- Ну и хорошо! - сказал Вели-ага и зашагал дальше, раздумывая, что бы это лучше купить Сурай на свадьбу.
А Дурсун повернула назад домой, сокрушаясь о том, что только что согрешила, слукавила, не всю правду открыла хорошему человеку. А что поделаешь? Пусть уж одним грехом больше будет на душе матери, чем допустить, чтоб дочка сгубила себя, уехав в Ашхабад и став там какой-то артисткой.
Когда Дурсун задумчивая, но спокойная вернулась из сада, Сурай сразу поняла, что мать впервые в жизни не послушалась Вели-агу, и теперь всё кончено, теперь уж нечего думать об Ашхабаде и нечего надеяться на Екатерину Павловну.
"Если уж Вели-ага… То что же может сделать Екатерина Павловна?.. Ну и пусть, пусть!.." - подумала она, и горькое отчаянье, охватившее было её, сменилось вдруг полным ко всему равнодушием.
Сурай, Гозель и Байрам шли по пыльной дороге среди хлопковых полей к колхозному стану. Был полдень, и солнце, и земля, и недвижный воздух обдавали их, как из раскалённой печки, сухим, душным зноем.
Гозель напевала вполголоса. Байрам, аккомпанируя ей, бренчал на дутаре. А Сурай рассеянно смотрела по сторонам и думала о своём. Хорошо ли она сделала, что не пошла вчера на Мургаб под заветное дерево? Ведь Анкар-то ждал её, волновался и теперь, наверное, очень сердит на неё. Да, их отношения осложнились теперь ещё больше. Но как она могла пойти, когда весь день вчера была в таком состоянии, что если бы и пошла, то наговорила бы много обидного вздора и опять разревелась и убежала от Анкара, как два дня назад.
Вот если б сейчас она его встретила, другое бы дело. За ночь она много передумала, поняла наконец-то, о чём говорил ей когда-то Аман, что ей надо на время забыть о пении. Пение от неё никуда не уйдёт, если у неё действительно большие способности. Вот Собинов и тот сначала учился на юридическом факультете и только потом уж стал знаменитым певцом. И ей надо сначала окончить пединститут, чтоб опираться на собственные силы и ни от кого не зависеть.
"Независимость - это, может быть, самое большое счастье на свете, - говорил Аман. - Потом можешь распоряжаться собой как хочешь. Можешь поступить в консерваторию. Это не поздно. Ведь тебе тогда будет всего двадцать два года. А сейчас пожалей ты мать. Ведь ты же убьёшь её. Разве не видишь, как она мучается?.."
Раньше Сурай и слышать не хотела об этом, а сегодня ночью вдруг всё поняла и успокоилась. Теперь она знает, что делать. Она пойдёт окольным путём, но всё к той же цели.
На краю хлопкового поля, под старым шелковичным деревом с широко раскинувшейся кроной, приютился колхозный стан - длинный навес, с трёх сторон обнесённый глинобитными степами. Под навесом стояли топчаны, накрытые кошмами, длинный стол и скамейки, направо в углу - другой стол, поменьше, на котором возле небольшого радиоприёмника лежали газеты и журналы.
На топчанах и за столами, и на земляном полу, и в тени под деревом сидели колхозники и колхозницы. Они неторопливо обедали, и все как-то угрюмо молчали. В глубокой тишине раздавался только бодрый голос секретаря комсомольской организации Мурада. Он сидел за столом среди колхозников и читал вслух газету.
- Ой, как страшно! Столько народу!.. - прошептала Гозель, когда они подошли к стану и встали в стороне под деревом. - Я убегу сейчас и ни за что не буду петь!..
Её волнение передалось и Байраму. Он тоже вдруг побледнел и притих. А Сурай посмотрела на усталые, опалённые зноем лица колхозников и вспомнила слова матери: "Народ-то устанет, отдохнуть захочет, а вы с песнями… И подремать не дадите…"
И ей как-то неловко и стыдно стало перед этими людьми, утомлёнными суровым трудом. В самом деле, разве им до песни сейчас? Им поспать бы в прохладе часок.
- А теперь, дорогие товарищи, начинаем наш концерт. Сейчас перед вами выступят наши будущие артисты Сурай Сарыева и Гозель Нурмурадова. В сопровождении оркестра под управлением Байрама Кулиева они исполнят хорошие песни. Музыкантов прошу занять места.
Пятеро парней, которые только что играли в шахматы, вышли из-под навеса, из толпы колхозников, - трое с дутарами, двое с гиджаками - и сели прямо на землю лицом к слушателям. Впереди них с дутаром в руках и спиной к слушателям встал Байрам. Он волновался. Лицо его было сурово и бледно, как у бойца перед боем.
- Ну, Сурай, Гозель, выходите! Чего вы стесняетесь? Тут все свои люди. Если и плохо споёте, никто в обиде не будет, - весело продолжал Мурад. Но Гозель крепко вцепилась похолодевшими руками в руку Сурай и как окаменела, сама не шла и Сурай не пускала. Мурад пожал плечами и улыбнулся: - Ну что ж, видно, мне придётся выступать первому. Я не артист, и "голый, говорят, воды не боится"…
- Верно! - крикнул кто-то.
Молодёжь засмеялась и захлопала в ладоши.
- А ещё говорят: "Хорошим словом мир освещается". Так я прочту вам два стихотворения - мои самые любимые. Надеюсь, и вам они понравятся.
И он прочитал задушевно и просто одно стихотворение Махтумкули, другое - Ата Салиха. И в самом деле как будто мир осветил. Хмурость слетела с лиц колхозников. Молодёжь захлопала в ладоши, и опять кто-то крикнул:
- Ай, молодец, Мурад! Давай дальше!
Гозель вдруг набралась мужества, вышла и встала перед оркестром, нервно перебирая дрожащими пальцами концы кос. Байрам кивнул головой, и стройные звуки гиджаков и дутаров лёгким ветром пронеслись по колхозному стану. Гозель вскинула голову и запела слабым, но приятным голосом.
И только теперь Сурай вдруг заволновалась, как перед экзаменом. Сейчас, сейчас её очередь. Она стояла возле дерева и смотрела на застывшие лица колхозников. Все внимательно слушали. Это ободрило Сурай. Её смущала только старая Мамур-эдже с морщинистым тёмно-бронзовым лицом, которая недвижно сидела на топчане и, полузакрыв в дремоте глаза, устало жевала лепёшку. Казалось, ничто её не трогало, как будто никакие звуки не долетели до её ушей и никакая песня не могла взволновать и зажечь её уже остывшее сердце.
Гозель кончила петь и с пылающими щеками под дружные аплодисменты парней и девушек убежала за дерево. На её место перед оркестром стала Сурай. Всё плыло у неё перед глазами. Но вот заиграла музыка, она вдруг успокоилась и запела "Жалобу Шасенем" из оперы "Шасенем и Гариб". Простую, трогательную мелодию этой арии, заимствованную композитором из туркменских народных песен, Сурай любила больше всего.
Когда она запела нежным и вместе с тем звучным, хватающим за душу голосом, старая Мамур-эдже вдруг встрепенулась, раскрыла глаза, уставилась на девушку и перестала жевать. Сурай это заметила, сердце её затрепетало, и она запела с такой задушевностью, с такой чарующей лёгкостью, как будто песня сама рвалась из груди.
Когда она кончила петь, все с минуту молчали как заворожённые. И только Мамур-эдже покачала голевой и по-старушечьи просто сказала:
- Ай, боже мой! Как она поёт, мой ягнёночек!..
И тут поднялся такой шум, как будто на стан вихрь налетел из пустыни. Все сразу задвигались, захлопали в ладоши. Парни и девушки завопили:
- Сурай!.. Сурай-джан! Ещё, ещё что-нибудь!..
Сурай спела ещё несколько песен и, когда кончила, вдруг увидела Анкара. Он стоял под деревом в толпе рукоплескавших и восторженно вопивших что-то парней, светло, радостно смотрел на неё и тоже бил в ладоши. Сурай смутилась и отвернулась.
- Концерт окончен! - крикнул Мурад. - Надеюсь, не будете нас ругать за то, что не дали вам отдохнуть?
- Э, нашёл о чём говорить! - сказал седобородый старик, вставая с кошмы. - А разве это не отдых? Я как в раю побывал и не то что отдохнул, а помолодел лет на сорок.
Он подошёл к Сурай и ласково положил ей руки на плечи:
- Спасибо, дочка! Хорошо ты поёшь! Честное слово, вот так бы сидел и слушал весь век. Дай бог тебе счастья!
Эта искренняя, простодушная похвала от чистого сердца, прозвучавшая как благословение, так тронула Сурай, что она чуть не заплакала.
- Спасибо вам за доброе слово! - сказал она дрогнувшим голосом и пошла домой.
Её скоро догнала Гозель и торопливо сообщила ей как чрезвычайную новость:
- Ты знаешь, Анкар прямо потрясён твоим пением! Он говорит - тебе непременно, непременно надо учиться петь, и не в Ашхабаде, а прямо надо ехать в Москву в консерваторию.
- Анкар говорит? - удивилась и даже остановилась на мгновение Сурай.
- А чего ты удивляешься? Говорю же тебе - он просто без ума от твоего пения. Особенно ему понравилась "Жалоба Шасенем". И правда, ты спела с таким чувством, как будто не Шасенем, а тебя отдают за немилого.
Сурай вдруг жарко стало. Щёки залил яркий румянец, и она подумала: "Какой же нынче счастливый день!.."
Она оглянулась. Колхозники с кетменями на плечах уже расходились от стана в поля на работу. Анкар стоял под деревом с полеводом и с тем седобородым стариком, который так растрогал Сурай сердечной похвалой. Все трое смотрели ей вслед, курили и разговаривали о чём-то, по-видимому, о ней.
Анкар и в самом деле был очарован пением Сурай. Девушка ушла, а "Жалоба Шасенем" всё ещё звучала в его ушах.
Он рассеянно слушал полевода о прополке, чеканке хлопчатника, а сам думал о Сурай.
Он наспех отдал кое-какие распоряжения и пошёл домой. Ему хотелось побыть одному, чтоб успокоиться, разобраться наконец в том, что произошло в последние дни.
Он шёл по полю, посматривая в сторону, вдаль, где чуть виднелись над хлопчатником, как две движущиеся точки, Сурай и Гозель и подумал: "Но почему же она вчера не пришла на Мургаб? И сейчас почему-то отвернулась от меня и торопливо ушла, как будто боялась, что подойду и заговорю с ней? На что она сердится? Ах, Сурай, Сурай!.. Может быть, ей наговорили на меня что-нибудь? Или ей обидным показалось, что я за три дня не удосужился поговорить с ней по душам и позавчера написал в письме, как рассудочный чиновник: "Уезжаю сейчас в МТС и вернусь только ночью. Хорошо бы нам встретиться завтра…" Она могла подумать: "Ах, вот как! Тебе некогда сегодня, тебе МТС важнее всего!.." Но эта пошлая обидчивость капризной красавицы не вязалась в сознании Анкара с образом той Сурай, которая только что пела "Жалобу Шасенем", и он сдвинул брови. "Да пет, всё это вздор! Не могла она гак подумать. Тут что-то другое… Впрочем, чего зря путаться в пустых догадках? Надо сегодня же пойти к ней и откровенно поговорить…"
Анкар прогнал сомнения, и опять в ушах его зазвучал голос любимой, наполняя сердце чем-то высоким и чистым….
Он прошёл через сад во двор, обнесённый высоким дувалом, и увидел на веранде Умсагюль и Дурсун-эдже. Они сидели на полу, на кошме, пили чай и горячо обсуждали что-то. У обеих лица были довольные, светлые.
- Ах, Дурсун-эдже! Если бы вы слышали сейчас Сурай! Как она поёт!.. Это чудо какое-то! Ей непременно надо учиться. Она будет превосходной певицей, - восторженно сказал Анкар, не подозревая того, что коснулся самого больного места старухи.
Пиала дрогнула в руке Дурсун. Умсагюль сразу же заметила, передёрнула плечами и, поджав губы, сказала:
- Э, поёт!.. Все мы пели, когда были молоды. Сейчас не о том надо говорить, Анкар-джан. Мы вот сидим с Дурсун и думаем - кого нам пригласить на свадьбу? Как бы не забыть кого и не обидеть зря хорошего человека.
- На чью свадьбу? - удивился парень.
- Как на чью? На твою с Сурай.
- Да разве она согласна? - радостно воскликнул Анкар. - Вы говорили с ней, Дурсун-эдже? И что же она сказала?
А Дурсун вдруг сильно смутилась, поставила пиалу на кошму, как-то жалко посмотрела на Умсагюль и чуть не заплакала. Она не понимала, что же всё это значит. То Умсагюль уверяла, что она всё уладила, а теперь вон что, как будто Анкар ещё и не думает жениться.
- А что с ней говорить? - быстро заговорила Умсагюль и порывисто встала, чтоб накрыть на стол и накормить сына обедом. - Разве меня или Дурсун спрашивали, когда выдавали замуж?
- Нет, мама, так нельзя! - нахмурясь, перебил её сын. - Пожениться мы всегда успеем, если захочет Сурай. Но она хочет учиться петь и пусть едет. Это важнее.
- А ты будешь сидеть тут и ждать? - зло усмехнувшись, сказала Умсагюль.
- Зачем сидеть? Сидеть не буду, буду работать и ждать её, хоть до конца жизни, если она этого захочет, - спокойно ответил Анкар и пошёл в дом умываться.
- "Если она захочет"!.. Вот так мужчина! - проворчала Умсагюль, загремела посудой, а Дурсун недвижно сидела на кошме, потупясь и изнемогая от стыда. Да, получилось так, как будто она навязывала парню свою дочь, свою Сурай, а он не хотел на ней жениться и отговаривался постыдным вздором.
"Ах, боже мой! До какого же позора я дожила!" - думала она, едва сдерживая слёзы.
Анкар вышел на веранду, сказал Умсагюль, которая уже ставила на стол тарелку с горячей шурпой:
- Не надо, мама! Не хочу сейчас… Я потом пообедаю, - и торопливо ушёл куда-то.
Умсагюль сердито посмотрела ему вслед, пожала плечами и села на кошму рядом с Дурсун.
- Ну, чего пригорюнилась? Думаешь, всё пропало? Ничего не пропало, моя милая! Всё будет по-нашему. Вот увидишь… "Камень, говорят, мал бывает, да голову пробивает". Мне при тебе-то не хотелось его срамить, а уж я ему скажу, когда он придёт: "Да какой же ты мужчина! Разве мужчины так делают? Мне стыдно за тебя перед людьми! Потакаешь капризам девчонки. Она будет где-то там петь за тридевять земель, а ты тут будешь ждать, пока-то она напоётся. А жизнь-то молодая пройдёт. Ты подумал об этом? Ведь роза-то хороша, пока она цветёт, а отцветёт, кому нужны одни шипы-то? И что за сладость жениться старику на старухе?.."
- Ай, Умсагюль, ну что теперь говорить? Из пустых слов не сваришь плов, - с глубокой горечью ответила Дурсун, встала, простилась и задумчиво побрела домой.
На улице было пусто и тихо. Весь народ работал в поле. Ребятишки попрятались от жары в сады, в тень под деревья, и только куры купались в пыли на дороге.
Дурсун шла, скорбно глядя себе под ноги, как за гробом родного человека. Она ничего не видела и не слышала.
- Эй, Дурсун - вдруг кто-то окликнул её. - Когда же свадьба-то?
Дурсун вздрогнула, подняла голову и увидела Вели-агу. Он стоял у раскрытой калитки и курил папиросу.
- Ай, боже мой! - с воплем отчаяния метнулась к нему Дурсун. - Да он с ума сошёл… Он не хочет жениться… Вот позор-то для нас!
И она заплакала.
- Как так не хочет? - нахмурился Вели-ага. - Чтоб на такой красавице, как Сурай, да не захотел жениться? Не может этого быть. Не верю. Ты что-то гут путаешь… И не реви ты! Расскажи толком. В слезах правды нет.
- Не путаю, верно говорю. Он сам сейчас сказал: "Пожениться успеем. Пусть она лучше едет учиться петь, а я буду ждать её тут…"
- Ну, сказал, и что ж тут такого? А разве Аман твой не ждал Сэльби, когда она кончит институт? И ничего ведь не случилось? Поженились и вот как живут - сердце радуется!
- Ай, Сэльби! - простонала Дурсун. - Да Сэльби-то на учительницу училась, а он-то хочет, чтоб Сурай артисткой была. Ведь он вон как отговаривается…
И опять заплакала.
- А ты вот что, Дурсун, не суйся в их молодую жизнь. Всё равно они уже не будут так жить, как мы с тобой прожили. И слава богу, что не так! И нечего зря огорчаться, что они делают всё не по-нашему. Посмотри вокруг, ведь старого-то уж не осталось, и сама жизнь не только их, но и нас с тобой заставляет всё делать по-новому. Пойми ты это!.. Вот тебе страшно сейчас: ай, Сурай хочет быть артисткой, и Анкар этого желает. А ведь ты же и не знаешь, что это за птица - артистка. Ну что ты видела кроме этого села? А судишь вроде меня, когда я был мальчишкой. Как-то раз заехал к отцу в кибитку один богатый человек, вынул из кармана и сунул мне в руку кусок сахара: "На, ешь, парень!" А я сахар-то отродясь не видал и думал, что это просто белый камешек и что этот человек шутит, смеётся надо мной, и сам засмеялся. А он опять говорит: "Чего смеёшься? Ешь, говорю!" Я опять не поверил и хотел забросить. А потом убежал из кибитки, лизнул языком и только тогда понял, что за штука сахар… Ну, ступай домой, успокойся, а потом потолкуем с тобой.
Вели-ага затянулся папиросой и выпустил из-под усов облако серо-сизого дыма.
Дурсун вытерла слёзы ладонью и пошла домой.
Когда она подошла к своей калитке и протянула руку, чтоб открыть её, со двора вдруг долетели до псе взволнованные голоса Анкара и Сурай.
- Так ты считала меня гнусным феодалом? - с улыбкой спрашивал Анкар. - И не стыдно тебе?
- А как же? Ведь ты же сказал: "Сватай, мама!" А меня и не спросил…
Дурсун в смятении толкнула калитку, вошла во двор и застыла на месте. Анкар и Сурай стояли на веранде, держали друг друга за руки, смотрели друг другу в глаза и смеялись так, как смеются только очень счастливые люди.
- Ай, боже мой!.. - растерянно пробормотала Дурсун.
Она уже ничего не понимала.
Не успела Дурсун сообразить, что же всё это значит, как Сурай вдруг радостно всплеснула руками, вскрикнула как безумная: "Екатерина Павловна!" - и опрометью бросилась в сад. А Анкар так же стремительно прошёл мимо озадаченной Дурсун и хлопнул калиткой.
Дурсун глянула вдаль и увидела в самом конце сада женщину в тёмном платье, которая шла по тропинке навстречу бежавшей Сурай, прикрываясь от солнца белым зонтиком.
- Ай, боже мой, да ведь это и правда Екатерина Павловна! - заволновалась Дурсун и метнулась на веранду, чтоб навести на ней порядок.
Екатерина Павловна устала с дороги, лицо у неё раскраснелось от жары, но, когда к ней подбежала Сурай, как воплощение жизнерадостной юности, она улыбнулась, пытливо посмотрела в глаза девушки и сказала:
- Ну, моя певунья, я вижу ты стала такой же, как и была. И лицо у тебя такое счастливое!..
Сурай смутилась на мгновение, бросила быстрый взгляд на веранду. Она испугалась, как бы не выдать себя, когда будет знакомить Анкара с Екатериной Павловной, но парня уже не было на веранде, и она успокоилась.
- А чего ж унывать, Екатерина Павловна? Я так рада, что вы пришли!.. - ответила Сурай.
- У тебя, видно, всё уладилось. Мама смирилась, отпускает тебя?
- Ой, что вы, Екатерина Павловна! Ничуть не смирилась. И слушать не хочет… Она даже Вели-агу не послушалась и вас ни за что не послушается. Вот увидите!.. Я как раз сегодня вечером хотела пойти к вам и сказать, чтоб вы не приходили… То есть, нет, я не то хочу сказать… Чтоб вы приходили… мы всегда вам очень рады - и мама, и я, и Аман, но чтоб вы уж не уговаривали маму. Она всё равно не отпустит… Зачем же её расстраивать? Она так переживает, такая несчастная и так постарела за эти дни! Мне так жалко её!.. И я уж знаете что решила? Мне это Аман советовал… Я решила сначала окончить пединститут, чтоб успокоить маму. Окончу и уж ни от кого не буду зависеть, сама себе буду голова и тогда уж начну учиться петь. Ведь это ещё не поздно будет. Правда?