- Мирошниченко, галопом за старшиной! - приказал капитан. - И немедленно, - ты понял, Мирошниченко? - немедленно разыщите мне Чудову! Я вам не знаю, что сделаю, если не найдёте, комбинаторы!..
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Косы доставляли Инне Чудовой массу хлопот и неприятностей. Густые, без малого в руку толщиной и длиной ниже колен, они требовали к себе постоянного и немалого внимания. В суматошной госпитальной обстановке, где распорядок дня не регламентирован и отдыхать приходится как когда придётся, осуществить это удавалось не так-то легко.
Ухаживать за волосами было чистым мучением. Приходилось всячески ухитряться, чтобы раздобыть умягчённую воду, так как от обычной воды они тукснели и топорщились колтуном. Приходилось жертвовать часами отдыха, изобретать сложную систему заколок, чтобы они держались на голове и не мешали при работе.
Инна давно, бы рассталась с ними, хоть и жалко было, а не делала этого лишь из принципа - медицинское начальство постоянно приступалось к ней с категорическим требованием обрезать волосы. Не отличался в этом отношении от своих предшественников и начальник санроты - пожилой сутулый майор медицинской службы с жёлтым лицом, в морщины которого, казалось, навечно залегли постоянные усталость и недосыпание. Он сидел за столом, щёлкал трофейной зажигалкой-пистолетом, пытался сердиться. А Инна стояла перед ним, и видела, как он с трудом моргает слипающимися глазами, и жалела его, потому что людям в его возрасте довольствоваться тремя часами сна куда труднее, нежели ей в её восемнадцать лет.
- Санинструктор Чудова, объясните, почему вы не выполнили моё приказание.
Он чиркнул зажигалкой, задул огонёк, снова чиркнул и снова задул.
- Я уже объясняла вам, товарищ манор.
- Почему другие девушки обрезали волосы, а вы не можете?
- Я бы тоже обрезала, будь у меня мышиные, хвостики. Разве не жалко вам таких волос? - Инна стащила с головы шапку, быстренько выдернула шпильки, роняя их на пол, тряхнула упавшим вниз золотым водопадом волос. Она немножко кокетничала, но врач откровенно любовался ею.
- Как вам удаётся сохранить в них такую пышность и блеск? - спросил он. - Заправьтесь, пожалуйста.
- Я их последний раз кипятком из паровоза мыла, товарищ майор. У машиниста выпросила.
- Здесь, милая девушка, фронт, здесь ни паровозов, ни горячей воды для ваших волос не будет, у нас для раненых горячей воды не хватает… Родные у тебя есть?
- Мама, товарищ майор.
- Как же твоя мама отпустила тебя… такую…
- Я сама уже взрослая. Да и мама у меня - понимающая
- Да-а-а… - задумчиво протянул врач, глядя, как Инна укладывает косы. - Да-да… все мы торопимся стать взрослыми и только потом начинаем понимать, как прекрасна была наша юность… как невозвратимо, безнадёжно прекрасна… Поднимите шпильку… во-он, под вашим сапогом. Что же делать-то будем, а?
- Оставим всё как есть, товарищ майор медицинской службы.
- А требования устава?
- Устав от моих кос не пострадает.
- Положим, - вздохнул начальник санроты. - Вы сейчас косы убрали, но вы и без них очень привлекательны. Вы же по-настоящему красивы, а красоте украшений не требуется. Парни за вами и так ухаживать станут.
- Товарищ майор! - вспыхнула девушка. - Я на фронт пошла не парней искать, а защищать Родину!
- Да-да, - закивал майор, - все мы пошли защищать Родину. Но защищаем мы не абстрактное понятие, и у нас не должно быть тэдиум витэ, говоря языком Овидия и Тацита… не должно быть отвращения к жизни, потому что защищаем мы самое жизнь, право наше любить, радоваться, растить детей…
Рядом ударил взрыв снаряда. Плащ-палатка, закрывающая вход в землянку, вздулась пузырём, пламя коптилки забилось, вытянулось вбок и сорвалось со своего латунного основания. Стало темно, и в ней отчётливо слышалось, как шуршит по стенам осыпь. Ещё и ещё содрогнулась земля, но взрывы на этот раз были значительно дальше и глуше.
"Началось", - подумал майор, зажигая коптилку, - сейчас начнут поступать раненые". Кончиком скальпеля он поправил чадящий фитиль. Испугалась, небось, девушка? Старается не показать, но видно, что испугалась. А кто её, "костлявую", не боится? Вот ему за пятьдесят уже, а кажется, что жизнь и вовсе не начиналась, что всё ещё впереди, и понятно, что это инстинктивный самообман, что впереди- почти ничего не осталось. Молодые об этом не знают - на то она и молодость, чтобы принимать жизнь без берегов и границ, - но место ли этой девушке в мясорубке войны? А кому здесь место? - сам себе возразил врач. - Кому нужны эти лишения, постоянный нервный стресс, постоянный страх смерти? Ей бы вот учиться надо, Чайковского в филармонии слушать, в парк бежать на свидание в модных туфельках, а она кирзовые сапоги надела и стоит здесь, защитница Родины, девочка, ребёнок ещё по-существу. И косы свои отрезать не решается, как будто в них весь смысл бытия. А может быть, она и права, ибо косы - это кусочек её мирного вчерашнего уюта, и все мы вольно или невольно, как якорь спасения, цепляемся за осколки прошлого, хотя и работаем для будущего, для счастья вот таких молодых и красивых, для своего собственного счастья. А молодым - всё мало, санрота их не устраивает, на передовую им нужно…
Орудийная канонада усилилась, её сплошное полотнище уже прострачивалось и рвалось торопливым та-таканьем автоматов.
- Разрешите, товарищ майор? - приподнял кто-то край плащ-палатки.
- Да-да, входите, - сказал начальник санроты. - Что там у вас?
- Бой идёт. Нам ждать, пока позвонят или самим выдвигаться вперёд за ранеными?
- Не надо ждать, отправляйте санитаров. Место для раненых приготовили? Соломы постелили?
- Всё в порядке, товарищ майор.
- Я сейчас тоже приду. Скажите там, пусть побольше воды вскипятят. И дрова перетащат на место посуше. Вам что, Чудова? А-а… можете быть свободны, бой кончится, доложите, что выполнили моё приказание, - ясно?
- "Как бы не так! - мысленно фыркнула Инна уходя. - Всё равно я от тебя в полк удеру - быть такого не может, чтобы своего не добилась, я упорная, товарищ майор медицинской службы!"
Она не хвасталась своим упорством, она действительно умела поступать по-своему, эта маленькая хрупкая девушка с выступающими под застиранной гимнастёркой лопатками, тонкой нежной шеей и своенравным рисунком губ. Она сумела преодолеть отчаянное упорство матери, когда с последнего курса техникума перешла на краткосрочные курсы медсестёр, когда добилась в военкомате направления в действующую армию. Её направили в тыловой госпиталь, но она писала рапорт за рапортом, пока не попала в полевой госпиталь. Тем же путём перебралась в медсанбат и, наконец, в санроту, где тоже не рассчитывала долго задерживаться. "Что вас тянет на передовую? - недоумённо спрашивали её. - Романтика? Ордена?" Она возмущалась, но терпеливо объясняла, что считает это своим долгом. "А в госпитале работать - не долг? Легко здесь?" Она соглашалась, что да, нелегко, но у каждого - своё понятие о долге, свой потолок. Переспорить её было невозможно, хотя в других случаях она легко поддавалась постороннему влиянию, даже в авиаклуб при Осоавиахиме подавала заявление под влиянием одноклассников-мальчишек.
В землянке санинструкторов было пусто, девчонки уже разбежались по своим местам. Инна сбросила шинель, полы которой постоянно путались в ногах. Куда удобнее ватная стёганка. Инна перетянула ремнём свою осиную, в четверть обхвата, талию и поспешила к длинному сараю, приспособленному за неимением лучшего для раненых.
Шёл дождь, но девушка задержала шаг, с удовольствием ловя губами тяжёлые холодные капли. В дверях сарая она чуть не столкнулась с рыжеволосой татаркой Медине - хирургической сестрой санроты. Та слепо шла, не замечая ничего перед собой, по лицу её одна за другой бежали горошинки слёз, тотчас смываемые дождём.
- Что случилось? - спросила Инна.
Медине жалко покривилась, всхлипнула.
- Куриленко… Куриленко на столе… умер…
И пошла дальше, спотыкаясь, под хлещущими потоками ливня.
Инна посочувствовала подруге. Она немножко знала капитана Куриленко, начальника связи одного из полков. Весёлый, общительный, влюблённый в поэзию и жизнь, он частенько в свободные минуты забегал в санроту, шутил с девушками, читал им на память Маяковского, Блока, Киплинга. Однажды даже сам сочинил два стихотворения, посвятив их "хирургической сестре Медине". Она смущалась и краснела, а глаза искрились как звёзды. И вот не стало весёлого капитана Куриленко Бедняжка Медине!
Стали прибывать раненые, и Инна ушла от переживаний в работу. Их было много, санитарки с ног сбивались. Работали всю ночь, а утром их, усталых, спящих на ходу, вызвал к себе начальник санроты и сообщил, что полк просит двух санинструкторов, нужны добровольцы.
- Я! - первой подхватилась Инна.
За ней выступила из строя поблекшая за ночь Медине.
- Я… - тихо сказала она.
- Тебе нельзя, - сказал майор так же тихо и совсем не по-командирски, - ты опытная хирургическая сестра, ты нужна здесь.
- Отпустите меня! - стояла на своём Медине, не поднимая глаз. - Отпустите, или я сама уйду.
- Не глупи, Газизуллина, дисциплины не знаешь! - строго свёл брови начальник санроты. - Мы ещё поговорим с тобой.
Он оставил Инну и ещё одну девушку, остальных отпустил. Инна понимала состояние подруги и думала, что на её месте, конечно же, ушла бы на передовую, не колеблясь, а этот старый сухарь майор…
- Радуйся, Чудова, - прервал её мысли "сухарь", - добилась своего - в первую батарею идёшь, к капитану Комекову. Героический комбат, но из-за его героизма узнаешь почём фунт лиха, вспомнишь тогда мои слова.
- Служу Советскому Союзу! - невпопад от растерянности ответила Инна.
Начальник санроты скептически хмыкнул, провёл ладонью по своей широкой розовой лысине.
- За косы можешь быть спокойна, Чудова. Я изложил ситуацию командиру полка… насчёт твоей идеи фикс, и он не стал возражать. Ещё раз радуйся и - удачи тебе, постарайся не попасть под мину, как твой предшественник.
В батарее Инну первым встретил старшина. Введённая в заблуждение его новеньким белым полушубком и командирской портупеей, которую старшина нацепил для пущей важности, она отрапортовала:
- Товарищ капитан, санинструктор Чудова прибыла в ваше распоряжение!
Старшина с достоинством ответил на приветствие и повёл нового санинструктора в землянку, где располагался сам с поваром, механиком и писарем-каптенармусом. Там всё уже было готово для приёма гостьи - на грубо сколоченном столике вплотную стояли котелки с супом, кашей, чаем, горкой лежали маленькие аппетитно поджаренные сухарики и даже стояла банка джема, выуженная из невесть каких старшинских тайников. Деловитый старшина заранее разузнал, кто именно прибывает из санроты на место погибшего в последнем бою санинструктора, и подготовился соответственно.
Выпить Инна отказалась категорически, но в остальном упрашивать себя не заставила и налегла на сухарики, оказавшиеся удивительно вкусными. Впрочем, не оставлял желать лучшего и суп, и каша была пополам с тушонкой - тут уж повар проявил свою щедрость. Забегая наперёд, можно предположить, что повар был себе на уме и что-то замышлял, но что именно - Инна не знала. Она только видела, как артмастер (он же автомеханик) Саша разговаривал с поваром, и тот после этого разговора стал обходить санинструктора стороной и посматривать на неё с непонятной обидой.
Но всё это случилось позже. А сейчас она сидела в окружении незнакомых, но хороших ребят, макала в наваристый суп сухарики, с наслаждением откусывала их, и ей казалось в эту минуту, что нет вокруг войны, нет окопов и землянок, а есть просто затянувшийся загородный пикник.
- Где ваш командир? - спросила она.
- Капитан на эн-пэ, - ответил старшина и поднял чуть помятую большую алюминиевую кружку. - За здоровье новой милосердной сестрички!
Его дружно поддержали. Закусывая джемом, писарь счёл необходимым объяснить свой энтузиазм.
- Дружить на фронте с доктором - великое дело: есть стопроцентная гарантия в живых остаться, если ранят неровен час.
- Во-первых, я не доктор, а медсестра, - ответила девушка, - а во-вторых, почему вы водку сладким закусываете? Разве не противно?
Писарь глотнул торопясь, а старшина грозно зыркнул на него и переместил банку с джемом поближе к Инне.
- Я должна доложить о своём прибытии командиру батареи? - спросила его Инна.
- Вы доложились мне, - старшина плеснул немножко из фляги по кружкам, - а в артиллерии санинструктор находится в ведении старшины.
- Но я направлена в распоряжении капитана Комекова.
- До капитана ровно столько, сколько вы проехали от санроты до нас.
Старшину поддержал улыбающийся механик Саша:
- Причём не на колёсах и даже не на ногах, а на животике, по-пластунски. - Он сделал руками плавательные движения.
- Непонятны мне что-то ваши порядки, - рассердилась Инна. - Командир дрожит от холода где-то на переднем крае, а бойцы его спокойно едят, пьют спирт и спят в тёплой землянке.
- Поймёте малость погодя. Капитан не один - с ним двое наблюдателей, да телефонистов двое, да радист, да ординарец. Народу побольше чем у нас тут. Успеете, познакомитесь и с комбатом…
Несколько дней спустя Инна получила первое по-настоящему боевое крещение. Она знала по рассказом других, что первый бой самый трудный, самый страшный, и приготовилась к этому. Однако страшно было так, что она попросту не смогла испугаться, потому что у неё, как она решила уже придя в себя, атрофировались все чувства. Кроме одного, сидевшего не в пей, а где-то рядом, в соседней воронке, и непрерывно, монотонно повторявшего одно и то же: "Ой, мама!.. Ой, мамочка моя!.."
Настоящий страх пришёл во втором бою. Но это был уже ожидаемый и поэтому осознанный страх, и Инна изо всех сил не поддавалась ему, хотя вскрикивала невольно, если поблизости ухал снаряд, дрожала, прижимаясь к земле.
Потом были ещё бои, и она не то чтобы привыкла, а притёрлась к страху, стала менее остро реагировать на него, поглощённая тем главным, что надлежало делать ей на поле боя, во имя чего собственно она оставила свой дом, подруг и пошла в кипящее огнём, клокочущее безумие, которое люди называют войной. И сознание, что она делает самое нужное дело, спасая людей тогда, когда каждый вокруг старается убить, придавало ей силы - измотанной до последнего человеческого предела, промокшей до лифчика, ползком тащившей раненого с полным вооружением. Теперь она уже не звала маму, теперь она повторяла другое, более важное: "Миленький, потерпи… миленький, не умирай, пожалуйста… сейчас я тебя вытащу отсюда…" Когда совсем, окончательно и навсегда иссякали силы, она плакала, уткнувшись лицом в измазанные грязью и кровью ладошки, прикрыв собою бойца, а поплакав, тащила дальше. Иной раз в такие минуты она вспоминала недобрые пророчества желтолицего майора медицинской службы и жалела, что не послушалась его, не осталась в санроте. Но это была минутная слабость, проходившая вместе с усталостью, пожалуй, даже раньше её.
Особенно тяжёлым был бой за железнодорожную станцию, которая имела для гитлеровцев важное стратегическое значение. Для её обороны немцы стянули большое количество живой силы и техники. Используя преимущества открытой местности вокруг станции, гитлеровцы расположили на линии обороны вкопанные в землю танки - строить дзоты было некогда из-за стремительного наступления советских войск. Но и без долговременных огневых точек это был достаточно мощный оборонительный рубеж. Взять его с ходу было очень трудно, но брать его решили именно так, учитывая всю стратегическую важность коммуникаций, которых лишались гитлеровцы с потерей станции.
Бой завязался настолько стремительный и жаркий, что, казалось, с первых же минут достиг той кульминации, за которой неизбежен перелом в ту или иную сторону. Но насколько решительным было наступление советских войск, настолько же упорным оказалось и сопротивление гитлеровцев, и поэтому перелома не наступило и сражение затянулось на той высшей точке, которой оно достигло в самом начале.
Раненых было много, Инна выбивалась из сил, спеша перевязать и вытащить из-под огня и тех, кто стонал, просил помощи, и тех, кто безмолвно лежал, обняв последним объятием холодную мокрую землю. Механик Саша, который с появлением Инны на батарее добровольно взял на себя обязанности её негласного опекуна и заступника, пришёл на помощь. Нацепив на себя сразу две санитарные сумки, он не отставал от девушки и при каждом близком, разрыве снаряда пытался оказаться между ней и этим взрывом. Это носило скорее символический характер, потому что фонтаны взрывов взлетали в самых неожиданных местах. Однако Инна была благодарна Саше и за эту условную защиту, и за помощь, и за то, что в присутствии этого спокойного, не теряющего присутствия духа здоровяка чувствовала себя не так одиноко и потерянно среди опустошающего грохота боя.
Они работали, не замечая ничего вокруг и даже не думая, что когда-нибудь этому должен наступить конец. А потом вдруг поссорились, и причиной ссоры послужил немец, стонавший в снарядной воронке: "Матка!.. Матка!.. Фрау!.. Фрау!.." Он был тяжело ранен - пуля раздробила ему ключицу. "Брось фрица! - закричал Саша. - Пусть сдыхает! Свои ребята помощи ждут!"
Но Инна не могла бросить человека, нуждающегося в помощи, даже если им был фашист, не могла - и всё. "Сейчас… сейчас… потерпи… - шептала она по-немецки, перевязывая рану. - Крест золотой на шее носишь… а сам зверствуешь на чужой земле…" Обрадованный тем, что русская фрейлен говорит по-немецки, раненый в промежутках между стонами пытался объяснить, пытался стащить с шеи крестик, чтобы подарить его своей спасительнице.
Увидев это, Саша окончательно разозлился. "На их проклятом карканье с врагом шпрехаешь?! - заорал он. - Взятки от фашистов берёшь? Не смей руки чистые марать!" Он рванул девушку за плечо, грубо выругался. Она упала, потеряв равновесие, и тоже рассердилась, закричала на парня, чтобы он не совался не в своё дело, убирался прочь, если у него простого человеческого понятия нет. И он ушёл, продолжая ругаться, суля всяческие лиха чистюлям и гнилой интеллигенции, ушёл подбирать раненых. А через полчаса его убило.
Инна долго не могла простить себе этого случая. Она твёрдо была уверена, что если бы не обидела Сашу, не прогнала его, он остался бы жив. И дала клятвенный зарок: никогда больше не обижать парней своей батареи. Ребята были разные по характеру, привычкам, поведению, по своему отношению к ней.
По-отечески заботливо и ревниво, называя её не иначе как дочкой, обращался с ней старшина Вакульчук. "Какая я вам дочка, Василий Олексич! - отшучивалась Инна. - Вы же ещё совсем молодой!" "Дочка, дочка, - уверял он со вздохом, вспоминая свою хату на Полтавщине и чернобровую хохотунью жену, - мне по возрасту пятерых дочек полагается иметь, а я… - И лез шерудиться в своих старшинских тайниках, отыскивая какой-нибудь фронтовой деликатес.