Миша теперь укладывал обмундирование так, чтобы надеть его можно было возможно скорей: брюки свертывал на табуретке в рулончик, одно движение - и они надеты, ботинки раскрыты так, чтобы в них сразу можно сунуть ноги. Под голландкой ремень и бескозырка. По сигналу тревоги он надевал только брюки и ботинки, все остальное хватал в руки и сломя голову несся к месту сбора. Пока командиры проверяли, все ли на месте, он успевал одеться. Из их четверки первым по тревоге прибегал Алексей. Он оказался самым организованным и собранным, и Акопян по праву назначил его командиром отделения. Затем почти одновременно появлялись Миша и Паша. И всегда последним - Васятка Петров. Разбуженный среди ночи, он некоторое время находился в состоянии прострации, не понимая, где он и что следует делать. В эти моменты он мог совершить самые неожиданные поступки.
Сейчас Васятка сидел на лагерной гауптвахте. Три дня назад, поднятый ночью по тревоге, Васятка надел голландку вместо брюк, с трудом просунув свои крепкие ноги в узкие рукава, и помчался на плац.
- Что это у тебя? - спросил Алексей, подергав свисающий на Васин зад синий форменный воротничок.
Васятка не мог объяснить, как гюйс оказался в неположенном месте.
- Раздевайся быстрее, - приказал Сикорский. - И надевай брюки.
Но брюк не было. Их Вася забыл в палатке. Поскольку у Петрова это было третье нарушение подряд, Акопян влепил ему пять суток ареста.
- Курсант спит, а все равно один глаз дэржит открыт, - говорил он Васе. - Боевая тревога, а курсант в строю, пардон, бэз штанов.
К этому обычному для военных людей взысканию Вася отнесся очень серьезно, почти трагично. Он ушел в лес и долго сидел на пне один и плакал. Не пришел даже на ужин. А когда командир отделения Сикорский вместе с Пашей Щекиным разыскали его, то увидели, что Васятка вырезает массивную ореховую палку, чтобы идти бить Акопяна.
- Шибкуще подлый человек, - говорил он о нем. - Бандиту арест, разбойнику арест, а мне за что? Как вскочу - голова совсем не соображает, где я, что делаю…
Васятка всхлипнул, сделал попытку вырваться из рук Алексея.
- Дурак, под трибунал захотел? - спросил Сикорский. - Ты ж теперь военный человек. Понимать надо.
- Отсидишь, родимый. Выспишься, отдохнешь от тревог. Могу поменяться, если согласен, - добавил Пашка.
Два-три раза в неделю Дмитриев объявлял на плацу:
- В деревне Дубки высажен десант противника, рассчитывающий на помощь кулацких и деклассированных элементов. Нам приказано к пяти ноль-ноль сбросить его в море. За мной, бегом марш!
И топот двух сотен курсантских ног нарушал тишину. Ночью бежать особенно трудно. Дорога песчаная, ноги увязают в земле. Флотские винтовки образца 1893 года с цевьем черного цвета и просверленным казенником тяжелы и длинны. Ремней у них нет. Приходится их либо поочередно держать в руках, либо нести на плече. Дмитриев впереди. Высокий, бритоголовый, он бежал легко, держа в руке белую фуражку. Миша едва поспевал за ним. Сильно саднили натертые ноги. Бескозырка сползала на глаза и скрывала дорогу. Несколько раз Миша спотыкался о корни деревьев, ронял винтовку, один раз даже упал и ушиб колено. Наконец, раздалась долгожданная команда: "Батальон, стой! Вольно! Можно курить!"
Это была деревня Дубки. Несколько домиков на берегу Финского залива. Такой же, как у лагеря, берег, валуны в мелкой воде, перевернутый вверх днищем баркас. Была б Мишина воля, он стер бы эту деревню с лица земли, так надоели бесконечные десанты сюда. Но и здесь нельзя было отдохнуть. Под страхом взыскания запрещалось садиться и, конечно, ложиться на землю, пить воду. Минут через двадцать на дороге появлялся духовой оркестр, и курс шагал обратно под бодрые звуки популярной песни:
В гавани, в далекой гавани,
Пары подняли боевые корабли…
Миша с завистью смотрел на легко шагающего рядом Алексея Сикорского. Сам он едва волочил ноги. "Еще сотня метров - и я сяду на дорогу, и не сделаю дальше ни шагу. Будь что будет", - думал он. Но тотчас самолюбие, которым щедро была одарена мужская часть рода Зайцевых, протестующе заявляло: "Жалкий интеллигентик. Все идут, ты один не можешь. А ну, возьми себя в руки. Осталось немного". И взбодренный этими мыслями, Миша плелся дальше. Оркестр заиграл "Испанский крейсер", и Миша с облегчением увидел вдали выкрашенный зеленой краской грибок с блестящей рындой, верхушки лагерных палаток, полосатый шлагбаум. Сейчас он любил его, этот суровый лагерь, ставший на время его домом.
Вечером, поужинав, после целого дня строевых занятий, недолго отдохнув на лужайке возле камбуза, Миша отправился навестить Васятку. Часовым у лагерной гауптвахты стоял их сосед по нарам Степан Ковтун.
- Не положено посещать, - сказал он. - А зачем тебе?
- Зачем? - Миша не знал что ответить. - А если бы ты там сидел?
- Ладно, проходи, - вполголоса разрешил Степан, боязливо озираясь. - Как свистну, так тикай.
Миша поднял полог и вошел внутрь. Прикрывшись шинелью, Васятка лежал на койке. Больше арестованных в палатке не было. Голубые глаза Васятки были устремлены куда-то вдаль. По стриженным под машинку белым волосам ползла пчела. Васятка стряхнул ее и увидел Мишу.
- Здравствуй, арестант, - с напускной жизнерадостностью сказал Миша, садясь напротив на свободную койку и оглядываясь. - А у тебя тут ничего. Даже графин с кружкой. Как в лучших домах. Только, бр-р, холодно. Опять ветер поднялся.
Васятка молчал, немигающим взглядом смотрел на колышущийся под ветром брезент палатки, потом сказал неожиданно:
- Шибко домой хочу, Миша. Хорошо дома. За зверем идешь по следу - тишина кругом. Никто не кричит, никто не командует. Акопяна нет, Дмитриева нет. Ночью лег - спи сколько хочешь.
- Мне еще трудней, - признался Миша. - Надо мной родители тряслись, пылинки сдували. Вас в семье девять было, а я один-единственный. Делать ничего не умею, выносливости никакой. Сегодня чуть не лег на землю и не заревел.
- Слышь, Миша, - шепотом проговорил Васятка. - Давай сбежим отсюда? К нам поедем. У нас дом большой, места хватит. Стрелять тебя научу. Вместе на охоту ходить будем.
- Поймают - и сразу под трибунал. Начнем учиться - легче будет, - Миша сказал это с удивившей его самого убежденностью.
- Думаешь? - Васятка оживился. - Каждую ночь будить не станут?
- Не должны. Мне завтра на пост в конце дамбы заступать. Что-то жутко. К ней пароходы со смертниками приставали.
- А чего боишься? - удивился Васятка. - Стой себе и песни пой.
Чтобы развлечь Васятку, Миша рассказал ему, как вчера ночью часовой на дамбе решил отрабатывать командные слова. В ночной тишине дежурный по лагерю услышал: "Стой! Кто идет? Ложись!" и послал на дамбу отделение курсантов.
Снаружи коротко свистнули. Миша выбежал из палатки и скрылся в примыкавшей к берегу дубовой роще.
По воскресеньям ленинградцев навещали родители. Они выходили из вагонов одиннадцатичасового поезда и пестрой толпой шли по дороге к лагерю. Матери несли корзинки и сумки, от которых вкусно пахло жареным мясом, чесноком, печеным тестом, корицей.
Ленинградцы еще с утра вертелись неподалеку от шлагбаума и наблюдали за дорогой. Завидев своих родителей, они бросали подчеркнуто равнодушно: "Мои сродственники на горизонте" или "Папаша с мамашей шлепают", а сами с удовольствием побежали бы навстречу, повисли на шее отцов, расцеловались с матерями, но делать этого было нельзя. Инструкция требовала, чтобы встреча с родителями происходила только на территории лагеря. Сыновья уводили родителей в длинный неглубокий овраг, проходивший вдоль границы лагеря. Там буйно рос чертополох. Его красные цветы и листья с колючками были едва ли не главной растительностью в овраге. Родители усаживались на траве, и сын, уплетая с аппетитом домашние яства, рассказывал о лагерной жизни:
- Куда бы ни шли - только строем и с песнями. Даже не верится, что раньше я мог идти и не петь на ходу. Никак не могу молчать в строю и не шевелиться. Уже два взыскания заработал. Полковник Дмитриев недавно сказал: "Вы десять минут не можете неподвижно простоять, а я пятилетку простою по стойке смирно".
Родители с тревогой рассматривали своих сыновей. Стриженные под машинку, одетые в грубые парусиновые робы, они были похожи на арестантов. От ночных тревог, изнурительной строевой подготовки, недосыпания мальчишки сильно похудели, осунулись. В их глазах читался страх опоздать по тревоге в строй, получить взыскание. Из-за жизни в сырых палатках многие кашляли. Наиболее решительные папы и мамы шли к начальнику лагерного сбора объясняться. Но Дмитриева по воскресеньям никогда не было на месте. Дежурный командир лишь разводил руками и обещал довести до сведения полковника их претензии. Он слышал, как недавно на совещании командиров полковник говорил:
- Перед нами стоит трудная задача - за два неполных месяца сделать из разболтанных гражданских парней военных людей. Привить им уважение к дисциплине, флотским порядкам, строю, обучить уставам, караульной службе. Сейчас им трудно, они недовольны, но пройдет время, и они скажут нам спасибо. Я в этом не сомневаюсь.
Лет шесть назад дежурный тоже прошел через такой лагерный сбор. Он многому научился тогда. Но и доныне помнит, какое временами испытывал отчаяние…
- Чего приехала? - недовольно спрашивал Пашка Щекин у матери. - Говорил же, чтоб не ездила. Гляжу, опять ползет по дороге.
- Посмотреть захотела на сыночка, - не обижалась мать. - Что мне одной-то в воскресенье делать? Там, думаю, или сбежал уже? Нет у меня к тебе доверия.
- Давно б сбежал от такой маяты, - признался Пашка. - Да куда? Сразу под трибунал загремишь.
- Привыкнуть тебе надо, Пашенька, - уговаривала мать. - Потом легче будет.
Еще четырех месяцев не прошло, как Пашка последний раз был в "малине", но все связанное с ней как-то поблекло в памяти, размылось, ушло, казалось, в далекое прошлое. И песни под гитару, и попойки, и курение опиума, и даже Помидора.
- Ешь, Пашенька. Еще принесу, - говорила мать, глядя, как сын уничтожает вареники с вишнями. - Мой портрет, Павлик, на заводской доске Почета висит. В завком выбрали. Гордиться можешь матерью.
У нее было бледное худое лицо, тонкие губы, аккуратно подбритые в виде узенькой полоски и подкрашенные брови, а под ними удивительно чистые, синие, как у Пашки, доверчивые глаза.
- Езжай-ка ты домой, - сказал Пашка. - Повидались и будя. Чего тебе здесь болтаться?
- Хорошо, Пашенька, - послушно согласилась она. - Пойду я, сынок.
Она попыталась поцеловать сына на прощанье, но Пашка оттолкнул ее, да так сильно, что она едва не упала.
- Ну вот еще, нежности, - проворчал он, - знаешь же, не люблю я этого.
Пока мать шла по дороге к лесу, Пашка смотрел ей вслед. Ветер с залива парусил ее цветастое крепдешиновое платье, и было видно, какая она худая, словно девочка-подросток. "Мощи одни", - подумал Пашка, и, как тогда в больнице, ему остро стало жаль мать.
Мишу Зайцева регулярно навещала сестра отца, тетя Женя. Когда летом 1938 года отца избрали заведующим кафедрой Киевского медицинского института и они переехали в Киев, тетя осталась жить в ленинградской квартире. Маленькая и круглая, как колобок, в белых нитяных чулках и шляпе с полями, какие носили женщины в фильмах с участием Мэри Пикфорд, она ставила сумки на землю, целовала Мишу, а потом долго, изучающе смотрела на племянника. Брат и невестка из Киева требовали еженедельно обстоятельного письма, в котором, как в анкете, следовало отразить настроение, цвет лица, аппетит и ответить на бесчисленные вопросы. Затем тетя Женя отдавала Мише выстиранное белье и забирала с собой грязное. Только после этого она принималась кормить Мишу. Племянник особенно любил заварные пирожные от "Норда" и ел их жадно, до икоты. Остатки он складывал в картонную коробку из-под обуви и прятал под нары. После отбоя, когда все лежали рядышком, разделенные невысокими досками, Пашка говорил Мише:
- Дай пацанам попробовать пирожных.
- Нет у меня, - отвечал Миша, отворачиваясь и поглубже натягивая одеяло. - Тетка немного принесла. Все съели.
Тогда Пашка ложился на пол и извлекал из-под нар коробку.
- Значит, не твои? Слышите, босяки! Налетай, братва!
Алексей Сикорский от пирожных отказывался. Зато Васятка, Степан Ковтун и сам Пашка быстро опорожняли коробку.
- Жри тоже, - великодушно предлагал Пашка Мише. - Вкусные. Верно, пацаны?
Миша молчал, чувствуя, как в нем растет ненависть к Пашке. От обиды и бессилия хотелось плакать.
Занятия по уставам проводились в длинном эллинге, где строили шлюпки и где приятно пахло свежеструганными досками.
- Командир роты послал курсант Ковтун снять пробу пищи на камбузе, - импровизировал Акопян, разъясняя устав. - У самой двэри его встретил командир отделения и посылает драить лагерный гальюн. Какой приказание вы выполняете?
Все уже знали, что устав требует выполнять последнее приказание. Но Пашка кричал:
- Первое!
- Нэверно, - довольно поправлял его Акопян. - Выполняется всегда последний приказание.
Старший лейтенант Акопян служака из служак. Недавно Сикорский ждал очереди в лагерной парикмахерской. Вдруг туда вошел полковник Дмитриев. Сидевший в кресле Акопян немедленно встал, вытер недобритую щеку салфеткой и уступил место полковнику.
В конце сентября заметно похолодало. Ночи стояли глухие, темные. Дни сократились. По утрам в низинах на землю ложился густой туман. Только под лучами поднимавшегося над горизонтом солнца он медленно редел и рассеивался. Но днем еще было тепло. По субботам утром по вековой флотской традиции в лагере начинался аврал. Убиралась территория, желтым песком присыпались наркомовские дорожки, вытряхивались и проветривались постели. Только после этого отправлялись на дамбу стирать робы. Вдали был хорошо виден Кронштадт. Плоский, как доска, остров Котлин, окруженный, словно наседка цыплятами, фортами, высокий купол Морского собора.
- Послушай, Миша, а почему Финский залив называется Маркизовой лужей? - спросил Алексей.
Миша усмехнулся. Он знал много, но здесь, в лагере, перед лицом сиюминутных забот и дел его знания оказались никому не нужными. Временами он испытывал чувство, будто все то, чем они с отцом с таким увлечением занимались, происходило много лет назад, и сейчас следует лишь быстрее все забыть. Освободить место для всех этих бесчисленных уставов - строевого, дисциплинарного, внутреннего, гарнизонного, корабельного…
- Маркизовой лужей называется только часть Финского залива от Ленинграда до Кронштадта, - пояснил он. - В царствование Екатерины морским министром России был маркиз Траверси. При нем кораблям было запрещено плавать дальше Кронштадта.
Они шли по выложенной из больших камней дамбе, искали место поровнее. Наконец, остановились, сбросили белье. Замочили робы в воде залива, потом натерли мылом "Кил", растворимым в соленой воде, стали бить о камни. От нескольких стирок жесткая и грубая парусина посветлела, стала тоньше, мягче.
- Скоро будет, как батист на рубашке д'Артаньяна, - сказал Миша Зайцев.
Стираную робу развесили на цепких колючках шиповника, на росших вдоль опушки леса молодых березках, разложили сохнуть на камнях.
- Расскажи о Кронштадте, - попросил Алексей. - Ребята мало что знают. А прочесть негде.
- Заложен Петром I в 1703 году как форт на подступах к Петербургу. До революции был городом-казармой. Даже улицы имели две стороны - бархатную и ситцевую. Архимандрит Кронштадтский Иоанн славился на всю Россию своей реакционностью и тем, что творил чудеса, - польщенный вниманием, с удовольствием рассказывал Миша. - Сектанты обожествляли его, считали вновь возвратившимся на землю Иисусом. Кстати, в соборной гостинице происходило историческое совещание о проведении Октябрьского восстания. А на Якорной площади стоит памятник Макарову.
- Ты что, там был? - спросил Пашка.
- Нет, не был. Просто читал.
"Вот черт, - позавидовал Алексей. - Все знает. Как энциклопедия".
Между валунами дамбы лежали остатки водорослей, ракушки, занесенные ветром листья. Алексей шел позади всех и думал, что за этот месяц и ребята, и он сам здорово изменились. Словно сошла и исчезла куда-то вчерашняя детскость, беспричинный гогот по любому поводу, парии стали серьезнее, собраннее.
Они дошли почти до конца дамбы, остановились.
- Баско, - радовался Васятка, снимая обувь и опуская ноги в прохладную воду залива. - Тихо. Почти как дома.
- Как дома… - усмехнулся Пашка. - К службе привыкай, родимый. - Он потянулся, сладко зажмурился, сказал мечтательно: - Гитару бы сейчас. - И неожиданно запел:
Обниму я тебя, как обмоткою,
Как винтовку к ноге я прижму,
В твои губы прямою наводкою
Поцелуев штук двести вкачу.
"А у него хороший голос", - Алексей с удивлением смотрел на Пашку. До сих пор только Щекин из всего отделения оставался для него загадкой. Манеры Пашки, жаргонные словечки, вскользь брошенное упоминание о "малине" с несомненностью говорили, что он из блатных. Но, чтобы иметь такие дорогие часы, мало быть просто блатным…
- Спой еще, - попросил Алексей.
И Пашка охотно запел снова:
И ты, мой друг, был тоже и лучше, и моложе,
И девушка клялась любить навек,
И сочинил ты песню, что нет ее чудесней,
И верил сам, наивный человек.
Алексей вспомнил девушку, с которой познакомился здесь же неделю назад. В ту ночь заболел его подчиненный Юра Гурович и он решил сам отстоять вместо него последние два часа на посту в конце дамбы. Стоять было жутковато. Узкая полоса камней далеко вдавалась в море, и казалось, ты остался на необитаемом острове один, всеми забытый. Так прошел час. Внезапно из-за туч показалась луна, и он увидел неподалеку от дамбы яхту. Сносимая ветром, она быстро приближалась. Алексей взял винтовку на руку, крикнул:
- Стой! Сюда подходить запрещено.
Но было уже поздно. Сначала ветер прижал яхту бортом к камням, потом она села на мель. Мужской голос проворчал: "Черт побери, только этого нам не хватало!" Послышался смех, и женский голос сказал: "Поздравляю вас, сеньор Васко да Гама!"
С яхты спрыгнули в воду двое. Судя по фигуре, мужчина был немолод, коренаст. Вокруг шеи у него болтался шарф. Рядом стояла девушка. Они сделали несколько неудачных попыток столкнуть яхту с мели, но, видимо, она сидела на камнях достаточно прочно. Тогда они поднялись на дамбу.
- Профессор Якимов из Академии наук, - представился мужчина, протягивая Алексею удостоверение и светя на него карманным фонариком. - А это моя дочь Лина. Помогите нам, молодой человек.
- Позор тебе, папа, - заговорила девушка. Голос у нее был низкий, грудной. Толстый шерстяной свитер подчеркивал стройность фигуры. - Вон же виден Васильевский остров. А нас куда занесло?
- Ладно тебе, обличительница, - засмеялся профессор. - Я же не Геннадий. Мне простительно.
Алексей удивился, что ночное происшествие не испортило ни профессору, ни его дочери настроения.
- Говорил, надо засветло возвращаться? Кто упрямился? Кто хотел плавать в темноте?
Алексей снял ботинки, закатал брюки. Вдвоем с профессором они вошли в воду. Яхта раскачивалась, но с камней не сползала.
- Тяжелая, - сказал Алексей.
- Да, неудачная яхта. Типа "Компромисс". Сложная в постройке, дорогая, а мореходные качества хуже, чем у шверботов.