- Насчет резолюции ты уже сам смотри, - шепчет Ильгужа, обдавая его горячим дыханием. - И вот однажды ты явишься в Оринск. Обросший, с распухшей щекой, в шинели с оборванным хлястиком, в ботинках без обмоток…
- А я ночью приду.
- Можно и так, - соглашается Ильгужа, тяжко вздохнув. - Можно даже прежде зайти к кому-нибудь из знакомых, побриться, помыться, пришить хлястик, почистить обувь. Но что станет говорить народ на другой день? Ты же в первый час войны написал заявление, да и потом все ходил - на фронт просился. Не рядовой работник, а руководитель. Наверняка на собраниях каждую речь свою заканчивал громким "Да здравствует!".
- Я уже все взвесил, - отвечает Леонид несколько отчужденно. - Хоть как, но мне надо вырваться на волю. Что делать дальше, я сам посмотрю.
- Хоть став на колени перед врагом? Хоть слезно умоляя о милости?
- Пойми. Я ведь не затем стараюсь, что по жене соскучился. Воевать снова хочу!..
Ильгужа не сдается. Похоже, он и в самом деле крепко подумал, прежде чем затевать разговор.
- Понимаю. Но сам я, откровенно говоря, предпочту смерть свободе, заработанной таким путем.
- Хорошо. Что же ты предлагаешь?
- Надо бежать.
- Знаешь ведь, Дрожжак уже бегал…
Да, и так-то нервный, неуравновешенный, Дрожжак, оказавшись в плену, совсем издергался и недавно, когда их повели хоронить мертвецов, поддавшись, видимо, внезапному порыву, взял и прыгнул с моста. Нагнали его очень скоро, и чуть не пришлось человека хоронить в тех же траншеях - до вечера провалялся он, не приходя в сознание, в болотной жиже на берегу.
- Нет, - сказал Ильгужа. И в его памяти с леденящей душу отчетливостью вновь возникла вся эта страшная картина. - Нет, нельзя с бухты-барахты, как Дрожжак.
Леонид сунул руку в карман. Скомкал письмо. "Да, надо действовать обдуманно и сообща. Организовать группу из самых надежных людей. Конечно, дело нелегкое. Говорят, на войне выясняется, кто чего стоит. Правильно говорят. Но есть и другой момент. Когда и справа, и слева, и сзади свои, когда в руках автомат или винтовка, ты ведешь себя молодцом, а в лапах врага, без оружия, без поддержки…"
Кто чего стоит?..
Утром Леонид проснулся с таким чувством, будто он ни на минуту не засыпал, будто всю ночь напролет ломал голову, решая, как быть дальше.
Бездействие подобно смерти. Переморят их немцы. Не тяжелой работой, так голодом. Кого не свалит голод, болезнь доконает. Что-то надо делать. Что-то придумать. Враг рассчитывает сломить их, обратить в послушных, бессловесных рабов.
Ни возрастом, ни званием, ни даже образованием Леонид особенно не выделялся среди товарищей. Наоборот. Иван Семенович постарше лет на пять. Сережа Логунов тоже имеет среднее образование, а на петлицах носил по два треугольника - сержант! Но как-то само собой получилось - то ли на его жизненный опыт полагались, то ли оценили его выдержку и рассудительность, - короче говоря, само собой получилось так, что авторитет Леонида признавали все. От него ждали решающего слова в тревожные минуты, в тяжелые часы. И бывало, даже по мелочам приходили посоветоваться к нему.
В то утро Леонид с особой ясностью понял: теперь от него товарищи ждут чего-то основательного, обнадеживающего, что могло бы сплотить их и поднять над изматывающим и душу и тело лагерным бытом. Спасение только в настоящем - общем, объединяющем всех - деле. Да, да, дело!.. И здесь единственный путь - это подпольная организация. Для начала надо отобрать людей, которые вынесут любую пытку, но не предадут. Есть такие. Есть!..
Сережа Логунов. Парень, не моргнув глазом, пожертвует собой ради товарищей. А то, что он с виду слишком хил и слаб, ничего не значит. Ведь и от Пети Ишутина тень одна осталась, а сердце в его груди бьется прежнее - ничем его не запугаешь. Правда, очень уж неосторожен он, Петя Ишутин. Нисколько не задумываясь о грозящих последствиях, то с капо лается, то к часовому пристает: "Эй, фриц, дай докурю!.." И по щекам хлестали его, и плеткой стегали - не унимается. Николай Дрожжак ненавидит немцев лютой ненавистью. Будь в силах, он бы всем им враз головы отвернул. Только надо с ним поговорить по-хорошему. Он, пожалуй, сможет взять себя в руки, хоть и вспыльчив, но человек серьезный, понимающий.
Есть еще Таращенко. Он всей душой привязался к горстке бойцов из роты капитана Хомерики. У Леонида и следа не осталось от первоначальной неприязни к этому красавцу, озадачившему его своей абсолютной невозмутимостью. Всю работу, которую немцы поручают пленным, Антон выполняет беспрекословно, даже старательно. В глазах ни боли, ни горечи. На судьбу свою не сетует вслух, злости к мучителям не показывает. И все же, если бы речь шла только о его собственной жизни, Леонид бы доверился Таращенке без малейшего колебания. Но поскольку он и сам до конца еще не раскусил Антона, поскольку дело касается организации…
Впрочем, лока что никакой организации нет…
Леонид протер глаза, встал, пошел искать воды, чтобы сполоснуть лицо, но наткнулся на Муртазина. Знаком, притулившись к бетонному столбу, что-то читал. Услышав шаги, он вздрогнул, проворно зажал в ладони листок бумаги.
Удивительно! Обычно хмурые и злые глаза его на этот раз смотрели ласково, мечтательно. Что он читает? Или каким-нибудь путем сюда, за колючую ограду, попала с той стороны наша газета?
- Что это у тебя?
- Письмо.
- Письмо?! - Леонид силится улыбнуться, но лицо его искажается мучительной гримасой. Это результат последнего ранения - из-за глубокого шрама теперь на губах его вроде бы постоянно блуждает улыбка. А когда он в самом деле улыбается, чужой человек может подумать, что это судорога боли.
Но Ильгужа знает, в чем дело, поэтому спрашивает:
- Чего усмехаешься? Коли не веришь, на, читай сам! - Он протягивает Леониду листок, выдранный из тетради в клетку. Письмо было написано арабскими буквами.
- А как же ты сумел пронести? Шмонали-то так, что дырки, куда бы не заглянули, не осталось.
- В ботинок под стельку спрятал. А вот орден не смог уберечь.
- Ничего. Когда фрицев побьем, в Верховный Совет напишешь, мы подтвердим.
- Написать-то, конечно, напншу, если доживем до той поры…
- А мы обязаны дожить, Ильгужа! - Леонид садится и показывает Муртазину, чтобы тот сел рядом. - Береги силы. Выдастся подходящая минута, садись отдыхай. От кого письмо-то? Ну-ка прочти.
- От жены. В девушках еще написала.
- А-а… Далеко друг от друга жили, что ли?
- Да нет. Через два проулка. Она на татарском конце, а я на башкирском. Но встретиться и поговорить стеснялись. У нас не принято было, чтобы парни и девчата собирались вместе или гуляли парочками под ручку. Вера ли запрещала, сами ли совестились - не могу сказать. А может, и то и другое было. Живут через двор, а разговаривают лишь в редких случаях, больше письмами обходятся… Вспомнишь теперь, даже забавно.
- Ну-ка, почитай! - Леонид прижимается к Ильгуже. Все же так потеплее.
Тот даже толком не заглядывает в листок. Сразу видать, что давно все наизусть затвердил. Голосом нежным и печальным он как бы выпевает слова на непонятном Леониду языке. Потом останавливается, смущенно улыбается и, запинаясь, пересказывает другу содержание:
"Уже ровно два дня н две ночи, как мне не удается повидать тебя. Ты ведь знаешь, если я не погляжу на тебя, мне и светлый день кажется темной ночью.
Ходила за водой, к роднику, так круг дала, чтоб мимо вашего дома пройти, на ясное лицо твое посмотреть. Нарочно выпустила телку со двора и по всей деревне за ней носилась, надеялась тебя повстречать. Но даже и следов твоих не увидела. Куда же ты запропал, Ильгужа мой ненаглядный, сердце мое, солнце мое, соловей весенний, беркут горный? Почему ты нигде не показываешься, с чего вдруг надумал прятаться, вгоняя меня в тоску и печаль? Или к вражьим наговорам прислушиваешься?..
Стосковалась, стосковалась,
Ожидала - не дождалась.
Пожалел бы, что ли, малость
И во сне приснился мне!..
Сегодня, когда сядет солнце, выйди за околицу. Я тебя буду поджидать у большой ветлы. Придешь? Придешь ведь? Приходи, приходи, ладно?
Через речку две дощечки
Надумала положить.
Тебе слева, себе справа,
Чтобы рядышком ходить.
На том кончаю письмо. Всего, что думаешь и чувствуешь, не расскажешь. Бумаги никакой не хватит. Буду ждать. Зайнаб".
- Не письмо, а настоящая поэма! - воскликнул Леонид, тоже вдруг посветлев и размечтавшись, будто забыв, где они находятся.
- Может, еще одно послушаешь? - спросил Ильгужа, видя, какое благотворное впечатление произвело письмо Зайнаб и на Леонида. - Это письмо я и сам не могу без смеха читать. Написала в горячке, когда увидела, как я на мосту с другой девушкой парой слов перемолвился.
- Потом, - сказал Леонид, возвращаясь к действительности. - Ильгужа, нельзя нам больше так жить.
- А у нас кет никакой возможности жить иначе, - буркнул Ильгужа. Глаза его вновь сделались узкими, злющими.
- Есть.
- Вот как? Научи.
- Я хотел посоветоваться с тобой, Ильгужа.
Между тем к ним подошел Иван Семенович Сажин, пробормотал уныло:
- Мир честной компании…
Как быть теперь? Продолжать разговор или повернуть на другое?.. Чуток Сажин. Похоже, сообразил, с чего вдруг замялся Леонид.
- Ежели помешал, извините, - сказал он, подымаясь с места.
- Сиди! - сердито прикрикнул Леонид. - У нас от тебя секретов нет… Нам надо организоваться.
- Ну, организуемся, а потом чего наворотим?..
Потолковать обстоятельнее им помешал капо. Это был вор-рецидивист, из тех, для кого "тюрьма - дом родной". Ему что бог, что черт, что советская власть, что немцы - все едино. И разговор один. Напустит на себя глубокомысленный вид и спрашивает: "В чем краса и смак жизни? - И, не ожидая ответа, орет: - В деньгах! С деньгами ты царь, без них - воробей…" С ним, конечно, никто не спорит, никто не пытается его разубедить. Горбатого, как говорится, могила исправит.
- Эй вы, тунеядцы, чего расселись, дела, что ли, не найдете? Ты, Буйвол, - по блатному обычаю он наградил прозвищами почти всех пленных из своей команды, - и ты, бурят-монгол, - капо ткнул ивовым прутом в Колесникова и Муртазина, - марш чистить уборную!.. А ты, Хрен Хренович, - обратился затем он к Сажину, - мне сапоги языком вылижи.
Похоже, капо не шутил. Выставил вперед забрызганный грязью сапог - сверлит взглядом оробевшего Сажина. От такой наглости рассвирепел даже умеющий держать себя в руках Леонид:
- Только тронь его, сволочь, я тебя, как щенка, придушу!
Капо замахнулся лозиной. Миг - и гибкой змеей впилась бы она в щеку Леонида, но случилось то, чего капо уж никак не ожидал: Сажин перехватил и сломал прут, а Ильгужа подался вперед, чтобы принять удар на себя. Помянул капо чью-то матушку, погрозил показать, где зимуют раки, но - убрался.
- Вот первый результат организованности, - сказал Леонид.
Сначала их оказалось одиннадцать человек. В том числе и Таращенко. Леонид былр заикнулся Ишутину о своих сомнениях насчет Антона, так Петр чуть в драку не полез: "Ты что? Рассуждаешь, будто сроду Сибири не нюхал. На наших дорогах шофер весь на виду. Шкурник и трус там недели не продержится, свой же брат его задавит!.."
- Товарищи! - сказал Колесников, когда удалось собраться всем вместе. - Долго разговаривать у нас нет возможности. Да и надобности нет. Все понимают, что мы и в плену не имеем права забывать о присяге. Это раз. Во-вторых. Наша сила в сплоченности. Ни шагу не делать, не подумав, не посоветовавшись. В случаях неожиданных и чрезвычайных действовать так, как буду действовать я.
Через неделю был выработан план побега.
- Завтра утром немцы поведут пятьдесят человек на станцию разгружать дрова. Я назначен старшим. В команду включу всех наших. В работе проявить усердие и сноровку, чтоб комар носу не подточил, но силы берегите, - говорил Леонид, с трудом скрывая волнение. - Когда скомандуют съём, я подойду к часовому и заговорю с ним по-русски. В этот момент Ишутин должен изловчиться и оглушить его сзади лопатой. А вы все броситесь врассыпную под вагоны. О месте сбора мы уже условились вчера. Сигнал - перепелиный голос. Три длинных посвиста, пауза и два коротких. Если кто не сумеет добраться до места или если вообще мы растеряем друг друга, не унывать. Мы на родной земле. Ищите хороших людей.
3
Но не вывели их утром разгружать дрова. Затолкали под усиленным конвоем в товарные вагоны и повезли в неизвестном направлении. Когда доехали, оказалось, что попали они в Эстонию. Небольшой городок. Называется Тапа. Дома стоят под высокими черепичными кровлями. Окна узкие и тоже очень высокие. Готика… А на окраине, занимая площадь во много раз большую, чем сам город, раскинулся концлагерь, выстроенный в стиле "третьего рейха". Широкое, огороженное несколькими рядами колючей проволоки поле. По углам сторожевые вышки, пулеметные гнезда. Обнесены колючкой и бараки, наспех сколоченные из длиннющих тесин, жалобно постанывающих при сильном ветре. Несколько бараков составляют блок. Каждый блок оцеплен витками все той же проволоки… Это уже не эвакопункт, не временный лагерь, в каком их держали в Луге, а стационарный ад, последнее слово истинно арийской архитектуры, огромная паутина паука-кровососа.
На плацу выстроили четыре сотни пленных. Прогремела команда: "Раздевайтесь!" Собрали остатки красноармейского обмундирования, унесли. Взамен роздали арестантскую форму, полосатую, словно пограничный столб. Полоска желтая, полоска бурая. На груди и на спине крупные буквы - 311, Совет Унион. Пленные начали было разбирать одежду, чтоб поскорее прикрыть наготу, но кто-то рявкнул по-русски:
- Отставить! - Перед строем стоял человек в форме эсэсовца. Лицо багровое, будто панцирь вареного рака, глаза выпучены, кажется, вот-вот выскочат из орбит и покатятся на песок.
Человек этот заложил руку за спину, покачался на носках мягких хромовых сапог, помолчал, собираясь с мыслями. Леонид сперва решил, что перед ними обыкновенный фашистский офицер. Но когда тот заговорил на чистом русском языке без всякого акцента, сообразил - предатель или эмигрант. И странно: очень уж знакомая рожа.
- Соотечественники!..
"Постой, постой, так ведь это его однокашник по техникуму. Ну да, тот самый рыжий Колька Соколов. Конечно, он. Эх ты шкурник - холода боялся, от жары бегал… Сволочь!.. Нельзя, чтобы он узнал меня…" Леонид осторожно отодвинулся назад и, чуть пригнувшись, спрятался за широкими спинами Таращенки и Ишутина. А Соколов разошелся - слюнями вовсю брызжет. "Ишь ты его - каков оратор! За четыре года в техникуме ни на одном собрании не выступил - все в углу, бывало, сидел, притаившись. Может, уже тогда злобу копил?.. Ничего, мы еще встретимся, Николай Соколов!.."
- Соотечественники! Сами понимаете, что теперь ваша песенка спета. Непобедимое воинство великого фюрера наступает по всему фронту. К осени от России… от Советской России даже нячвяния не останется Я уверен, что среди вас много найдется людей, которые пожелают вместо позорной лагерной робы нарядиться в почетную форму вооруженных сил Великой Германии. Таких попрошу выйти на три шага вперед… Дорогие соотечественники! Откровенно скажу, приехали вы не к теще на блины. Здесь вас ожидает тяжелый труд в каменном карьере. Подумайте и решайтесь! Три шага вперед…
"Подумайте… Кто-то пожелает сделать три шага и бросить в безвылазную пропасть себя, весь свой род? Три шага… Всего три шага. Раз, два, три… И так начнется путь, на котором ты покроешь свое имя вовек несмываемым позором".
Стоят четыреста человек. Затаили дыхание. Стоят в чем мать родила. Четыреста сердец. Нет, четыреста солдат. Никто и не думает пошевельнуться. Чу! Кто там выступил вперед? Эх, это ведь опять он, сумасбродный, нетерпеливый Коля Дрожжак. Соколов расплылся в улыбке - рот что лапоть - и подошел к Коле.
- Молодец, солдат! Как твоя фамилия?
- Моя фамилия Советский человек.
Заморенный голодом, весь истерзанный, Коля Дрожжак смачно плюнул в лицо сытого, самодовольного Соколова:
- Тьфу, фашистский холуй!
Из рядов раздались одобрительные возгласы:
- Молодец! Так его, иуду…
А Дрожжаку фрицы завернули руки назад и уволокли куда-то. Остальных распределили по баракам. Леониду место досталось на самом верху четырехъярусных нар. Тесно, низко, сядешь - головой о потолок стукнешься. Справа Ильгужа, слева Таращенко, этажом ниже Сережа Логунов.
Рассудительный (и впрямь бы ему учителем быть!) Сережа и жалеет Дрожжака, и ругает:
- Зря это Николай, очень даже зря. Тот предатель мог его на месте пристрелить… Такие выходки лишь в театре хороши.
- А я говорю, что Николай очень правильно сделал, - сказал Петя, вступаясь за Дрожжака. - Я-то и сам примеривался, как бы подойти и двинуть его по скуле.
- А проку? Карцер или пуля?
- Ты что, Сережа, ослеп, не видел, как всколыхнулись наши? Будто ветер в тайге зашумел!.. Нет, Коля поступил, как надо. Молодец человек! Так ведь, Леонид?
Вот опять от него требуют "последнего, решающего слова". "Думай, Леонид, думай, не сам ли ты набился в вожаки".
- В медицине зто называется импульсивное действие. Но человек должен держать свои порывы под контролем сознания.
- Слышал, Петруша, под контролем сознания? - говорит Сережа, радуясь собственной правоте.
- Однако бывают, Сережа, такие часы, даже мгновения, когда смерть одного человека спасает сотню жизней.
- Слышал? - говорит Ишутин, довольный тем, что верх одержало его мнение. - А ты все Николу ругаешь.
- Да не ругаю, а…
- Товарищи, спать! Берегите силы, - скомандовал Леонид, но сам до рассвета глаз не сомкнул. Слишком много для одного дня оказалось впечатлений… Новая арестантская форма, нагота изможденных людей, призыв вступить в "армию" негодяя Власова, встреча с бывшим однокашником, смелый поступок Дрожжака и кара, грозящая ему за это… И наконец - ночь в низком, душном бараке.
Откуда-то издалека - то ли из города, то ли с усадьбы лагерного начальства - донеслось пенье зоревого петуха. Точь-в-точь как у них в Оринске. Точь-в-точь…
На следующее же утро их погнали на каменоломни. Послали вытаскивать глыбы известняка из глубокого карьера. Сто двадцать пять ступеней вверх - к самосвалам, сто двадцать пять ступеней вниз - за камнем. Оступишься, поскользнешься, прости-прощай тогда бренный мир! Вовек костей своих не соберешь. Долгий день напролет - с утренней зари до вечерних сумерек - сто двадцать пять ступеней вверх, сто двадцать пять ступеней вниз. Ни роздыху, ни перерыва, ни обеда. От темна до темна - вверх, вниз. Вверх, вниз. А на спине глыба пуда в три. Можешь - терпи. Не можешь больше, так выход один: доберись до сто двадцать четвертой ступеньки и - кинь измученное тело свое туда, в зияющую пасть каменоломни. Частенько случается, что это дело берут на себя часовые. Пленный из последних сил, в последний раз поднимает ногу, чтоб поставить ее на следующую ступеньку. Но ничего не получается. Он останавливается на мгновение, переводит дух. И если часовому мгновение то покажется слишком долгим, он примчится к несчастному резвыми прыжками и вместе с камнем столкнет его в пропасть.
Душераздирающее "ай!" - и камень гулко стучит по камням…