Репертуар Афанасия Бочарникова объяснялся одним заурядным событием в его личной жизни. Еще перед призывом на действительную службу в армию он поехал в богоспасаемый град Фатеж проведать свою двоюродную или троюродную тетку. Престарелая родственница Афони, полвека проработавшая в городе повивальной бабкой, теперь доживала седьмой десяток в окружении вещей, модных в конце минувшего столетия. Среди книжных шкафов с комплектами "Нивы" и "Родины", пузатого комода и часов с кукушкой Афоня обнаружил гофрированную трубу граммофона и целую кучу пластинок. Здесь были арии и дуэты артистов императорских театров Братина и Монахова, известной исполнительницы душещипательных романсов Вяльцевой, забавные сценки, разыгранные комиками Бим-Бом.
В тихом городке делать было нечего, и Афоня с утра до вечера крутил ручку граммофона, оглашая окрестности то бравурным маршем "Сан-суси", то надрывным голосом Вяльцевой:
Вот вспыхнуло утро, и выстрел раздался…
В молодости тетушка была не прочь повеселиться. Во всяком случае, среди хранившихся у нее пластинок Афоня обнаружил и такие, что, услышав их теперь, тетка лишь трясла головой и упрашивала:
- Афонечка, детка, перестань. Стыдно ведь!
Вот там-то и почерпнул свой несовременный и идеологически не выдержанный репертуар боец Афанасий Бочарников.
Ах, шарабан мой,
Американка,
А я девчонка,
Да хулиганка.
. . . . . .
Я футболистка,
В футбол играю,
Свои ворота
Я защищаю…
Солдаты гоготали.
Очерет хотя и не одобрял популяризацию дореволюционного репертуара, но и не запрещал его: ребятам в бой идти. Когда же Афоня пел что-нибудь уж слишком занозистое, старший сержант качал головой:
- От дурне, сало без хлиба!
Ночь. Блиндаж. Завтра бой. А здесь полумрак, гитара и за пошлыми, мещанскими словами - мечта о несбывшемся, недолюбленном, недожитом.
Все говорят, что я ветрена бываю,
Все говорят, что любить я не могу,
Но почему же я всех забываю.
Лишь одного я забыть не могу?..
Утром солдатский беспроволочный телеграф сообщил:
- Из тыла подошла и сменила на боевом рубеже наших соседей свежая часть.
И вскоре добавил:
- Новая дивизия - польская.
Дело прошлое, и можно признаться: бойцов отделения старшего сержанта Очерета не очень обрадовала такая новость. Начали судить да рядить. Один солдат вспомнил, что его отец погиб еще в двадцатом году в бою с белополяками; другому не нравилось, что польские правители так финтили перед войной; третий тяжелым фронтовым словом помянул генерала Андерса, ушедшего со своей армией в Иран.
Но всех волновал главный вопрос: как будут воевать братья-славяне в зеленовато-желтых шинелях чужого покроя под командой щеголеватых офицеров в четырехугольных фуражках с орлами? Как?
Наверное предвидя возможность возникновения такого рода сомнений, в отделение к ним заглянул заместитель командира по политической части старший лейтенант Варварин. Был он человеком доступным, открытым, без гонора, и солдаты всегда радовались его посещениям.
Командир роты нагрянет - ухо держи востро. То не так, и это не по уставу. Автомат проверит, в сумку противогазную заглянет, чтобы не носили в ней всякую ерунду, портянки посмотрит - так ли наматываешь.
А замполит человек деликатный, больше на совесть и на сознательность налегает. Он и пошутит, и занятное что-нибудь расскажет или просто так посидит, покурит, послушает солдатскую трепотню, легким матерком по гитлеровцам пройдется.
Вот и теперь окружили солдаты замполита и давай шпынять вопросами:
- Что за поляки?
- Откуда взялись?
- Кто ими командует?
Старший лейтенант Варварин объяснял подробно, основательно. Рассказал, почему ушла из Советского Союза польская армия под командованием Андерса. Как польские патриоты попросили Советское правительство разрешить сформировать новую дивизию. Как сформировали под Рязанью такую дивизию и присвоили ей имя Тадеуша Костюшко.
- Теперь Первая Польская дивизия будет воевать на нашем участке фронта. Всем ясно?
- Ясно! - подтвердило отделение.
Только, верный своему вредному характеру, не удержался Афанасий Бочарников. Глядя на замполита детскими глазами, спросил с истинно толстовским смирением:
- Не могли бы вы сказать, когда, где и чем отличился товарищ Тадеуш Костюшко?
Польщенный явно выраженной любознательностью рядового бойца (ее он отнес за счет своего умения проводить дружеские беседы), замполит принялся с жаром выкладывать все, что ему было известно о жизни и деятельности польского патриота. Биографию Костюшко замполит знал довольно хорошо: третьего дня прочел в штабе полка о нем брошюрку.
О Тадеуше Костюшко замполит знал все, что положено, а вот о зловредном характере рядового Афанасия Бочарникова не имел, как видно, понятия. Он не насторожился и тогда, когда солдат, глядя ему в глаза наивно-ясными правдивыми глазами, спросил:
- Нельзя ли узнать, какое отношение имеет польская дивизия к Костюшко?
Очерет вздохнул:
- Ох, Бочарников! Язык у тебя десь по-за ушима мотается.
Замполит тоже несколько поморщился, но все же объяснил:
- Самое прямое. В дивизии - польские патриоты, а Костюшко - национальный герой Польши. Дивизии и присвоено его имя. Ясно?
- Ясно, - протянул Бочарников с таким выражением, словно постиг глубочайшую мудрость. - Железная логика.
- Все понятно? - не замечая иронии, с облегчением спросил замполит.
- Есть еще вопросик, - снова встрял Бочарников.
Хотя характер у замполита был ангельский, но и его начал выводить из себя солдат.
- Что вам еще не понятно? - уже с раздражением спросил Варварин.
- Будут ли поляки сражаться на нашей земле, как положено?
- Эти будут! - убежденно ответил замполит. - Кто не хотел воевать, тот в прошлом году вместе с Андерсом в Иран смотался.
- Зря пустили, - усмехнулся Бочарников. - Наш хлеб жрали, а когда дело до боя дошло - стрекача. И время какое выбрали - когда гитлеровцы к Волге перли. Я бы их под Сталинград послал. Было бы им там чи пан, чи пропал.
По выражению лица замполита чувствовалось, что и он в общем-то разделяет такую точку зрения, но высказаться не решался. На всякий случай подпустил строгости, которая, как известно, никогда не повредит:
- Наверху, - и поднял над головой указательный палец, - не глупее нас с вами, товарищ Бочарников. Знают, как поступать. Ясно?
- Вполне! - снова подтвердил Бочарников, но по его физиономии можно было заключить, что он, как обычно, остался при своем мнении.
Старший сержант Очерет, хорошо знавший ехидные штучки Бочарникова, медленно багровел от негодования. Решив дипломатично помочь замполиту, который все еще не догадывался, что Бочарников просто-напросто валяет дурочку, Очерет заметил:
- Ты, Бочарников, такэ наговоришь, шо собака и з маслом не съест!
Бочарников ухмыльнулся:
- Фольклор! Люблю народное творчество! - И снова обратился к замполиту: - А как, товарищ старший лейтенант, понимать их выражение: "От моря и до моря"?
Замполит не выдержал:
- Вы бы лучше, товарищ рядовой, чем демагогию разводить, за внешним видом своим следили. Не побрились, да и подворотничок грязный.
- Слушаюсь! Не разводить де-ма-го-ги-ю, - раздельно, чеканя каждый слог, вскочил Бочарников и, став по стойке "смирно", стремительно поднес ладонь к пилотке.
Солдаты деликатно, чтобы не оскорбился замполит, зафыркали.
- Под Швейка работаете, товарищ Бочарников, - с раздражением заметил замполит. Обернувшись к Очерету, сказал с неудовольствием: - Пора бы, товарищ старший сержант, рядового Бочарникова привести в божеский вид. Не позволяйте ему своими штучками воду мутить.
- Приведем в божеский вид, - охотно пообещал Очерет.
Он понимал, что все пожелания начальства, да еще рассерженного, надо воспринимать, как приказ, тем более что замполит совершенно прав. Провожая старшего лейтенанта в соседнее подразделение, Очерет признался:
- Трепач той Бочарников. Верно. А так боец справный. Як бы не язык. От вчора я беседу з солдатами проводив, так вин менэ и пытае: "Где, когда, кем и по чией инциатыви библия написана?"
Хотя замполит был не в духе, но такой причудливый вопрос заинтересовал и его. До войны Варварин окончил сельскохозяйственный институт, работал в облземотделе, но, несмотря на высшее образование, библии ни разу в глаза не видел и не имел понятия о ее авторах. Спросил с интересом:
- Что же вы ответили?
Очерет несколько замялся и с чисто украинской хитрецой признался:
- Дав я ему уклончивый ответ.
- А именно?
Очерет почесал затылок:
- Послав к бисовой матери.
Замполит усмехнулся, но тут же спохватился:
- Побольше надо работать с личным составом, товарищ старший сержант. Индивидуальные беседы проводить, громкие читки газет устраивать. Ясно?
- Так точно! - переходя на официальный тон, отрапортовал Очерет, с горечью констатируя, что обычной душевной беседы у него сегодня с замполитом не получилось. А все Бочарников виноват.
Замполит ушел, а Петр Очерет стоял в раздумье. Как приведешь Бочарникова в божеский вид, когда он в Ростовском университете все науки превзошел и на каждое слово может цитатку толкнуть: хочешь из Маркса, хочешь из Сталина. А уж о Гоголе или Гегеле и говорить не приходится.
Хотя после беседы замполита разговоры о польской дивизии больше не возникали, сам Петр Очерет в душе не мог все до конца понять и решить. Думал: "Поляки, конечно, будут воевать на совесть. У них з Гитлером счет ще не тронутый. Все ж такы легче в бий идты, колы рядом свои хлопци чимчикують. Хто их знае, тих полякив. Як кажуть, чужа душа - потемки. "Начальству видней!", - вспомнил Петр слова замполита и покачал головой, - бувае, шо и з нызу краще виднише".
Но, беседуя с солдатами своего отделения, чтобы поддержать их боевой дух, говорил убежденно:
- Будуть добре поляки з нимцами сражаться. Цэ точно. Начальство знае, шо к чему…
Солдаты понимали справедливость слов старшего сержанта, только Бочарников, без которого, как известно, и обедня не отслужится, вставил:
- Правильно! Начальство все знает, а наше дело телячье.
Очерет рассердился всерьез - даже покраснел загривок. Если бы не уставы и всякие там наставления да инструкции, он нашел бы в споре с Бочарниковым нужные увесистые аргументы. Теперь же приходилось сдерживаться. Только крякнул:
- Бочарников, Бочарников… Шо мени з тобою робыть? Всегда ты скажешь, як в лужу… Нема у тебе политычности. А ще студент! Доведэ тебя язык до штрафной. Чому тильки вас в университетах учать?
Ох и длинные ночи в октябре!
Мелкий холодный дождь моросит уныло, без просвета. Даже самолетов не слышно. Только изредка, спросонья, простучит немецкий пулемет да взлетит и повиснет в воздухе ракета. Боится немец, хоть и не знает, что завтра спозаранку поднимут его как миленького из нагревшихся за ночь блиндажей наши пушечки-"катюшечки".
Не знает! Все же спит неспокойно. Трепыхается у него сердце в темную дождливую октябрьскую ночь.
- Ждите, стервецы! Вот только рассветет маленько!
Идет скорый поезд Москва - Варшава - Берлин на запад. Мчится сквозь ночь, сквозь прошлое. И, как дым, остаются позади в клочья разорванные воспоминания.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1. С оружием к ноге!
Когда Станислав Дембовский получил из Москвы от Петра Очерета телеграмму: "Выезжаю двенадцатого", он сразу же позвонил на вокзал, чтобы навести справку, когда московский скорый проезжает Брест. Решил выехать в Тересполь - на первую польскую станцию после Буга - и там встретить Петра.
И потом - на службе, в столовой, на совещании в ЦК - то и дело возникали в памяти Станислава Дембовского события тех давно минувших военных лет. Оказалось, что ничего не забыто, не растеряно в суматохе повседневных дел и забот. Прошлое жило, сохраняя все краски, все звуки, весь неостывающий накал страстей, тревог и утрат, всю боль и всю радость.
Когда же все это было?..
Утром первого сентября тридцать девятого года будильник в доме Дембовских, как всегда, зазвонил ровно в пять. Отец и Станислав начинали работу на шахте в шесть. Уже выпили по чашечке кофе и съели по бутерброду с ветчиной, уже Ядвига положила в старую кожаную сумку мужа аккуратный сверток - обед, как в открытое окно, пересчитав рюмки и фужеры в буфете и качнув люстру над столом, ворвались один за другим два взрыва. Словно ввалились в комнату огромные мохнатые медведи и, невидимые, заполнили собой всю просторную столовую. Ядвига окаменела у стола с грязной посудой в руках, отец и сын выбежали на улицу. За железнодорожным полотном, где раскинулся военный аэродром, набухая, поднимались черные клубы. Было тихо, только над головой в перистых утренних облаках, слегка подрумяненных солнцем, слышался прерывистый угрожающий гул.
В конце улицы тяжело затопали башмаки: в сторону аэродрома бежал Шипек, нелепо размахивая длинными худущими - до колен - руками.
- Адам! Куда? Что случилось? - Феликс попытался остановить бегущего приятеля. - Что случилось?
А сам-то уже знал: война!
Шипек мотнул черной головой, как заморенная лошадь, выхаркнул на бегу:
- Война! Чет-нечет!
Словно подтверждая, что Шипек не сболтнул спьяна (где бы он набрался в такую рань!), на железнодорожном узле раздался третий, еще более грозный взрыв. Теперь черные клубы, торопясь и вскипая, затянули весь край неба, - верно, нефть горела с такой бурной яростью.
Отец вернулся в дом за сумкой, а Станислав пошел прямо на призывной пункт. В его мобилизационной карточке было сказано точно и ясно: явиться немедленно в первый день всеобщей мобилизации.
Они еще ничего не знали!
Они не знали, что германские дивизии, вышколенные, моторизованные, с новенькими автоматами, под видом обычных осенних маневров стянуты на польскую границу.
Они не знали, что в немецких пограничных лесах уже стоят орудийными жерлами на восток заправленные и боеприпасами полностью укомплектованные, вздрагивающие от нетерпения танки.
Они не знали, что на карте, распластанной на столе у Гитлера, две группы немецких армий - "Юг" и "Север" - двумя мечами рассекали еще живое тело Польши.
Они не знали, что генералы авиации Кессельринг и Лер уже подняли в воздух две тысячи "мессершмиттов" и "юнкерсов".
Они не знали, что генерал-полковники фон Рейнхенау, фон Рундштедт, фон Бок, фон Клюге, Лист, помолясь своему победы дарующему немецкому богу, облачились в полевое обмундирование, попрощались со своими рыжеволосыми Бертами и Леонорами, сели в машины, уже исколесившие дороги почти всей Европы:
- Дранг нах остен! С нами бог!
Поляки еще не знали, что участь Польши уже решена.
Они еще ничего не знали!
К вечеру того же первого сентября, ускоренно пройдя призывную комиссию, Станислав Дембовский стал жолнежем пехотного полка. Ночью на темном вокзале их спешно погрузили в вагоны и повезли в тьму, в неизвестность.
Враг был на западе, шел с запада, а их почему-то повезли на восток, через пылающую Варшаву, через притаившийся в ужасе Люблин… Куда?
За Люблином их состав разбомбили. Три "юнкерса", не торопясь, строго соблюдая очередность, снижались над беззащитным эшелоном - даже пулеметов у них не было - и, старательно прицеливаясь, сбрасывали бомбы. Первые минуты машинист состава еще пытался увернуться от бомбовых ударов, обмануть смерть. Он то резко тормозил, так, что их швыряло из угла в угол, то набирал скорость и, плюнув на все путевые знаки, мчался вперед. Но взрывная волна от разорвавшейся бомбы сбила паровоз с рельсов, и он тяжело врезался в придорожный кювет. Только сиплый пар сочился из-под колес, беспомощно повисших в воздухе.
Уцелевшие выскакивали из вагонов и бежали кто куда, лишь бы подальше от горящего состава. Спотыкаясь и падая, разбегались по недавно убранному полю, по колючей ощетинившейся стерне. Самолеты на бреющем полете, чуть ли не чиркая горячим брюхом по головам бегущих, обстреливали их короткими очередями.
Когда самолеты ушли, издевательски покачивая крыльями, живые собрались на опушке леса. Отдышались, перевязали раны, похоронили убитых. Дождавшись ночи, в темноте, с опаской - но своей-то родной земле! - пошли в сторону Львова. Куда шли, зачем шли - и сами не знали.
Проходили через притихшие, словно вымершие, села. От местных жителей - перепуганных, растерянных - узнавали новости, которые обрывали сердца:
- Правительство бежало в Люблин…
- Правительство бежало в Кременец…
- Правительство бежало в Залещик…
- Правительство бежало в Румынию…
- Бежал министр иностранных дел Юзеф Бек.
- Бежал президент пан Мосьцицкий.
- Бежал сам главнокомандующий генерал Эдвард Рыдз-Смиглы.
Все бежали… Сволочи!
Шагавший рядом с Дембовским уже немолодой сутулый с широкими, как лопаты, руками помощник машиниста из Познани свирепо смотрел из-под мохнатых бровей:
- Профукали страну, А еще пели: "Не будет ниц, покуда с нами Смиглы-Рыдз". Суки!
На глазах рушилось государство. Брошенный народ расползался по окровавленным дорогам, по искалеченным бомбежками лесам. Преданная командирами и союзниками, истекавшая кровью армия билась в судорогах жертвенного, героического и, увы, бессмысленного сопротивления.
Был гонор. Шляхетская великодержавная спесь. Были воинственные возгласы: "От можа до можа!" Были черные фраки дипломатов, сшитые у парижских портных, опереточный блеск генеральских мундиров, грозные янгеллоновские орлы, навострившие хищные клювы на восток.
Но в первые же дни войны с беспощадной ясностью выявилось, что пехота вооружена плохим, устаревшим оружием. Танков мало. Самолеты немощны. Прославленные крепости Торн, Познань, Модлин, Грауденц, Перемышль, на которые возлагались такие надежды, - не больше чем средневековая бутафория. А стратегический план главнокомандующего Рыдз-Смиглы - обороняться на всем протяжении двухтысячекилометровой границы и даже развернуть наступление против Восточной Пруссии - по меньшей мере, недомыслие.
Лежат в развалинах города. Рухнувшие мосты висят оборванными позвонками. Заглохли трубы заводов. Ветер гонит не убранную, никому не нужную теперь солому по неподнятым на зябь обезлюдевшим полям. Костелы, вознеся к небу аскетическую плоть священных камней, тщетно молят о милосердии и спасении.
Страна тысячелетней истории, родина Костюшко, Мицкевича, Шопена, Коперника, в руинах и пожарищах. Во всех костелах, на старых, веками вытертых, каменных плитах на коленях стоят старики, женщины, дети:
- Спаси, матка-бозка ченстоховська!
В лесу под Львовом Станислав Дембовский узнал, что Красная Армия на рассвете семнадцатого сентября перешла восточную границу Польши на всем ее протяжении и, встречаемая ликующими толпами украинцев и белорусов, движется на запад.
Новость ошеломила. Радоваться или негодовать? Спасет ли наступление Советов его многострадальную родину.