!
- Так, - сказал Анохин, медленно прохаживаясь вдоль строя замерших по стойке "смирно" кандидатов. - Все гаврики на месте. А ты чего опустил очи долу? - спросил он, останавливаясь около губастого с оттопыренными ушами паренька в аккуратном сером костюмчике. - Копейку потерял? На военной службе начальство полагается глазами есть. Понял?
- Мы еще не военные, - выкрикнул из шеренги чей-то голос. - Еще думаем.
Анохин сделал шаг ближе, пытаясь рассмотреть того, кто кричал. Парень был симпатичный. Черные брови будто нарисованы, глаза синие, волосы каштановые, волнистые.
- Отставить разговорчики! - сказал он, отходя назад и обращаясь ко всему строю: - Слушайте объявление. Тридцать четвертая и тридцать пятая группы завтра в девять утра на медицинскую комиссию. Восемнадцатая и девятнадцатая пишут сочинение. Вопросы есть?
- А темы какие? - крикнули из строя, и Анохину показалось, что спрашивал синеглазый.
- Темы? - техник-интендант усмехнулся. - Ишь чего захотел, хитрюга. Темы завтра скажут. Только пиши без помарок. - Он не спеша сложил бумаги на стоявшую на плацу тумбочку, откашлялся: - И запомните навсегда. На флоте не фланируют, как барышни на бульваре, а бегают. Чтобы я больше не видел, как вы по трапу еле ноги волочите.
Техник-интендант второго ранга был сочный мужчина. Именно таким представляли себе настоящего моряка стоявшие в строю кандидаты - статный, веселый, красивый. Ребятам правилось, как грубовато, но необидно он острил, как густо пересыпал свою речь морскими словечками.
- Слово "пол" на флоте не существует, - говорил он. - Есть палуба. И лестницу забудьте - только трап. - Анохин умолк и громко скомандовал: - В кубрики по трапу бегом марш!
Мгновение - и плац опустел.
Уже неделю шли приемные испытания на первый курс Военно-морской медицинской академии. В огромных мрачных казармах бывшего Гренадерского полка на набережной реки Карповки жили вызванные на экзамены выпускники средних школ. Кандидатов было так много, что даже отличники, имевшие право поступать вне конкурса, должны были наравне со всеми сдавать одиннадцать предметов.
Ежедневно Анохин зачитывал длинные списки отчисленных. Пока он читал, над строем висела гнетущая, напряженная тишина. Только одни парень, белобрысый, в домотканой рубахе, вышитой затейливыми узорами, вел себя странно: улыбался, временами негромко и безмятежно что-то мурлыкал себе под нос.
- Ты чего это распелся? - шепотом спросил его сосед.
- Чо? - громко переспросил белобрысый и, поняв, заулыбался. - Я, паря, экзаменов сдавать не буду. Меня и так примут.
- Это почему? - спросили сзади. - На каком основании?
Неожиданно Анохин замолчал, быстро приблизился к строю:
- Не держали язык за зубами? Вот вы, вы и вы, - он ткнул пальцем, - Ко мне! За разговорчики в строю объявляю каждому по одному наряду вне очереди. Немедленно отправляйтесь драить гальюн!
Ребята неумело, но послушно сделали шаг вперед.
В строю раздался смех, но под взглядом Анохина сразу же смолк.
В просторном гальюне Солдатского корпуса было чисто. Сделанный навечно из гранитных плит, отполированный тысячами солдатских ног пол блестел. Прочно вбетонированные унитазы, над которыми сто лет назад нависали упитанные гвардейские зады, были недавно покрашены. В нос шибал неистребимый запах хлорной извести. Убирать было нечего.
- Тут и делов-то, ребята, ничего, - засмеялся белобрысый в домотканой рубахе. - Бабка Параскева и полтуеска грибов не насобирает.
- Какая Параскева? - не понял синеглазый. Когда он заговорил, во рту у него блеснула золотая фикса.
- Присказка у нас такая, - весело засмеялся белобрысый.
- Па-ра-ске-ва, - медленно, по слогам повторил синеглазый и внимательно посмотрел на белобрысого. - Ты откуда, родимый?
- Издалека мы. Из самого Жиганска, - охотно сообщил белобрысый.
Синеглазый присвистнул.
- Где же такая столица расположена? В каком таком чудо царстве-государстве?
- На Лене стоит. Река такая. Не слыхивал про нее?
Неожиданно на пороге гальюна выросла новая фигура - черноволосый губастый юноша в сером костюмчике.
- А тебя за что? - спросил синеглазый.
- За то же, что и вас.
- Ладно, парни, водой побрызгаем, покурим спокойно и по койкам, - предложил синеглазый. - Посидели и будя.
- Отхожие места уборщице положено убирать, - ворчал губастый. - И потом, что это за команда: "Кандидат Зайцев, ко мне!" Так только собак подзывают, а не людей.
Лицо юноши нахмурилось, толстые губы обиженно поджались.
- Про уборщиц, друг, забудь, - заговорил молчавший до этого стройный широкоплечий парень. Он был обут в хромовые сапоги, и они приятно поскрипывали, когда он ходил по гальюну. - Служба военная. Привыкать нужно. А сейчас, ребята, давайте познакомимся. - И, по очереди протянув всем крепкую руку, представился: - Алексей Сикорский, из Житомира. У меня отец военный, командир батальона.
- Петров Василий Прокофьевич, - сказал белобрысый, расчесывая пятерней непослушные, падающие на лоб, волосы. - Охотник я, и батя - охотник.
Синеглазый, с золотой фиксой - Павел Щекин. Он единственный ленинградец. Толстогубого юношу звали Миша Зайцев. Его отец профессор-терапевт, мать - детский врач. Он тоже коренной питерец, родился здесь и вырос, но вот уже третий год, как отца избрали заведующим кафедрой в Киеве, и они живут там.
- Предлагаю, ребята, держаться вместе, помогать друг другу, - сказал Алексей.
- Давайте, - охотно согласились остальные. Они уселись рядком на широкий подоконник. Павел и Алексей закурили.
Отсюда, с третьего этажа Солдатского корпуса, была хорошо видна Выборгская сторона. Солнце еще полностью не зашло. Оно низко висело над горизонтом, лучи его шли параллельно земле, и легкие облака на небе словно присыпала золотая пыль.
- Красиво, - задумчиво сказал Алексей, глядя в окно. - Одно слово - Ленинград.
- Старый дом. Видать не одну сотню лет стоит, - проговорил Васятка, с удивлением рассматривая толстые, как в крепости, стены. - Интересно, что здесь раньше было?
- Могу рассказать, - охотно отозвался Миша Зайцев. - Будете слушать?
- Бреши, все равно делать нечего, - великодушно разрешил Пашка Щекин.
- У моего отца был пациент - знаменитый шахматист Ильин-Женевский. Он был комиссаром этого Гренадерского полка, в семнадцатом году перешедшего на сторону революции. Кажется, он даже собирался написать его историю… - Миша умолк, посмотрел на ребят. Он был самолюбив и, если бы заметил, что ребятам неинтересно, немедленно перестал бы рассказывать. Но они внимательно слушали. - Полк этот был сформирован почти двести лет назад. Отличился в войне 1812 года с Наполеоном, потом участвовал в восстании декабристов. А сочинение позавчера мы писали в той комнате, где проходила седьмая апрельская конференция РСДРП, на которой выступал Ленин.
- Силен, малый, - восхищенно сказал Паша и внимательно посмотрел на Мишу. - Признайся, специально прочитал, чтобы нас удивить?
- Зачем? - обиженно произнес Миша. - История Петербурга наше с папой увлечение. Я, например, знаю, что раньше Гренадерские казармы назывались Петровскими, что строил их Луиджи Руска. Именно по его проекту были созданы эти портики, карнизы с модульонами, пилястры. Здесь долго жил Блок со своей матерью и отчимом - офицером Гренадерского полка Кублицким-Пиоттухом.
- Не голова, а Дом советов. Верно, пацаны? - Пашка посмотрел на сидящих рядом ребят, одобрительно похлопал Мишу по спине, потом не спеша вытащил из кармана старинные часы-луковицу, щелкнул крышкой. В последних лучах заходящего солнца ослепительно блеснуло золото. - Пошли, босяки, спать.
Пашка Косой - ученый муж
В конце тридцатых годов жители улиц, примыкавших к Балтийскому и Варшавскому вокзалам, возвратясь из поездок или с работы, часто находили свои дома обворованными. Грабители очищали квартиры зажиточных семей, где было чем поживиться. Но не брезговали и мелочами - развешенным во дворах стираным бельем, старой одеждой, вынесенной для проветривания, папиросными лотками. Жулики были неопасные, "мокрых" дел и вооруженных грабежей за ними не числилось. Правда, однажды сбросили с крыши кирпич на голову участковому, но все обошлось благополучно - кирпич пролетел мимо. Особенно буйствовали шайки на Лиговке, в Чубаровом переулке и на улице Шкапина. Дворничиха, баба Настя, уверяла, что в ее домах нет ни одной квартиры, где бы не побывали воры.
- Последняя я осталася, - рассказывала она. - Что было поценней, в ломбард отнесла. Кажный день жду, что нагрянут окаянные.
В глубине одного из дворов стоял скрытый от улицы четырехэтажным кирпичным домом скромный давно не крашенный флигелек, в котором помещалась какая-то железнодорожная контора. На чердаке этого флигеля и устроила свою "малину" одна из шаек.
Почти каждый вечер в "малине" появлялся Пашка Щекин.
- Ученый муж пришел, - радостно приветствовала его рыжая девица с выщипанными бровями по кличке Помидора, подруга Валентина - главаря шайки. - Тошно стало. Развей скуку, Косой, сыграй что-нибудь.
Пашка кивал, брал со стены гитару, пел:
В бананово-лимонном Сингапуре,
Когда под солнцем клонится банан,
Вы грезите весь день на желтой шкуре
Под дикий хохот обезьян.
У Пашки небольшой, но приятный тенор, хороший слух. И сам он ладненький такой мальчик, симпатяга. Хоть рисуй на рождественскую открытку. Почему Валентин назвал его Косым - никто не знает. И сам Пашка тоже. Назвал и назвал. У них в "малине" вся братва не под своими именами, а под кличками. "Ученым мужем" его зовут потому, что он один из всей компании заканчивает десятилетку.
Пашка способный. Учиться ему легко. Школу пропускает часто, уроки почти не готовит, но услышит учителя одним ухом или заглянет на перемене в учебник, и четверка, в крайнем случае тройка, обеспечена. Один раз - вот смеху было - Пашку послали на районную математическую олимпиаду. Там он решил все задачи, занял второе место и получил Почетную грамоту. Вся компания в "малине" ее рассматривала, хохотала, а потом на стену повесили. Рядом с "Бедуином на верблюде" - любимой картиной Валентина.
Мать Пашки работает на "Скороходе", пришивает на машине подошвы. Отца он помнит плохо. После гражданской войны указательный палец правой руки у отца не разгибался. Вот этим крючковатым пальцем он мыл сыну в бане уши. Было нестерпимо больно. Пашка визжал, как поросенок, рвался из отцовских рук. Но они крепко держали его, отец приговаривал: "Ты же мужик, Павел. Терпи". Однажды отец исчез. Исчез, словно сгинул. Ни разу после этого не появился, не написал письма, не прислал денег. Жили они с матерью трудно. Мать много работала, часто уходила в ночную смену. Целыми днями Пашка был один. Гонял с пацанами по улице металлический обруч, строил тачки, а потом возил на них дрова, подобранные на "Красном треугольнике" и железнодорожных путях. Иногда воровал с лотков, что плохо лежит. Дружил с долговязым Гришкой по прозвищу Пат и его братом Паташоном. Паташон подныривал под лоток, вытряхивал деньги из выдвижного ящика и передавал Пашке. Как-то раз на углу Обводного канала и улицы Розенштейна Пашку поймали и избили так, что целую неделю пришлось лежать в постели.
В 1933 году Пашка, как все, ходил в очереди за хлебом. Ему на ладони писали химическим карандашом номер. А если вместе с хлебом по талонам давали сахар или колбасу, то закатывали рукав и номера писали на всей руке.
От бесчисленных забот, неудачной семейной жизни, тяжелой работы мать сделалась сварливой, психованной. Чуть что не по ней - хватается за скалку. А когда к ним пришла учительница и сообщила, что Пашка пять дней не ходит в школу, мать весь вечер молчала, а перед сном сказала неожиданно спокойно, не повышая голоса:
- Ты знай, сынок, если учиться бросишь - повешусь. Незачем тогда будет жить.
Пашка поверил. Она такая. Слов на ветер бросать не станет. Ему стало жаль мать. Подошел к ней, тронул за руку, сказал:
- Живи, мам. Не брошу школу.
Но дома все равно бывать не любил. Только войдешь в комнату, мать сразу какое-нибудь дело придумает. То вынеси, то принеси, то прибей. И в школе скукота. Одна химичка интересно рассказывает. На остальных уроках зевал, мучился, с нетерпением ждал звонка. После седьмого класса Пашка не выдержал и убежал из дома. Доехал с пересадками до Харькова. Там его встретила милиция. Сначала держали в комнате для беспризорных, выспрашивали, откуда он. Но, ничего не добившись, направили в детдом в город Змиев. Через неделю Пашка сбежал и оттуда.
Прошло лето. Холодными стали ночи. Надоело болтаться на вокзалах, мерзнуть, голодать. Тогда он вернулся в Ленинград. Вошел в квартиру невероятно грязный, завшивленный, в чирьях.
- Пашенька, сыночек мой! - вскрикнула мать. - Думала, погиб ты, под поезд попал.
А зимой 1938 года Пашка на катке познакомился с Валентином. И тот привел его в "малину".