Уроки физкультуры Миша не любил. Именно на них его репутация таланта, почти гения, всегда ставилась под сомнение. На турнике он мог подтянуться только раз, да и то с трудом, не умел сделать даже преднос на шведской стенке. Девочки, глядя на него, презрительно улыбались и шептали: "Мешок". Самолюбивый, высокомерный Мишка отходил от снаряда красный и огорченный.
Весной 1940 года, перебирая старые тетради в письменном столе, Миша случайно наткнулся на дневник. Целый год, с шестого по седьмой класс, он вел его. Тогда ему нравилась девочка из их класса Галя. Потом ее перевели в другую школу, вести дневник стало неинтересно, и он бросил его. Он перелистал записи тех далеких лет. Наивный глупец. Какую я писал чепуху! Есть люди, которые легко выворачиваются наизнанку перед первым встречным. Я же не умею делать этого и с близкими друзьями. А поразмышлять и поделиться часто и теперь бывает необходимо. Может быть, начать его снова? Но пусть сейчас это будет не дневник, а беседы с собой или еще лучше - письма к самому себе. Итак, решено - я начинаю писать письма самому себе!
Из письма Миши Зайцева к себе.
12 марта 1940 года.
Видимо, из-за войны с Финляндией в Киеве начались перебои с хлебом. Стоят длинные очереди. Мы пока не стоим в очередях - папе приносит хлеб его пациент. Хотя мы и живем в Киеве меньше трех лет, отца знают очень многие. Идешь и видишь, как с ним без конца раскланиваются. Не знаю, хорошо это или плохо, если ты всегда на виду. Я бы лично не хотел этого. Мне больше нравится быть незаметным. Это дает возможность наблюдать за другими, не привлекая ничьего внимания. Почти ежедневно отца вызывают на срочные консилиумы, консультации. Работает он много, спит мало и сильно устает, но никому не отказывает и говорит: "Врач, как пожарный, должен спешить по первому вызову". Я считаю, что он совершенно прав.
Недавно классная руководительница сказала: "Для меня не имеет значения, кто ваши родители - дворники или известные ученые". Она явно имела в виду отца, и я подумал, что мы с мамой как-то недооцениваем его, часто мешаем, портим настроение. А ведь сама мама рассказывала, что папину монографию о сахарном диабете перевели за границей на пять языков.
Вчера послал Шурке Булавке записку. Предложил ей помощь по математике. Я не столько хочу помочь ей, сколько иметь возможность чаще ее видеть. Она мне нравится. Когда смотрю на нее, чувствую, как все замирает во мне. Наверное, это отвратительно - писать одно, а думать совсем другое. Презираю себя за такую двуличность. Сегодня получил ответ: "Спасибо за предложение. Но я дура и никакая помощь мне не поможет". Действительно ли она такая дура или это форма кокетства? И нужно ли женщине быть умной? По-моему, женщине достаточно быть красивой, вот мужчина умен должен быть обязательно.
14 апреля.
В последнее время все думаю, куда поступить после окончания школы. Пока не решил. Вообще заметил, что мне трудно даются любые решения. Папа и мама уговаривают поступать в Военно-морскую медицинскую академию. "Дети должны наследовать профессию родителей, - говорят они. - Потом им будет намного легче". Не уверен, что они правы. Разве, выбирая себе будущую специальность, нужно думать, где тебе будет легче? Спросил совета у Шурки. Она засмеялась: "А я откуда знаю? Самая красивая форма у летчиков и моряков". Действительно, а что если подать в летное училище?
25 июня.
Вчера сдал последний выпускной экзамен, а третьего июля должен уже быть в Ленинграде. Остается меньше недели. После долгих раздумий и колебаний послал документы в Военно-морскую медицинскую академию. Я очень похудел и при моей "красоте" стал похож на черта. Родители считают, что это от экзаменов. Но причина другая - Шурка. Вижу все ее недостатки: ограниченность, леность, неразвитость, но поделать с собой ничего не могу. Несколько дней назад затащил ее к нам. Дома никого не было. Водил ее по квартире, показывал картины на стенах. Она долго рассматривала "Вартбургский замок" Шарлемана, акварели Бенуа, "Старика с трубкой" Риццони. Угощал ее вином в своей комнате. Сам для храбрости выпил три рюмки, но все равно поцеловать не посмел. Шурка восхищалась нашей квартирой и говорила: "Не знала, что ты так живешь. Отдельная комната, даже собственный велосипед". Я не удержался и рассказал, что у нас есть еще дача в Боярке. Правда, казенная. Жалкий хвастун. Как будто в этом есть хоть капля моих заслуг.
5 июля.
По дороге наш поезд задавил старика. Я видел труп. Его вид испугал меня. Смогу ли я быть врачом, каждодневно видеть человеческие страдания? Думал об этом, пока не уснул. Позавчера днем явился в Академию. Здесь нас зарегистрировали и больше никуда не выпускали. Медкомиссию я прошел успешно. Я начинаю, кажется, понимать, что означает военная служба: окрики командиров, беспрекословное повиновение и полное отсутствие свободы. Нет, не о такой жизни я мечтал. Очень грустно. Хорошо, если бы отчислили…
Глава 2
ЛИСИЙ НОС
Тут дела угол непочатый:
Учи устав да шаг печатай,
А поутру, от сна восстав,
Печатай шаг, учи устав.
С. Ботвинник
- Приятное местечко выбрали для нашего лагерного сбора, - сообщил Миша Зайцев, прочитав название станции, едва двести вновь принятых курсантов Военно-морской медицинской академии выгрузились на узкий перрон и сейчас, слегка сутулясь от вещевых мешков на спинах, с любопытством озирались вокруг. - Запомните это название - Лисий Нос. Именно здесь казнили политических заключенных. Из Петропавловской крепости пароход "Пожарный" ночью вез приговоренных к смерти сюда, к дамбе.
Алексей Сикорский и Паша Щекин переглянулись. За две недели жизни в Гренадерских казармах они уже привыкли не удивляться Мишиной эрудиции, и все же каждый раз она повергала их в смятение.
Послышался зычный голос Анохина, ставшие привычными слова команды: "Равняйсь! Смирно!", и колонна двинулась по булыжной мостовой в сторону маячившего вдали леса. Полтора часа пути под нудным моросящим дождичком по бегущему сквозь лес шоссе, наконец деревья расступились и курсанты оказались на берегу Финского залива. Со стороны моря дул холодный, пронизывающий ветер. Он пробирал насквозь, заставлял зябко ежиться. Берег был загроможден большими валунами. Местами они выступали из воды - серые, круглые, отполированные прибоем. Под ногами скрипели сухие водоросли, темный, как крупная соль, песок. Вдали виднелся силуэт Кронштадта.
Лагерь располагался чуть правее. На обширной, окруженной лиственным лесом поляне стояло несколько рядов небольших пятиместных палаток. Пологи палаток были подняты и, не заходя внутрь, можно было рассмотреть их спартанскую меблировку: голые деревянные нары, коричневые тумбочки и такие же табуретки. Одной стороной лагерь примыкал к пустынному берегу моря. Почти у самого уреза воды стояла одинокая, продуваемая ветром палатка. Около нее, кутаясь в шинель, ходил часовой. Это была лагерная гауптвахта. Второй стороной лагерь был обращен к лесу. Там был сооружен шлагбаум. Возле него под грибком дежурил дневальный со штыком. Над головой дневального висела надраенная до ослепительного блеска медная корабельная рында. По ее сигналам и звукам горна отныне должна была протекать вся курсантская жизнь. На этом неуютном берегу, почти два месяца, до конца сентября, курсантам предстояло постигать азы военной службы, то, что на официальном языке называлось "курсом одиночной подготовки бойца". И лишь после этого вернуться в Ленинград и начать занятия.
События последних двух недель развивались так стремительно, что некогда было даже написать письмо домой. Едва первые группы сдали одиннадцать экзаменов, как Анохин на вечерней поверке зачитал приказ начальника Академии. Двадцать человек, сдавших все экзамены на "отлично", были зачислены досрочно, вне конкурса. Среди них оказались Миша Зайцев, Алексей Сикорский и принятый без экзаменов Васятка Петров. Паша Щекин тоже сдавал экзамены успешно, по алгебре, геометрии и тригонометрии получил "отлично". На экзамене по сочинению Пашка сел рядом с Мишей Зайцевым. В свои семнадцать лет он научился безошибочно оценивать людей. Пашка понял сразу, что губастик настоящий отличник. Только очень уверенный в своих знаниях человек мог первым сдавать все экзамены и получать при этом исключительно пятерки. Закончив писать сочинение, Пашка подсунул листки черновика Мише, но эрудит и профессорский сын отказался их проверять. Тогда Пашка двинул его кулаком в бок, да так энергично, что со стола упала на пол чернильница-невыливайка. "Проверяй, гад, - шепнул он Мише на ухо, снова пододвигая свои листки. - Иначе плохо будет. Всю жизнь жалеть будешь". Миша тяжело вздохнул, губы его надулись, на лбу собрались морщины. Он уткнулся в Пашины листки и нашел в них четыре грамматические и синтаксические ошибки. Пашка за сочинение получил "хорошо". На экзамене по географии Пашке повезло. Перед ним отвечал одессит, напуганный военной дисциплиной и решивший вернуться домой. Он откровенно морочил преподавателю голову.
- Покажите Китай.
Одессит тыкал указкой в Среднюю Азию.
- Назовите столицу США?
- Чикаго.
- Вон! - закричал преподаватель. Несколько минут он не мог унять возмущения, пил воду и зубы его стучали о стекло.
Именно в этот момент к столу подошел Щекин - этакий херувимчик с нежным лицом и чистыми, как утренняя роса, глазами.
- А где вы мне покажете Японию? - спросил преподаватель. - В Австралии или в Антарктиде?
- Пожалуйста, - вежливо сказал Пашка. - Главный город Токио. Население три с половиной миллиона человек.
Затем он пробормотал что-то насчет пассатов и муссонов, и размягченный его видом и голосом преподаватель поставил Пашке "хорошо". Щекина зачислили в Академию самым последним приказом накануне отправки в лагерь.
Всех принятых курсантов Анохин повел в склад ОВС переодеваться. Этот высокий и знаменательный акт посвящения в моряки, по мнению техника-интенданта второго ранга, соответствовал по значению появлению в деревне первого трактора "фордзон" или распределению помещичьей земли среди безземельных крестьян. Анохин вел курсантов по широким коридорам Гренадерских казарм медленно, словно давая прочувствовать торжественность момента. Что означало таинственное слово ОВС, не знал даже Миша Зайцев. Строили разные предположения. Но действительность, как это часто бывает, оказалась прозаичнее и будничнее догадок. Выяснилось, что склад ОВС - это всего лишь склад обозно-вещевого снабжения. Слово "обозно" неприятно резало настроенный на романтическую волну курсантский слух. Но что было до того властвующим здесь интендантам, начисто лишенным всякого воображения! По очереди все подходили к старшине-сверхсрочнику и получали из его рук предметы морского обмундирования. Парусиновая роба имела неопределенный грязновато-белый цвет, была тверда, как брезент на одежде пожарника. Какой-то шутник поставил брюки на каменный пол, и они прочно стояли, будто внутри штанин проходила металлическая арматура. На впалых мальчишеских животах брюки держались плохо, и приходилось их то и дело подтягивать. Когда, наконец, все надели тельняшки, робы, обули жесткие, словно из кожи носорога, рабочие ботинки, напялили на остриженные под машинку головы бескозырки без ленточек, ребят стало трудно узнать. Роба скрипела и шуршала, как лед во время весеннего ледохода, воротничок то и дело сползал в сторону, ботинки натирали ступни. Но никто не замечал этих мелких неудобств. Ведь это была морская форма! Все были счастливы. У поломанного зеркала терпеливо ждала длинная очередь. Каждый хотел посмотреть, как он выглядит. Слышался смех, шутки. Даже Анохин потерял свой обычный грозный вид, ходил среди ребят, поправлял на них бескозырки, воротнички, говорил:
- Иди, поменяй шинель на размер меньше.
Оглядев себя в зеркале, Васятка Петров улыбнулся и произнес непонятное, слово:
- Потатуй.
- Жора с одесского кичмана, - сказал Пашка и подмигнул Алексею.
Мишей Зайцевым Анохин остался недоволен. Тот буквально утонул в широченных штанах, голландке, бескозырке.
- Смерть бабам, - сказал Анохин, осмотрев Мишу. - Пойдем. Пусть подберут по росту.
А вечером по курсу ходило первое стихотворение еще никому не известного поэта:
Блажен впервой надевший робу!
Она прохладна и тверда.
Свою гражданскую особу
Забудь, входящий, навсегда!
Уже на вторую ночь Пашка проснулся от какого-то странного шума. Сонный, он достал из-под подушки золотые часы, чиркнул спичкой. Было только без двадцати четыре.
- Вот, гады, не дадут поспать, - выругался он.
Рядом торопливо одевался Алексей. Сидел на койке, ничего не понимая, с закрытыми глазами Зайцев. Васятка спал. Его крепчайший сон таежного охотника ничто не могло нарушить. С улицы доносились громкие сигналы горна, частые удары в рынду: "Та-та-та-та", крики дневальных по лагерю: "Боевая тревога! Боевая тревога!" В палатке было темно. Только сквозь откинутый полог сочился слабый свет уличного фонаря.
Окончательно проснувшись, Пашка на ощупь достал с табуретки парусиновые брюки. Они были влажны и холодны. Чертыхаясь, Пашка натянул их на голые ноги, надел голландку, ботинки. Перед самым уходом успел увидеть, как Васятка, с трудом разбуженный Алексеем, словно подкошенный, снова повалился на жесткий, только вчера набитый соломой матрац и мгновенно захрапел.
- Ткни его посильнее, - сказал Пашка Мише Зайцеву, раскачивавшемуся на нарах, как правоверный мусульманин во время вечернего намаза. - Не то влетит. И помчались быстрей!
По проходам между палатками бежали курсанты. Светила полная луна. С Финского залива дул сильный сырой ветер. Зубы у Пашки стучали. Он разыскал свой взвод на плацу, встал в строй. И почти тотчас же появился сам начальник лагерного сбора полковник Дмитриев. Вчера днем он ходил по лагерю и ребята могли его рассмотреть. Говорят, ему сорок пять, но выглядит он намного моложе. Дмитриев строен, подтянут, совершенно лыс. У него густые рыжие брови и рыжие ресницы, а на левой щеке синеватый шрам. Даже сейчас, глубокой ночью, он одет в белоснежный китель с четырьмя золотыми нашивками на рукаве.
- "Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла…" - продекламировал он. - А вы должны бегать по тревоге быстрее, чем Гарун. Сегодня вы собирались, как красавицы на великосветский бал. Превысили время сбора в пять раз. Я буду объявлять тревоги - боевые, воздушные, химические и водяные - каждую ночь, пока вы не научитесь укладываться в нормативы.
Дмитриев поравнялся со взводом, где стоял Пашка, и тот вспомнил, как вчера вечером старшина-сверхсрочник из кадровой команды рассказывал о Дмитриеве, что он из старых офицеров, закончил Виленский кадетский корпус и фанатично обожает военную муштру.
"Он вам еще покажет варфоломеевские ночи, - сказал старшина. - Ни разу поспать не даст".
Полковник умолк и вдруг скомандовал громко и резко, словно выстрелил:
- Р-разойдись!
Золотые Пашкины часы "Лонжин" показывали без пятнадцати пять. До зарядки оставалось чуть больше часа. Васятка спал. Он видел какой-то хороший сон, потому что по его круглому лицу бродила улыбка.
- Спит бабка Параскева, - не то с завистью, не то с одобрением сказал Пашка. Не раздеваясь, даже не сняв ботинок, он повалился поверх одеяла на нары. Уснул мгновенно и почти тотчас же, как ему показалось, услышал над головой резкий, повелительный голос:
- Это что за новости? Встать! Немедленно раздеться!
Пашка послушно вскочил, снял один ботинок, на втором шнурок не развязывался. Со злостью Пашка дернул, шнурок порвался, и одновременно прозвучал сигнал горна и раздались крики дневальных:
- Подъем! Строиться на физзарядку! Форма одежды - в трусах!
Вчера днем произошло их первое знакомство с командиром роты. Перед строем появился подтянутый, аккуратный, одетый даже с некоторым щегольством старший лейтенант. Из-под воротничка франтоватого кителя выглядывал целлулоидный воротничок, черные жесткие волосы убраны под фуражку, пуговицы надраены до ослепительного блеска. Роста старший лейтенант был небольшого, и, как многие невысокие люди, высоко задирал подбородок, стараясь казаться выше.
- Моя фамилия Акопян, - сказал он с заметным армянским акцентом. - Зовут Фэдя. По отчеству - Аршавирович. До вас я командовал ротой в караульный батальон. Люблю организованность, исполнительность и порядок. - Он помолчал, посмотрел на стоявших перед ним в строю курсантов, спросил неожиданно: - Кто хочэт быть младший командир?
Прошла целая минута, но никто не выразил желания стать командиром. Потом Миша сделал шаг вперед. Акопян посмотрел на него, спросил:
- Фамилия?
- Курсант Зайцев.
- С вас младший командир не выйдет, товарищ Зайцев. Нэт скромности. Встаньте в строй.
Все засмеялись. Миша был готов провалиться сквозь землю. Было стыдно, что он так опростоволосился перед товарищами. Совсем не такой представлялась ему учеба в Академии. Нельзя даже чихнуть в строю. Сразу получишь наряд вне очереди и будешь весь день на камбузе чистить картошку или носить помои. И все время одолевает сон. Многое он бы сейчас отдал, чтобы лечь в мягкую, как дома, кровать и проспать весь день, вставая лишь для обеда и ужина. Вероятно, эта папина идея с учебой в Академии не для него. Опротивело маршировать целыми днями, как оловянный солдатик, а ночами бегать по тревогам. Из раздумий Мишу вывел голос Акопяна:
- Рота, крэпче ногу! Ковтун, запэвайте!
Ковтун - тот самый курсант, которого хотел забраковать хирург за "птичью грудь", - запел высоким голосом:
Эй, вратарь, готовься к бою,
Часовым ты поставлен у ворот.
И Миша, у которого все последние дни было дурное настроение и не было ни малейшего желания петь, неожиданно вместе со всей ротой подхватил:
Ты представь, что за тобою
Полоса пограничная идет…
Они жили в Лисьем Носу только две недели, но Мише Зайцеву казалось, что прошла целая вечность. Фанатик-строевик полковник Дмитриев сдержал свое обещание. Тревоги были каждую ночь. Чаще он любил их объявлять на рассвете, когда молодой сон особенно крепок. Они следовали одна за другой. За воздушной - химическая, потом - водяная, и заканчивалось все боевой тревогой. Курсанты бегали с одного места сбора на другое, то прячась в леске от воображаемых бомб, то спасаясь от наводнения на возвышенном месте, то строились на плацу по боевой тревоге. За опоздания незамедлительно накладывались взыскания. Гауптвахта никогда не пустовала. Курсанты спали беспокойно, вздрагивая и прислушиваясь во сне. Ребята были убеждены, что начальник лагерного сбора страдает старческой бессонницей и тревоги для него своего рода развлечение, спасение от тоски нескончаемо длинных ночей.