"Я всю ночь не спал, Сурай! Всё думал - чем я мог тебя обидеть? Почему ты заплакала и убежала от меня? Не могу понять. Ведь я сказал только то, что у меня было на сердце: я не хочу с тобой разлучаться. Что ж тут обидного? Когда я увидел тебя, я сразу почувствовал, с тобой что-то случилось, что ты как будто не та, какой я знал тебя раньше, как будто ты и не рада меня видеть. И сначала подумал, что это Нияз-ага смущает тебя. А потом ты сказала, что ты всё передумала, уж не едешь в Мары, а едешь в Ашхабад учиться петь. Всё это было так ново, так неожиданно! Это ошеломило меня. Ведь я так рвался к тебе, думал, что теперь уж ничто не разлучит нас с тобой, и вдруг… Неужели ты меня разлюбила? Ах, Сурай, Сурай!.. Мне страшно от одной этой мысли. Ведь я-то всё тот же, Сурай, и ничего не передумал!
Нам надо встретиться. Мы взрослые люди и должны ясно сказать друг другу: да или нет. Нет ничего хуже неизвестности. Только вот беда - я уезжаю сейчас в МТС и вернусь поздно ночью. Хорошо бы нам встретиться завтра часоз в девять на Мургабе у старого карагача, под которым так часто сидели когда-то. Очень прошу, приходи, буду ждать.
Анкар".
Эта записка обрадовала Сурай.
"Он любит, любит! И нисколько не сердится!" - думала она, а вместе с тем её очень смущала одна фраза: "Мы взрослые люди и должны ясно сказать друг другу: да или нет". Что это значит? Чего он хочет? Эта фраза пугала Сурай.
С веранды донёсся чей-то мужской голос, потом голос Дурсун:
- Сурай! Иди-ка скорей!
Девушка сунула письмо под подушку и вышла из комнаты, стараясь казаться совершенно спокойной.
На веранде с папкой под мышкой стоял Мурад, секретарь комсомольской организации, высокий парень с весёлыми глазами,
- Доброе утро, Сурай! Как себя чувствуешь? И чего это ты с опаской глядишь на меня? По рада, что ли, гостю?
- Да какой ты гость? - улыбнулась Сурай. - Он, Мурад, ведь ты же опять нагружать пришёл, а мне к экзаменам надо готовиться.
- И готовься себе на здоровье! Разве я не знаю? Оттого и нагрузку даю пустяковую. Послезавтра в обеденный перерыв надо устроить концерт на колхозном стане. Вы с Гозель споёте что-нибудь. Байрам на дутаре сыграет, я стихи прочту…
- Ай, боже мой! Да зачем это? - перебила его Дурсун.
- Как зачем? Народ повеселить, Дурсун-эдже.
- Да народ-то устанет, отдохнуть захочет, а вы с песнями… И подремать не дадите.
Мурад быстро взглянул на Сурай и захохотал. Он не ожидал такого возражения, и концерт среди дремлющей публики показался ему очень смешным.
- Верно! Стоит ли? - сказала Сурай. - Придём, а вдруг они и слушать-то нас не захотят? Или ты для отчёта хлопочешь?
- А хотя бы и для отчёта! Надо же мне карьеру делать, - опять засмеялся Мурад. - Нет, кроме шуток, давайте устроим! Ведь песня, говорят, строить и жить помогает. А вдруг послушают да ещё и спасибо нам скажут? Как хорошо-то будет! А не захотят слушать, - ну что ж, уйдём, не обидимся. Попытка не пытка. Верно, Дурсун-эдже?
- Ай, да ты наговоришь! - улыбнулась Дурсун. Она любила Мурада за его ум и весёлый нрав. - Вот лучше садись, позавтракай с Сурай!
- Спасибо! Я уж поел. Впрочем, в такой хорошей компании я бы, конечно, и ещё раз позавтракал, да некогда, в поле надо бежать! Так ты, Сурай, поговори с Гозель и Байрамом, составьте программу, порепетируйте и послезавтра точно к двенадцати часам приходите в стан.
- Ой, Мурад, страшно!.. Ну что это? Придём выступать как настоящие артисты.
- А ты не бойся! Пой от души и ни о чём не думай! Вот как я речи свои говорю на комсомольских собраниях. Хорошо ли я там говорю или плохо? Я об этом не думаю. Мне бы дело ребятам сказать. И хорошо ведь получается, аплодируют.
Мурад засмеялся и пошёл к калитке. Сурай посмотрела ему вслед и позавидовала удивительной ясности мыслей и стремлений этого умного, весёлого парня. И всегда он такой. Его не раздирают сомнения. Он живёт, как будто легко идёт по прямой ровной дороге, залитой солнцем, и знает, куда идёт. А вот она бредёт, как в потёмках, куда-то в неизвестность, и противоречивые силы тянут её в разные стороны.
Она села к столу, налила чашку чая и задумалась. "Мы взрослые люди и должны ясно сказать друг другу: да или нет". Но как же сказать ясно, когда всё неясно? Вот он? любит Анкара. Забыть его, выйти замуж за кого-то другого она даже и представить себе не может. Но он не хочет, чтоб она уезжала. И он самолюбивый и гордый. Он может порвать с ней, если она уедет учиться петь. И что ж это будет?.. И ещё неизвестно - будет ли она настоящей артисткой? Ведь это Екатерина Павловна говорит, что у неё прекрасный, редкий голос, потому что она добрая, любит Сурай. И здесь, в маленьком районном городке, Сурай поёт, конечно, лучше других. Но в Ашхабад-то в музыкальную школу приезжают учиться со всей республики, и там она легко может оказаться самой заурядной певицей. Наконец и голос может пропасть, как у Екатерины Павловны, и жизнь будет совершенно разбита, будет такой же пустой, одинокой, как жизнь матери, когда Сурай уедет в Ашхабад и она останется одна-одинёшенька.
- Ах, боже мой! И о чём ты всё думаешь? Чай-то остывает! - с тревогой сказала Дурсун, почувствовав материнским сердцем, что с дочкой творится что-то неладное.
Сурай наспех выпила чашку чая и пошла к Гозель.
Весь день Сурай провела в мелких хлопотах, старалась рассеять тревожные мысли, и всё-таки они не покидали её ни на минуту. А вечером, незадолго до прихода Вели-ага, она случайно узнала о тайном сговоре Умсагюль и Дурсун, и это привело её в совершенное смятение Вот как это случилось.
Дурсун готовила плов во дворе. Сурай помогала ей, чистила морковь, подкладывала хворост под широкий котёл. И Дурсун вдруг спросила:
- А ты позвала Амана и Сэльби? Нет? Ай, боже мой! Да Вели-аге-то скучно будет с нами одними. Сбегай скорее!
Сурай побежала к брату, который жил в новом доме рядом с больницей, и вернулась, когда Дурсун отлучилась на минуту в огород за луком и не видела, как дочь прошла в свою комнату, чтобы принарядиться для гостей. Дурсун вернулась к котлу, и как раз в это время в калитку вошла толстая Умсагюль и торопливо спросила:
- Ты одна? А где Сурай?
- А Аману побежала.
- Ну и хорошо! А я зашла сказать тебе - готовься к свадьбе, моя милая! Я всё уладила.
- Да что ты! - всплеснула руками Дурсун и с умилением уставилась на Умсагюль. - Да как же так?
- Так, моя милая! Я вчера пришла от тебя, приготовила обед, и Анкар пришёл, умылся, сел ужинать. И чего-то невесёлый, хмурый какой-то. Я и начала ему расхваливать Сурай - какая она красавица, да какая умница, да какое сердце то у неё золотое. "Будь это в старое время, говорю, её давно бы уж украл какой-нибудь хан. Только бы её и видели". Он молчит, а слушает. "Ну, что ж, Анкар-джан, говорю, тебе уж двадцать четыре года, и ты вон какое место занимаешь - старший агроном МТС, - пора бы и жениться. А то как бы наша птичка не вспорхнула и не улетела. Она ведь в Ашхабад собирается уехать, хочет быть артисткой…"
- Ай, боже мой! Да зачем же ты сказала? Ведь эго позор для нас! - с ужасом простонала Дурсун.
- А ты погоди! Ты послушай!.. Я сказала, а он всё молчит, а вижу - это ему как нож в сердце.
- Ай-ай-ай! - опять застонала Дурсун.
- Я нарочно его припугнула. И уж говорю ему: "Э, да это пустяки! Куда она уедет? Женись на ней скорей! Она тебя любит, и ты её любишь. Разве она от своего счастья уедет?" У него так и вырвалось из сердца: "Ах, если бы так!" - "А почему бы не так? - говорю. - Только не тяни, будь мужчиной и завтра же скажи ей: Сурай, выходи за меня замуж. А то она, может быть, и уехать-то хочет от горькой обиды. Она любит. томится, а ты не говоришь, что хочешь жениться. Ты не знаешь сердца девушки, а я-то знаю, сама была девушкой". Он вдруг засмеялся: "Хорошо, сватай, мама! За мной дело не станет". И долго не спал, всё книжки читал. Видишь, я всё уладила.
- Ну, слава богу! - с чувством сказала Дурсун. - Он нынче рано утром письмо ей привёз. Она призадумалась и весь день вроде как сама не своя.
- Ну, ещё бы! Замуж выйти - не чашку чая выпить. Призадумаешься. Хоть и любишь, а всё-таки страшно. Ну, прощай! Я побегу.
- Да куда-ты? Плов готов, и сейчас Вели-ага придёт.
- Э, нет, Дурсун, некогда! У меня теперь, сама понимаешь, сколько хлопот! Всё надо обдумать, всё приготовить.
И Умсагюль ушла, хлопнув калиткой.
Сурай всё это слышала и трепетала от гнева. У неё так дрожали руки, что она не могла застегнуть пуговицу на платье. А любовь к Анкару вдруг сменилась жгучей ненавистью и даже презрением.
Так вот он что задумал! Сурай считала его открытым, прямодушным человеком, а он, оказывается, такой же мелкий хитрец, как и его мать, эта толстая болтунья Умсагюль.
"Сватай, мама!.." Да никогда, никогда я не выйду за такого человека!
Вне себя она кинулась было на веранду, чтобы крикнуть это матери, но как раз в это время по тропинке из сада, опираясь на палку, величавой походкой шёл Вели-ага, а с другой стороны в калитку во двор входили Аман и Сэльби. Сурай увидела их и отпрянула назад, вбежала в комнату и села на диван в совершенном смятении.
Со двора донёсся взрыв смеха. Это Вели-ага встретил какой-то шуткой Амана и Сэльби. И смех этот странно и больно отозвался в сердце Сурай, как будто он долетел до неё из какого-то иного, уже навсегда утраченного ею мира.
"Им весело, - подумала она, - а мне…"
И вдруг почувствовала себя такой одинокой, и так жалко ей стало самое себя, что она чуть не заплакала.
- А где же Сурай? - басил Вели-ага. - Позвала меня в гости, а сама убежала. Вот так хозяйка!
Сурай вскочила с дивана, посмотрела в зеркало, одёрнула платье и пошла на веранду, стараясь казаться спокойной и даже весёлой.
- А, вот она! Здравствуй, моя доченька! - ласково встретил её Вели-ага. Он прислонил свою толстую палку к стене и сел за стол. - Ну, давай теперь чаю. Говорят, чай из рук красавицы вдвое слаще. Вот сейчас проверю, верно ли это?
Он засмеялся и сейчас же повернулся к Аману, сидевшему рядом с ним:
- А твои дела как, Аман? Я всё слышу от людей, будто ты хороший доктор, того-то да того-то вылечил. А мне что-то не верится. Когда ты успел ума-то набраться? Ведь недавно ещё ползал на карачках да скакал на прутике, как на коне. А теперь вон что! Хочется и мне это на себе проверить - верно ли говорят, да не берут меня никакие болезни. Здоров как бык.
И уже серьёзно стал расспрашивать Амана о его работе в больнице, как он лечит, какие операции делает. Аман любил своё дело и с увлечением рассказывал о своей работе, а Вели-ага пил чай и внимательно слушал.
Дурсун подала на стол большую тарелку, полную дымящегося плова, и опять было метнулась куда-то, хлопоча по хозяйству. Вели-ага остановил её:
- Дурсун, да чего ты всё мечешься? Садись за стол! Я хочу поговорить с тобой. Пусть Сурай угощает! Она помоложе. А ты посиди, отдохни!
Дурсун села, но чувствовала себя неспокойно. Всё ей казалось, что Сурай без неё сделает не так, как надо, и она то и дело посматривала на дочку, хлопотавшую во дворе у котла.
Вели-ага ел плов сосредоточенно и с большим аппетитом. Насытившись, он вдруг сказал:
- А ведь я, Дурсун, пришёл ругать тебя.
- А, боже мой! Да за что ж это? - встрепенулась Дурсун.
- За Сурай. Она хочет учиться петь, а ты, говорят, не пускаешь её в Ашхабад.
Дурсун растерянно посмотрела на Вели-агу, на Сэльби, на Амана и замерла, заморгала глазами. Ложка с пловом задрожала у неё в руках. Она больше всего боялась, как бы слух о безумной затее дочки не дошёл до Вели-аги, до друга покойного мужа, и вот он дошёл.
- А, Вели-ага, и ты!.. Да кто ж это говорит? Да об этом и говорить-то стыдно! - пролепетала она.
- А чего тут стыдного? Что тут позорного?..
- Ай, девушка-бахши! Да где это видано? Уж не тебе бы сбивать её с толку. И будет она таскаться по свадьбам и петь среди пьяных?
Аман и Вели-ага засмеялись, а молчаливая Сэльби вдруг горячо вступилась за Сурай:
- Да почему же по свадьбам? И почему среди пьяных? Это ведь не в старину, мама. Она будет петь в театре, в концертах, среди самых культурных людей.
О ней будут в газетах писать, и все, весь народ будет её уважать, если она станет хорошей певицей.
- Э, "хорошей певицей"! И слушать-то тошно! И что это за дело песни петь?..
Дурсун была так взволнована, что и забыла - перед нею сидел Вели-ага, который только и делал, что пел песни. И, вспомнив, смутилась.
- А я сейчас расскажу тебе, что такое песня, - спокойно сказал Вели-ага. - Ты слышала про бахши Ораза? Так вот, был такой случай. Во время гражданской войны, в девятнадцатом году, в мае, Красная Армия и наши партизаны выбили из Мары англичан и белобандитов и погнали их дальше на Теджен. В Мары осталась часть войск - обозы, больные да раненые. Много народу скопилось. Чем-то его надо было накормить. А чем? Бедняки и рады были бы помочь, да они сами животы подтягивали, все свои запасы съели. Ведь весна была. Командиры сунулись было на базар к баям, а те мотают головами, ничего не продают за деньги. А отнимать у них, волновать народ не было приказа. Влияние баев сильное было, а бедняки ещё тёмный был народ. Скажи им какой-нибудь бай: "Вот нынче у меня всё отняли, а завтра - у вас", - они и поверили бы и обозлились бы на Красную Армию.
Ну вот, что делать? Чем накормить больных и раненых? А базар как раз большой был. Народ как услышал, что наши выгнали из Мары англичан и белые банды, так съехался со всей округи. Вся площадь была забита арбами, ослами, баранами, мешками с зерном. А что толку? Баи меняют между собой верблюда на ба-ранов, баранов на хлеб, хлеб на ослов, а за деньги ничего не продают.
Командиры сидят в чайхане "Ёлбарслы", на Золёном базаре, курят, толкуют с народом как бы достать хлеба и мяса хотя бы для раненых. Тут же сидел и Оразбахши и тоже думал об этом. И я там был.
Вот один старик из Тахта-Базара - бедный был человек - и говорит командирам: "Вам может помочь только вот он". И показывает на Ораз-бахши. Те: "Как так?" - "А так! - говорит. - Пусть он споёт для народа, и всё у вас будет - и хлеб, и мясо. Споёшь, Ораз?" Ну а Ораз-то хороший был человек, рад был помочь людям. "Спою", - говорит.
А дело уж к вечеру было. Баи разъезжались с базара, угоняли баранов и хлеб увозили по домам. Сразу же джарчи на коней и разослали их во все стороны. Те приложили ладони ко рту, едут и кричат:
- "Гей! Приехал из Тахта-Базара знаменитый наш бахши Ораз! Гей!.. Сейчас он будет петь в "Ёлбарслы"! Спешите скорей, а то опоздаете! Ге-е-ей!"
Народ услыхал - и со всех сторон к чайхане. Баи по дорогам завернули свои отары - и назад в "Ёлбарслы". Собралось народу видимо-невидимо.
Тут старик из Тахта-Базара встал и крикнул:
"Ну, Ораз, спой мою самую любимую песню. Даю тебе пять баранов!"
А у него, по правде, сказать, и одного-то барана не было. Это он так сказал, чтоб разжечь сердца баев. Ораз-бахши взял дутар и запел.
Много я слышал на своём веку знаменитых бахши, но так, как пел тогда Ораз, никогда никому не снилось. Только он кончил петь, встаёт усатый бай Анна-дурды.
"Э, - думает, - какой-то нищий старик даёт пять баранов!" И кричит: "Даю пятнадцать баранов, только спой мою песню!"
Ну и пошло! Баи рвут на себе шапки, кричат, набавляют кто двадцать, кто двадцать пять баранов даёт, кто пять мешков хлеба, кто десять. Понимаешь, за деньги не хотели продать, а тут за песню все готовы были отдать.
Ораз-бахши всю ночь до рассвета пел. А как кончил, оказалось, что ему надарили за песни целое стадо баранов, трёх верблюдов да несколько возов хлеба. Он себе ничего не взял, всё отдал Красной Армии, больным и раненым. Командиры окружили его, благодарят, жмут ему руку. Один спрашивает: "Не жалко, Ораз, отдавать-то?" А он: "Берите, всё берите! Чего мне жалеть?.. Раз пришла советская власть, мы не пропадём".
Теперь видишь, Дурсун, что такое песня? Она дороже всего. Вот какая в ней сила-то! А ты не хочешь, чтобы Сурай пела.
- Ай, Вели-ага! Да как это можно равнять Ораза-бахши с какой-то девчонкой? И ты ведь ничего ещё не знаешь.
- Чего я не знаю?
Дурсун бросила быстрый взгляд на Сурай, сидевшую во дворе на камне, возле котла над затухавшим костром, и внимательно слушавшую Вели-агу, и тихо сказала:
- Это я потом тебе скажу… И ты скажешь, что Дурсун не такая уж дура. Разве я не думала? Я всё передумала. Ведь сердце-то болит за неё.
И Дурсун сморщилась, жалко заморгала глазами, собираясь заплакать.
- А-а! Ну хорошо! Потом поговорим… - согласился Вели-ага, на которого, как на всех великодушных людей, сильно действовали женские слёзы. - А я, Аман, знаешь, о чём думаю? Сейчас человек как-то заметнее стал. Честное слово! Сейчас какая-нибудь девушка из самого глухого колхоза соберёт хлопка больше других, про неё и в наших, и в московских газетах пишут, портреты печатают. Про меня и то не раз писали. А вот в старину-то кто писал про Ораз-бахши или про Кер-Молла? А какие это были люди? Какую память о себе оставили в народе? И никто-то про них не написал, как будто их и не было.
- Сейчас и про них пишут, Вели-ага, - сказал Аман. - Историки собирают материалы. Тех, кто оставил о себе добрую память, народ никогда не забудет.
- Верно, Аман! Только скорее бы надо собирать и писать. А то вот помру я, помрут мои сверстники - и кто расскажет про Ораза-бахши? Ведь ты-то его не видал и не слышал… Э, да если б и слышал, разве можно описать, как пел Ораз-бахши. Сейчас вон на ту плёнку записывают. А всё-таки живого человека никакая плёнка не заменит.
Вели-ага махнул рукой и задумался. Потом посмотрел на сад, пронизанный багровым золотом заходившего солнца, и взял свою палку.
- Ну что ж, Дурсун, я убедился теперь, что чай из рук красавицы вдвое слаще. Это истинная правда! Плов твой попробовал, пора и на покой. Проводи-ка меня! По дороге и потолкуем.
- А ты не горюй, доченька! Всё хорошо будет!
И пошёл домой через сад, опираясь на палку, широкой, величавой походкой. За ним по-старушечьи засеменила Дурсун. Рядом с Вели-агой она казалась совсем какой-то маленькой, сухонькой.
Сурай догадывалась, о чём они будут сейчас говорить, и мрачно посмотрела им вслед.
- Ну, Дурсун, так почему же ты не пускаешь Сурай? - спросил Вели-ага, когда они вошли в сад.
- Ай, боже мой! Да разве это я? - суетливо заговорила Дурсун. - Она сама теперь не поедет. Она же замуж выходит.
- Как замуж? - удивился Вели-ага и даже остановился на минуту и посмотрел на Дурсун. - Что ж она мне вчера-то ничего не сказала? И за кого же?
- За сына Умсагюль, за Анкара. Он хороший парень, и они давно любят друг друга. А поженятся, там уж пусть что хотят, то и делают. Пусть едет в Ашхабад, если хочет. Это не моё уж будет дело. А Анкар-то теперь старший агроном МТС. Только вчера приехал…
- Вот как! Ну что ж, в добрый час! Они стоят друг друга. Значит, к свадьбе надо готовиться?.. Только что же это она мне вчера ничего не сказала?
- Э, да у молодых знаешь как - вчера одно, а нынче другое. Я уж при ней-то не хотела тебе говорить. Не любит она, стыдится этих разговоров. И ты уж молчи, не говори ей пока. Она сама тебе скажет.