Но, вопреки его словам, в нише окна появилась вторая, точно такая же, с деревянной ручкой граната. Она завертелась в бешеном ритме, скользя к краю подоконника. Смельчак немец имел опыт в метании. Бросал не с расстояния, а, подпрыгнув насколько мог, он как бы вкатил ее в оконный проем, сделав вращательное движение рукой. Скрывать свою небоеспособность не имело никакого смысла. Щегольков стремительно метнулся к окну и порывистым, неуловимым движением сбросил гранату вниз, распластавшись вдоль стены. Она рванула уже в падении, послав в помещение тугую волну воздуха.
- Ахмет! Ты - с правого простенка, я - с левого. Щегольков! Крой туристов! Эх, любо! Любо, парни, жить… Полощите это падло вдоль и поперек, елки точеные!..
Взрывы гранат, льющийся из двух стволов автоматный огонь подействовали на осмелевших гитлеровцев отрезвляюще. Они бросились врассыпную, кто куда, ища случайного укрытия, оставляя раненых и убитых.
Откуда-то из-за деревьев начал пристрелку миномет. Разрывы происходили на верхнем поясе стены первого этажа. Стреляющим пока не удавалось попасть в цель. Но все же они накрыли огнем околостенные проемы второго этажа, застлав дымными разрывами окно. В помещение ринулись косматые черные языки и густой едкий запах сгоревшей взрывчатки. Какая-то из мин вполне могла оказаться внутри, и это заставило разведчиков интуитивно втянуть головы в плечи и замереть в ожидании. Но обстрел внезапно прекратился, и все трое вздохнули полной грудью. Наступила полная тишина. Затем издали до них донесся приглушенный расстоянием говор вражеских солдат. Слышалось легкое позвякивание. Немцы готовились к ужину. На земле уже лежала дымчатая синева наступившего вечера. Темнело. В лесу раздались унылые, короткие и как бы зависающие в воздухе звуки. Совиное племя готовилось к своему часу. В перекличку ночных птиц вторгались иные звуки. Наверное, немецкий радист настраивался на нужную ему волну. Из какофонии звуков вдруг выплеснулась наружу грустная мелодия, и до разведчиков донеслась волнующая душу песня на родном языке:
…Пламя гнева, расти в груди,
Пламя гнева, в поход нас веди…
Послышались исковерканная русская брань, визгливый окрик, и голос певицы смолк.
- Не нравится паразитам, - сказал из темного угла Щегольков.
- Ко мне пришло окончательное решение, - озабоченно сказал Двуреченский. - Если имеется у кого более разумное предложение, обсудим вместе. После полуночи, в час, когда гитлеровцы угомонятся, мы со Щегольковым уходим. А ты, Ахмет, остаешься, как условились. Иначе нельзя. Будешь вести беспокоящий немцев автоматный огонь. Пусть понервничают и убедятся, что ничего не изменилось и мы на месте. Идти одному Щеголькову опасно. Вдруг нарвется на фашистов, а прикрыть его некому. Мы можем не донести документы до наших, и тогда считай, все пропало. Если встретимся с немцами, я отдам Щеголькову свою полевую сумку и задержу их. Карта же унтерштурмфюрера Маллона останется при тебе, Ахмет. В общем, ты должен дойти, Щегольков. Компас-то у тебя имеется? Будешь двигаться по азимуту все время на юго-восток до хутора Камышиха. От хутора - строго в южном направлении. Выйдешь к квадрату "сорок один" к поляне "Черный кристалл". Встретишься с командиром партизанского отряда, все ему расскажешь и передашь карту. Командир знает, что ему делать. Только прошу тебя, не нарвись на случайную пулю. Знай, что в твоих руках судьба твоих товарищей за немецким передним краем и успех родной дивизии, а то и армии в схватке с "Метеором". Наша с тобой честь - тоже. Умереть при любых обстоятельствах просто не имеешь права…
Было видно, как пыжится, наливается гневом и несогласием с наставлениями Двуреченского Иван Щегольков. И, действительно, он заговорил возбужденно, резко:
- Не согласен я! Зачем, зачем оставаться здесь, в этой дыре, Ахмету на верную смерть! Это справедливо? Лучше оставьте меня… Вы с Ахметом опытнее и физически сильнее. Ахмет - великан, я карлик против него. Мы же можем уйти втроем. Какая разница, где меня настигнет пуля…
Щегольков тяжело задышал. Юлаев молча положил свою тяжелую руку на его плечо. Двуреченский не отозвался. Он хорошо понимал, что есть лишь один шанс из ста. Немцы, не взяв разведгруппу в предвечерние часы, оставили окончательную разведку на утро не потому, что не могли их сломить. Сил и средств у гитлеровцев было достаточно. Выходило, что они щедрой рукой подарили им лишние часы жизни для того, чтобы завтра взять кого-либо из разведчиков живым. В этом и вся соль. Зная, с кем имеют дело, немцы позаботились о том, чтобы не выпустить русских из захлопнувшейся западни. Умело, с толком рассредоточили плотную сеть сторожевых постов и засад почти по всей окружности монастырских стен, хотя и были убеждены, что уйти, исчезнуть из закрытой мышеловки никто не сможет. Глухую сторону здания, обращенную на северо-восток, гитлеровцы посчитали надежной, да и высота до земли от верхней точки чердачного основания была значительной.
- Хорошо, - произнес Двуреченский. - Мы уходим втроем. Все лишнее - банки, склянки и прочее - выбросить. Оставить при себе только индивидуальные пакеты и боеприпасы. А теперь малость отдохнем…
В полночь разведчики проникли на чердак. Первым начал спуск старшина Двуреченский. Соскользнув по привязанной к стропилам веревке, он осторожно коснулся носками ботинок мягкой, поросшей травой земли. Прислушался. Ни звука. Ни единого шороха. Ночная вязкая темнота обняла его тело со всех сторон, словно бы он оказался на дне глубокого колодца. Она давила, липла к нему, затопив все вокруг, и ему казалось, что если вскинуть вперед руки, то можно плыть до тех пор, пока не коснешься своего выстраданного, желанного берега. Он дважды дернул веревку, и иллюзии исчезли.
Когда спустились Щегольков и Ахмет, все трое по-пластунски поползли прочь. Миновав стороной поляну, углубившись в лес, они посчитали, что вышли из замкнутого кольца, когда чуть левее от них ночь разверзлась ослепительным снопом огня. Бил ровной трассирующей строчкой ручной пулемет. Разноцветная полоса пуль ошарашила внезапностью. Ахмет Юлаев сразу же был ранен в обе ноги и беззвучно упал на землю. Разрывные пули, разворотив мягкие ткани бедер, обрекли разведчика на полную неподвижность. Щегольков, метнувшись в сторону и рискуя быть задетым пулевой метелью, припал на колено и, изловчившись, бросил под невидимое сопло, изрыгающее огонь, осколочную гранату. Пулемет захлебнулся и умолк. По лесу, цепляясь за ветки сосен, пошло гулять пьяное эхо.
- Я перевяжу тебя, Ахмет! - нагнулся над товарищем Двуреченский.
- Нашел время… исчезайте. Мне уже все равно не выбраться… Я прикрою вас. Только подтащите меня чуток вперед, в низине что-то неловко, неуверенно себя чувствую…
Когда его подтащили на взлобок, он сдавленно сказал, пересиливая разрывающую тело боль:
- Ну, вот и хорошо… Прощайте, други. Хотелось посмотреть, как "Метеору" обкарнают рога. Знать, не судьба. Уходите. Слышите, трещит кустарник? Немцы своему пулеметному расчету на помощь идут… И карту! Карту с планшетом Маллона! Да не под грудь. Через плечо. Так надежнее будет.
Егор Двуреченский и Иван Щегольков поочередно поцеловались с Юлаевым и крепко пожали ему руку. Затем они резко свернули вправо и растворились в ночной темноте. Через несколько минут легкие, говорливые звуки родного ППШ вызвали на себя шквал совсем других звуков. Это длилось недолго. Потом все стихло.
Двуреченский и Щегольков уходили к цели. Но когда перешли железнодорожное полотно Ширино - Лопатино, им не повезло. Они пересекли луговину и приблизились к маленькому, в пять подворий, хуторку, не отмеченному на карте. Щегольков успел только толкнуть Двуреченского под локоть.
Раздался басовитый окрик по-немецки, и автоматная очередь полоснула воздух. Двуреченский понял, что теперь и еще кому-то из них не уйти к спасительному лесу, до которого по его меркам было от силы сто - сто пятьдесят метров.
- Иван, теперь твоя очередь уходить! - спокойно, даже очень спокойно, словно речь шла о простой услуге, произнес он, лежа на земле и обращаясь к Щеголькову. - Уходи, Иван, не рви мне сердце. Направление знаешь. Вот возьми мою полевую сумку с картой. Ползи и незаметно исчезни. Двоим нам не уйти. Очередь часового уже подняла тревогу. К нам приближается группа патрульного наряда. Значит, с Ахметом Юлаевым у нас одинаковая судьба. Да уходи же… Останешься жив - напиши матери. Нет! Нет! Ничего не пиши. Заклинаю тебя! Это известие может убить ее. Пусть ждет и надеется…
Щегольков ящерицей пополз к лесу. Раздавшаяся сзади автоматная очередь подстегнула его. Он достиг опушки, вошел в лес и, не разбирая дороги, сдерживая рвущиеся наружу рыдания, спотыкаясь и падая, пошел напрямик, удаляясь от Двуреченского все дальше и дальше. Потом глуховатый взрыв ручной гранаты бросил его на землю. Стоя на коленях, он заплакал в голос, размазывая по лицу беспрерывно текущие слезы, подвывая и скуля по-щенячьи. Затем затих, долго лежал на земле, свернувшись калачиком, словно обиженный и покинутый всеми.
Близился рассвет. Легкий, наползающий туман сеял вокруг седую пыль. Потянуло резким изморозным холодом. Щеголькова обняла мелкая дрожь озноба. Вначале он вяло поднялся, затем стал делать энергичные движения руками, чтобы согреться, продолжая думать о судьбе старшины Двуреченского. Властный внутренний зов толкал его в путь. Впереди лежала еще не близкая и опасная дорога и по ней до нужной точки надо было суметь дойти.
Он проверил автомат, рассовал немецкие гранаты, вынул из вещмешка осколочные "лимонки" и, чтобы они не стучались друг о дружку, положил их в карманы маскировочной куртки. Вначале, разминая ноги, Щегольков шел медленно, затем перешел на учащенный ритм, каждые четверть часа сверяя свое направление по компасу.
Рассвет уже занялся в полную силу, когда разведчик, осторожничая, далеко стороной обошел хутор Камышиха. До поляны "Черный кристалл" оставалось не так уж и много, каких-то два километра, когда он почувствовал, что выбился из сил. Пот заливал ему лицо, катился градинами по спине, куртка и штаны лопастой, водоотталкивающей ткани все же впитывали в себя росную капель и были тяжелы на ходу. Щегольков решил остановиться и прилечь здесь же, на открывшейся перед ним узкой и длинной поляне, но передумал. Перейдя ее, он присел, облокотившись спиной о полусухие ветки поваленной сосны и в изнеможении закрыл глаза. Нет, он не спал. Он полулежал на сосновом стволе и слушал устало и безразлично настроенную на безмолвие тишину. Автомат Щегольков держал в обеих руках, как держат ружье охотники, поджидая близкого зверя. Каким-то еще неясным чувством, тревожащим его сознание, Щегольков ощущал сосущее под ложечкой беспокойство. Он не верил тишине. Она не раз подводила его своим коварством. И сейчас тишина тяжело висела над ним хрупким, бутафорским полотнищем, отгораживая от него весь мир. В нем отсутствовал какой-либо страх за свою собственную жизнь. Он в силу железного закона войны привык постоянно рисковать ею и сейчас был движим только одним: дойти, доползти, доставить по назначению документы, находящиеся в полевой сумке старшины Двуреченского.
Щегольков приподнялся, прислушался: в воздухе четко разносился слаженный шум шагов. Кто же шел неподалеку от него: враг или партизаны? Он осторожно сполз с соснового ствола на землю, положил гранату за пазуху, прилег на живот и, виляя задом, по-пластунски стал продвигаться вперед на звуки шагов. Узкая лесная дорога открылась сразу же. Там, ряд за рядом, разбитые на небольшие группы, вышагивали немецкие солдаты, разделенные между собой крытыми брезентом подводами, Лошади, позванивая трензелями, разнося резкий запах пота, натужно тащили груженые повозки по разбитой, ухабистой дороге.
Проходящие мимо Щеголькова гитлеровцы были частью усиленного немецкого карательного батальона войск СС, временно отводимого из партизанской зоны. В своей акции немцы причинили немало бед партизанам. Но, в свою очередь понеся потери, измотанные в ожесточенных схватках, убирались восвояси. Всего этого Щегольков, конечно, не знал. Проводив настороженным взглядом замыкающий отряд гитлеровцев, разведчик пересек дорогу и неожиданно для себя оказался на бугристой, покрытой редким кустарником равнине, открытой со всех сторон. Он почувствовал себя неуютно, будто стоял нагишом и ощущал кожей чьи-то нескромные, оценивающие взгляды.
Лес был уже недалеко. Пригнувшись, Иван побежал к нему, виляя меж кустарников и почему-то оказавшихся здесь гладких, отшлифованных, разной конфигурации каменных глыб, намертво вросших в землю. Его никто не догонял, не преследовал и не пытался этого делать. Практически, он уже успел уйти от дороги к лесу на полкилометра, когда сзади донеслась короткая, в несколько патронов автоматная или пулеметная очередь. Щегольков дернулся, приостановился, и его тело, помимо собственной воли, правым боком пошло в сторону, теряя равновесие, ноги неустойчиво заскользили, разъехались, вяло цепляясь носками за траву. Боли вначале он не почувствовал. Ему стало необычно душно и жарко. Глаза стали заволакивать желто-зеленые пасмурные тени, и щеки оросили слезы. Задыхаясь, Щегольков изо всей силы двумя руками рванул ворот одежды и упал лицом вниз.
Боль появилась внезапно резким, испепеляющим огнем, растекалась по всему телу. И только тогда Щегольков поверил, что он ранен, ранен серьезно, теряет кровь, а перевязать себя без посторонней помощи не сможет. Он почувствовал, как силы папиросным дымком улетучиваются из его тела, и разведчика охватил жуткий, хватающий за горло страх. Он останется здесь навсегда, уткнувшись лбом в остаток полусгнившего пня, и рядом с ним будет лежать полевая сумка Егора Двуреченского.
- Врешь, дура! - не веря в конец, взбунтовался Иван. - Не возьмешь просто так Щеголькова… - бормотал он, переворачиваясь на спину и вжимаясь в горбившийся за плечами вещевой мешок, стараясь тканью нижнего белья, как своеобразным тампоном, закрыть входное пулевое отверстие и этим остановить горячую кровь.
А тем временем, пока Щегольков, превозмогая боль, лежал неподвижно с закрытыми глазами, оранжево-красная полоска зари на востоке рассасывалась, небо уходило в вышину, облачаясь в яркую синеву. Лесные пичуги, встречая новый погожий день, заполняли все вокруг неумолчным щебетаньем.
Наконец Щегольков шевельнулся и сделал первую попытку встать на ноги. Ему это удалось не сразу. Ноги были словно из ваты, колени сами по себе подгибались, земля казалась качающейся под ним доской качелей. Липкая, пропитанная загустевшей кровью ткань одежды, подсохнув по краям, толстым пластырем закупорила рану. Щегольков, словно малое дитя, сделав очередную попытку, поднялся на ноги и пошатываясь пошел вперед, в бреду, закусив до крови вспухшие губы и сдерживая рвущийся из груди стон. Все же он достиг лесной опушки и вновь упал ничком, гладя дрожащими пальцами рук лесную, усыпанную влажными листьями почву, стараясь разглядеть хоть что-нибудь впереди себя сквозь роившуюся в глазах сумятицу разноцветных искр.
Не знал Иван Щегольков о том, что в ту самую минуту, когда он упал на лесной опушке, за ним из-за спаренного соснового ствола наблюдали две пары глаз людей в гражданской одежде.
- Это наш, свой человек! - Издали осматривая упавшего, сурово сказал один из них, что был постарше, своему напарнику. - Однако он ранен… Готовь плащ-палатку, малый. Понесем в расположение и доложим командиру. Вызывай Карнача. Почем знать, в каком он состоянии… Видишь, не двигается. Да и дело у него к нашему командиру, видно, неотложное, срочное…
Щегольков не почувствовал, как из его рук взяли автомат, вынули из-за пояса ручные гранаты-"толкушки" и самого его куда-то понесли. Пришел он в себя лишь тогда, когда посторонние, не совсем деликатные в движениях, руки шарили по его карманам и снимали полевую сумку старшины. Напрягаясь, посмотрел слепнущими глазами и увидел вокруг себя несколько человек в знакомой ему партизанской форме с красными бантами на лацканах разнообразных тужурок.
- Вы - партизаны! - сказал он ясно, с трудом выговаривая слова плохо слушающимся языком. - Я - советский разведчик. Шел к поляне "Черный кристалл". Мне нужен командир отряда Бородач… Очень, очень нужен. Поспешите, боюсь, что не дождусь…
- Это и есть поляна "Черный кристалл", квадрат "сорок один". Я - командир отряда, - почему-то тихо ответил стоящий перед Щегольковым человек с поджарой фигурой, продолговатым, темным от солнечного загара лицом и густой шапкой синевато-белых волос на гордо посаженной голове. На симпатичном его лице, под красиво изогнутым носом, плавной линией темнели тщательно стриженные рыжеватые усики.
- Вы как божий одуванчик, - с трудом улыбнувшись, сказал Щегольков. - Волосы, волосы у вас… А у меня - огнем горят красно-рыжие… - И действительно: верхняя часть почти круглой головы командира напоминала в последней стадии цветения шар перезревшего одуванчика.
- Не скажи… - усмехнулся командир.
Щегольков почувствовал прилив свежих сил и какую-то томность во всем теле.
- Покажите удостоверение личности. Партбилет… Иначе, - слабым движением руки он полез за пазуху и неожиданно для всех его окружающих вынул гранату "лимонку", зацепив пальцем кольцо предохранительных усиков.
- Не балуй, разведчик! - строго сказал командир. - Будет тебе и белка, будет и свисток. Смотри! - он поднес к глазам Щеголькова документ с фотокарточкой.
- Спасибо. Теперь верю, что у своих. А вы командир партизанского отряда? В этой сумке - карта. На ней - важные сведения. Нужно срочно передать их командиру дивизии генералу Чавчавадзе. Вы знаете диапазон волны, позывные?
- Нам все известно… Сведения уйдут немедленно. Как зовут-то тебя, разведчик? Сейчас тебя отнесут в санчасть. Еще будешь молодцом…
- Ваня… - прошептал разведчик и замолчал, потеряв сознание. Синюшная бледность с желтизной стала пятнами покрывать его лицо.
- Доктор! Доктор! - заволновался командир, наклоняясь над Щегольковым.
Подбежавшая миловидная женщина-врач опустилась на колени и взяла вялую руку Ивана Щеголькова, стараясь чуткими кончиками пальцев уловить биение пульса.
- Ему уже ничем не поможешь… Он мертв, товарищ командир.
- Похороните с воинскими почестями солдата, - проговорил дрогнувшим голосом командир, проводя по лицу ладонью. - Начштаба! Срочно готовьте закодированную радиограмму в два адреса: генералам Фалееву и Чавчавадзе. Все…
Потом добытые сведения вызовут цепную реакцию в войсковых штабах, прямо или косвенно затрагивая незримыми волнами весь передний край обороны и тылы армии генерала Фалеева. И все это отзовется, грянет в нужную минуту грозной симфонией противодействия вражеским замыслам. Новый же начальник дивизионной разведки капитан Ильин, не зная в лицо погибших разведчиков, против их фамилий поставит крючок вопросительного знака, и эти сведения, минуя ПСД, попадут в строевую часть, где соответствующие лица в графе "пропал без вести" черкнут короткую, привычную запись.
А генерал Чавчавадзе, лично знавший разведчиков, усомнится в их гибели и скажет: "Подождем. Бывали вести и похуже…"