Неужели все это было и в моей жизни? Неужели была черная ночь, должно быть, самая длинная в году, слепящая пурга, конский вздыбленный ветром хвост, смерзшийся снег, бьющий из-под копыт, летящая во тьму дорога?
Неужели была война!
6. Хочу сына
Плавает в купе под потолком синяя ночная лампочка. Лихо похрапывают на верхних полках Василий Самаркин и Федор Волобуев. Им что! Поужинали в вагон-ресторане, толкнули по двести и теперь дают дрозда под ублаготворяющий стук колес, и нет им никакого дела до того, какая станция одиноким ночным фонарем заглянет в вагонное окно: Можайск ли, Вязьма или, скажем, Дурово. Какая разница! Алла верды, господь с тобою - как в старой песне поется. В Бресте разбудят.
Спит и Екатерина Михайловна Курбатова. Долго пугливый железнодорожный сон не шел к ней. Долго память перебирала мертвые страницы прошлого.
Но и она заснула. Что снится ей?
Может быть, тот январь сорокового года, когда в окружной военный госпиталь прибыла партия раненых воинов с финского фронта. Комсомолки-десятиклассницы ходили после уроков в госпиталь, носили раненым воинам цветы, носовые платочки с вышитыми розочками и незабудками, печенье "Москва" и конфеты "Мишка". Лежачим раненым читали газеты и рассказы Антона Чехова и Михаила Зощенко, писали под диктовку письма домой, пересказывали содержание новых кинофильмов.
Там, в госпитале, и познакомилась Катюша Нестерова с лейтенантом Сережей Курбатовым. У лейтенанта была смешная, по-больничному стриженная голова, обмороженное ухо и рука на перевязи. Катюша с ним почти не разговаривала, но, идя в госпиталь, знала: лейтенант стоит на лестничной площадке третьего этажа, а уходя, она будет видеть его пижаму в окне до тех пор, пока не свернет за угол.
В марте, когда уже окончилась война с белофиннами, лейтенант Курбатов, выписавшись из госпиталя, неожиданно пришел к Катюше домой. Он поблагодарил ее за цветы и носовые платочки, сказал, что уезжает служить на Дальний Восток. Остался пить чай. Был смущен и задумчив. Да и хозяйки, - Катюша и мама - не знали, что и думать о неожиданном визите. Мать с тревогой поглядывала то на красневшую и бледневшую дочь, то на молодого офицера, молча сидевшего за столом и все помешивавшего в стакане ложечкой, хотя сахар положить забыл, а может, постеснялся.
В тот последний вечер лейтенант ничего не сказал Катюше - так и уехал. Но летом, когда Катюша готовилась к вступительным экзаменам в медицинский институт, лейтенант Курбатов нагрянул внезапно - без письма и телеграммы. Привез смешного японского или китайского деревянного божка, ожерелье из разноцветных камешков, веер, такой пестрый и яркий, что, казалось, он вот-вот вспорхнет на воздух, как большая тропическая бабочка. Угрюмо, не глядя в глаза, гость сказал, что командование перевело его в их город для дальнейшего прохождения службы.
Теперь Сергей стал бывать у Нестеровых почти каждый вечер. Правда, чтобы не мешать Катюше готовиться к экзаменам, он больше беседовал со старшей хозяйкой. Рассказывал ей о жизни в детдоме, где воспитывался после гибели родителей, о занятиях в военном училище, о товарищах и подчиненных. Только о своих планах на будущее ничего не говорил, но Катюша и мать понимали, почему все свободные от службы вечера он проводит в их доме.
Катюша поступила в институт, бегала на лекции и семинары, в библиотеку и на собеседования, но, возвращаясь по вечерам домой, знала: ждет ее там застенчивый, молчаливый и непоколебимый в своем упорстве Сережа Курбатов. Кончилось все тем, чем и должно было окончиться: к весне Катюше пришлось менять паспорт и студенческий билет. Она стала женой Сергея Курбатова.
В середине мая сорок первого года полк, в котором старший лейтенант Курбатов командовал ротой, уехал на учения. Хотя Сережа утверждал, что это обычная боевая подготовка и то обстоятельство, что они едут к западной границе, не имеет никакого значения - с таким же успехом могли поехать и на юг и на север - и что они скоро вернутся в зимние казармы, Катюша не верила. Чувствовала - беда! Пусть что угодно говорят ученые психиатры и физиологи, но есть в человеческой психике еще необъяснимые явления. Приближение войны Катюша чувствовала, как животные чувствуют приближение грозы.
Не успокоило Катюшу и переданное по радио четырнадцатого июня сообщение ТАСС. Знакомый, хорошо поставленный голос московского диктора говорил убедительно и твердо:
"…По данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы".
Мать твердила:
- Слава богу! Слава богу! Значит, лишены всякой почвы.
Катюша молчала. Если правда, что войны не будет, что фашисты договор соблюдают и о войне не помышляют, то почему у нее так тяжко на душе?
Утром в воскресенье двадцать второго июня Катюша с подругой была в театре. Шла "Сильва". То грустил, то бурно радовался оркестр. Старый заслуженный артист, дряхлый и больной в жизни, на сцене ходил и танцевал, как молодой, а пошленькие слова: "Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье?" - звучали волнующе и искренне.
В антракте в фойе вокруг потной, возбужденной женщины, склонной к полноте, как деликатно тогда выражались, столпились зрители. Женщина судорожно обмахивала платком набрякшее фиолетовое лицо:
- Господи! И Киев бомбили. У меня там сестра и мать…
С застывшим лицом Катюша спустилась в гардероб, взяла плащ, вышла на улицу. Твердила:
- Не может быть! Не может быть!
Конечно не может быть! Как солнечно, ярко, празднично вокруг. Пышно цветут цветы в сквере возле театра. Клены и липы стоят в зените густолистой зрелости.
Не может быть!
Голубой детский шарик плавно плывет над деревьями, и девочка лет трех, задрав кверху головку с бантом в курчавых волосах, тянет к нему пухлые ручонки.
Не может быть!
Дворник в белом бабьем фартуке с видимым удовольствием поливает низко подстриженный газон. Картинно изогнувшись, упругая радужная струя воды блестит на солнце.
Не может быть!
А из репродуктора на углу тот же уверенный, хорошо натренированный голос диктора произносил с гневом:
- Вероломно… подло… победа будет за нами!
Когда теперь она вспоминает годы войны, то знает, что главное в них было ожидание. Нет, она не сидела сложа руки! Она занималась в медицинском институте, по ночам дежурила в госпитале, ухаживала за ранеными. Измоталась, исхудала, изголодалась. Однажды в сорок втором даже упала на улице в обморок от усталости и недоедания. Но все же главным в ее тогдашней жизни было ожидание. Она ждала победы, ждала возвращения Сережи.
Еще раз - в последний раз - она видела мужа летом сорок четвертого года, когда Сережа, возвращаясь из свердловского госпиталя, на сутки заехал домой. Он был уже капитаном. На гимнастерке - ордена, медали, ленточки о ранениях, гвардейский знак - фронтовик! Схватив Катю на руки, он кружился по комнате, а она, обняв руками его коричневую, по́том пахнущую шею, смеялась, плакала…
В темной комнате - окно было плотно занавешено светомаскировочной шторой - они лежали, прижавшись друг к другу, уставшие, напуганные коротким неожиданным счастьем. Катюша положила голову на грудь Сергея и слушала, как глухо и громко бьется его сердце. Так близко она его никогда не слышала. Неиспытанное чувство близости, родства, любви и страха за свою любовь охватило ее. Она знала: утром Сережа уедет на фронт, в тот жестокий мир, откуда каждый день привозят к ним в госпиталь изувеченные, искромсанные, обрубленные, обожженные мужские тела. Может быть, и то сердце, что сейчас так близко бьется у ее уха, поразит там горячий, немилосердный металл!
Сергей лежал молча, но Катюша чувствовала, что он не спит. Вдруг Сергей сказал:
- Как жаль, что у нас нет сына!
Слова мужа поразили Катю. Раньше Сергей никогда не говорил ей о своем желании иметь детей. Сейчас в его словах ей послышался упрек, но - главное - предчувствие: я не вернусь!
А если Сергей не вернется, она останется одна, совсем одна… На всю жизнь одна!..
Она целовала его грудь, еще пахнущую госпиталем, целовала плечи, шею, твердый колючий подбородок, целовала, обхватив руками, словно хотела навсегда удержать его, и чувствовала, что ив ней растет желание.
- Хочу сына!
Прижала к его уху горячий рот:
- У нас будет сын.
Не отрывая губ от его щеки, нашла рот Сергея и прижалась к нему губами:
- У нас будет сын!
Сергей уезжал утром. Он больше не говорил о сыне, но Катя чувствовала, что он думает об их ночном разговоре. В последний раз обнимая ее, сказал голосом, который и сейчас стоит в ушах:
- Береги себя!
В этой фразе она почувствовала недосказанное: береги себя ради сына.
Надеясь, веря, сказала и за себя и за сына, которого еще нет, но который будет, обязательно будет - не может бесследно пройти их любовь:
- Возвращайся! Мы будем тебя ждать!
Когда в День Победы всю ночь горели огни, город осыпали звездами ракет, на всех площадях и улицах пели, плясали, целовали солдат и офицеров, Катя в первый раз за всю войну вздохнула с облегчением: Сережа остался жив! Жив! Теперь всю жизнь она будет видеть его глаза, гладить его волосы, чувствовать его тепло.
Правда, Сережа со своей частью еще где-то далеко, за границей, и только пять цифр полевой почты связывают их. Но теперь уж скоро!
В августе сорок шестого года Екатерину Михайловну Курбатову вызвали в горвоенкомат. Военком, пожилой грузный полковник, поднялся ей навстречу, усадил в кресло, мельком взглянул на графин с водой. Она чувствовала - несчастье с Сережей! И умоляла неведомую силу: что угодно, но только бы был жив. Только бы был жив! Война давно окончилась. Теперь не убивают. Только бы…
Полковник положил руку на ее локоть:
- Мужайтесь, Екатерина Михайловна! Тяжелая обязанность выпала мне…
Нет, не спит Екатерина Михайловна Курбатова. Просто лежит с закрытыми глазами. Лицо нахмуренное, горькая складка очертила полуоткрытый рот. Знает: ее слезы еще впереди!
Почему у нее не было сына! От Сережи. Рос бы возле нее высокий мальчик с серыми глазами. Такими, как у Сережи. Рос бы хорошим, умным, честным. Таким, каким был Сережа. Какой полной, радостной, счастливой была бы тогда ее жизнь! Стирала бы мальчику белье, расчесывала волосы, провожала в школу. Ходили бы они вместе по воскресеньям в кино, на стадион, по вечерам пили бы чай. Укладывала бы его спать, целовала теплый лоб…
Ей хотелось, чтобы и ее сын, как и отец, стал офицером. Ехали бы они теперь вместе с сыном-лейтенантом в Польшу, на могилу отца и мужа. Какое горькое счастье!
Но нет Сережи, и сына нет и никогда не будет. Никого у нее нет. И вот едет она одна, вдова, с усталыми глазами и постаревшим лицом. Что ждет ее в Польше? Забытый, заброшенный холмик земли, стершаяся надпись… Кому нужна там могила русского офицера?
Разве мало у них своих могил?
А мысль упорно возвращается к тому, в чем она сама себя винит, - но какая ее вина! - почему у нее не было сына.
Сколько в мире женщин, которые не хотят детей, еще до рождения убивают их. Боятся испортить фигуру, их страшат бессонные ночи, пеленки, лишние расходы… Почему судьба так жестоко поступила с ней? Не дала сына и забрала мужа!
В ночной тьме мчится поезд.
На верхних полках спят шахтеры из, Воркуты. Хорошие ребята! Простые, добродушные, веселые. Таким мог быть и ее сын.
Не спит только Петр Очерет. Не отрываясь, смотрит в темное окно. Курит одну за другой папиросы. Волнуется.
Хорошо, что Очерет вместе с ней едет в Польшу. На войне он был с Сережей, служил с ним в том польском городке. Всего несколько дней назад перед отъездом из Москвы она познакомилась с Очеретом. Но если бы ее сейчас спросили, кто ей ближе и родней из всех людей, кому она доверяет больше всех, в чьей доброте не сомневается, она бы, не задумываясь, ответила: "Петру Сидоровичу Очерету!"
Екатерина Михайловна не знает, о чем думает сейчас Очерет. Только видит: всю ночь сидит у окна с хмурым темным лицом и курит, курит. Но уверена: думает о войне, о прошлом, о товарищах живых и мертвых и, конечно, как и она, - о Сереже.
От этой мысли ей становится легче. Не одна она. Как хорошо, что рядом с нею этот человек!
7. Увидеть ту землю
Какая темная ночь!
Давно нельзя разобрать, что там за стеклом: сплошная темень, как в забое, если потухнет лампочка. Только порой, когда поезд, несколько сбавив ход, с шумом проносится мимо станции, можно увидеть пустой, тускло освещенный одним-единственным фонарем перрон, закрытый газетный киоск, будку с надписью: "Кипяток" - да дежурного по станции, сонного, сердитого, в красной фуражке, с флажком в руке.
И мимо, мимо…
Темень, ничего не разглядеть. Но Петр знает, там, за невидимыми лесами, есть поселок Ленино. Снять бы с багажной полки чемоданишко, выскочить в коридор, дернуть "стоп-кран". Бувайте здоровеньки, щири хлопци з Воркуты, не серчайте, будь ласка, шановна Екатерина Михайловна. Пусть мечет громы и молнии товарищ Осиков, пусть грозит списать, как он выражается, с корабля, поставить, где надо, вопрос и написать докладную записку о недисциплинированном поведении гражданина Очерета П. С., посланного в составе профсоюзной делегации в гости к шахтерам Польской Народной Республики и не оправдавшего высокого доверия…
Не лезь в бутылку, уважаемый товарищ Осиков Алексей Митрофанович, не три зря печенку. Ты лучше скажи: есть у человека сердце? Не знаешь? А я тебе скажу: есть сердце! Что же прикажешь делать, если сердце требует: соскакивай с поезда! Завтра - кровь из носу - догонишь свою делегацию. А сегодня, сейчас, ночью, не разбирая дороги, иди притихшими перелесками, туманными лугами, мимо спящих деревень. Иди наедине со звездами, наедине с елями, наедине со своей памятью…
…Где-то там, за тем темным лесом (он так и называется - Темный лес), вдали от железнодорожного полотна, под густозвездным покрывалом неба спит мирный поселок Ленино. Верно, отстроился, похорошел за минувшие годы. Белеют аккуратные домишки, окруженные палисадниками с акацией, гладиолусами и петушками. На главной площади, пожалуй, вырос новый кинотеатр. Есть, верно, и клуб. Хорошее место! В клубе знакомятся, танцуют, влюбляются. Самодеятельные артисты ставят на его сцене пьесы Чехова, девичьи завлекательные голоса теребят душу:
Ах, зачем тобою сердце вынуто!
Для кого теперь твой светит взгляд?
Жаль не то, что я тобой покинута,
Жаль, что люди много говорят!
Сады новые посадили, свадьбы справляют, из родильного дома бережно, как хрустальные вазы, выносят розовых громкоголосых новоиспеченных граждан.
А в ту осень Ленино лежало обожженное, темное, бесприютное. Их батальон, выдвигаясь на передовую, чтобы перед наступлением сменить подразделения 142-й стрелковой дивизии, ночью прошел через Ленино. Ни стука калитки, ни собачьего лая. Словно вымер прифронтовой поселок…
Иди, иди дальше, гвардии старшина запаса Петр Очерет. Переберись вброд через коварную тихоню Мерею, как в то осеннее утро, и по топкому лугу выйди на высоту с военным, словно у старого солдата, номером - 215.5.
За ней и деревня Тригубово.
Там и дождись рассвета. Когда розовое в тумане солнце взберется над лесом, как детский шар, походи, посмотри. Может быть, тебе повезет и ты найдешь хотя бы след от того блиндажа, от тех воронок, от того "фердинанда", что, брызнув траками гусениц, намертво уткнулся носом в землю. Вновь увидишь тот кусок земли, где в каждой травинке, в каждой былинке кровь Ванюхи Сидорина, Афанасия Бочарникова, кровь Станислава Дембовского и твоя кровь.
Кровь в самом прямом и буквальном смысле слова!
Скорый поезд Москва - Варшава. - Берлин мчится мимо ночных лесов и полей, мимо темных спящих деревень, а Петр Очерет все сидит у вагонного окна, и память, как поводырь, водит его по запретной зоне прошлого.
Сентябрь в тот год был ярким и пестрым, как карнавал в парке культуры и отдыха. Легкомысленные березки-подростки выбегали на лесные, грибной свежестью дышащие опушки, хвастаясь оранжевыми нарядами. Клены величаво роняли радужные листья, и они долго кружились в воздухе, словно боялись упасть и обжечь землю. Стеклянная паутина бабьего лета торжественно проносилась над притихшими лугами, невольно настраивая на лирический, мечтательный лад.
Но в первых числах октября подули холодные, верно из Арктики добравшиеся, ветры, зачастил мелкий занудливый дождь. Стало неуютно и тоскливо. Опавшие листья сразу пожухли и лежали на мокрой земле, как ненужный сор. Приуныли, поникли березки, стыдясь своей - не ко времени - наготы, всплескивали черными мокрыми ветвями. Рассветы запаздывали, были туманными, и им невтерпеж смотреть на такой разор. Только дубы, презрев превратности погодных перемен, стояли невозмутимо, листву держали крепко, не сдаваясь на милость дождям и ветру:
- На-кась, выкуси!..
Петр Очерет был уже старшим сержантом, командовал отделением. После освобождения Смоленска, где их полк дал прикурить немцам, они к двенадцатому октября заняли оборону на берегу небольшой, квелой, словно бледной немочью тронутой, речонки, прячущейся в камышах.
Гитлеровцы были километрах в двух, за рекой, но вели себя тихо, еще не закрепили животы после Смоленска. Только по ночам ни с того ни с сего поднимали дуроломную пулеметную и минометную кутерьму, пуляли в низкое небо свои дохлые осветительные ракеты. Все понимали - от страха. Боязно фашисту сидеть в мокром окопе на чужой земле в темные осенние ночи. Дрожит его колбасная душонка.
Петр прикорнул в траншее, подняв куцый шинельный воротник: все вроде теплее. Сквозь дрему слышит, как неугомонный Афоня Бочарников бубнит себе под нос:
Гутен морген,
Гутен таг.
Бац по морде
Так и сяк.
"Мабуть, сам сочинил, - думает Петр. - Хлопец Афоня хваткий. Выдумае, що хочешь, и сбрешет - дорого не визьмэ".
Вообще-то Афоня парень музыкальный, и голос у него довольно приятный. Только по части репертуара сплоховал. В то время как все дивизионные запевалы подхватывали и лихо исполняли самые модные фронтовые песни, вроде "Темная ночь", "Прощай, любимый город" и, конечно, непременный "Синий платочек", который падал с опущенных плеч, Афоня пел черт те какую ветхозаветную ерунду.
Солдаты для смеха подначивали:
- Давай, Афоня, цыганскую!
И Афоня дергал гитарную струну:
Дышала ночь восторгом сладострастья,
Неясных дум и трепета полна.
Я вас ждала с безумной жаждой счастья,
Я вас ждала и млела у окна…
Ребята потешались:
- Млела!.. От дает! К ней бы Кольку Куцого подпустить. Показал бы, где раки зимуют. Перестала б млеть.
А Афоня, смочив слезой голосовые связки, выдавал на-гора:
Не уходи, побудь со мною,
Пылает страсть в моей груди,
Восторг любви нас ждет с тобою,
Не уходи, не уходи…