"Студебеккеры" покинули корабль и выехали в порт. А Майкл все стоял на палубе с поднятым к небу могучим кулаком. Подошел офицер, дернул его за рукав. Негр даже не взглянул на него. Глаза его были устремлены на колонну машин, уже скрывавшуюся за городскими зданиями, а сердце… Трудно сказать, где было сейчас его сердце. Может, Майклу хотелось бы сейчас быть вместе с людьми, сидящими в тех машинах. Эти парни не делят человечество на разные категории, глядя на разрез глаз или цвет кожи. И синеглазый, русоволосый Леонид, и широкоскулый узбек, лицом чуть побелее Майкла, вместе - за одним столом - обедали и спали бок о бок на одной палубе. А может, он думал про древнюю землю отцов - про Африку, охотился в джунглях, слушал перекличку тамтамов.
Офицер сжал его локоть, что-то сердито сказал. Майкл повернулся, в упор посмотрел офицеру в глаза и ушел с палубы.
Когда последний "студебеккер" с последними солдатами в кузове выехал в порт, корабль дал три отрывистых свистка. Это был прощальный привет: "гуд бай!.."
- Ишь ты! - буркнул Таращенко, откинув обеими руками упавшие на лоб волосы. - Какие внимательные, вежливые.
- Как же, на то и союзники.
- Эх, если б и после войны жить всем в мире и в дружбе.
- Почему бы нет? Так и будем жить, - уверенно заявил Логунов. Он был среди них, пожалуй, единственным, кто не жаловался вслух на жару. Стеснялся парень показать слабость.
- Поживешь с ними, - сказал Леонид, вспомнив, что делалось шестого июня. Когда американцы вошли в Рим, отряды итальянских и советских партизан собственными силами сумели очистить от врага город Монтеротондо. Это был настоящий праздник. Жители города мелом и краской чертили на стенах, заборах, столбах: "Эввива Руссия! Эввива Моска!.." Но на следующий день все эти приветствия и поздравления были или стерты, или замазаны. - Как волка ни корми, он все в лес смотрит. А капиталист, даже самый хороший, прежде всего волк.
- Эх, когда-то уж переведутся эти волки! - горестно вздохнул Сажин, имея в виду не только двуногих, но и четвероногих хищников. Каждую зиму на их деревню совершают налет волчьи стаи и десятками губят овец. Теперь-то они совсем, поди, распоясались. Мужички на фронте, в деревне, кроме хромого Федьки, и охотников не осталось.
- Не говорите-ка про эту нечисть, - морщится Мирза Алимжанов. - Особенно не могу шакалов терпеть! Их у нас степными волками называют. По ночам спать не дают, на сотни ладов скулят!
- В самом деле, будет вам толковать про волков, будет! - раскипятился Сережа Логунов. - Посмотрите, пирамиды впереди. Мы едем по древней стране фараонов!
Солдаты раздвигают брезентовый полог и, сощурившись, смотрят вперед - на пирамиды.
- Живые пирамиды…
- Живые тебе!.. Им по пять тысяч лет.
- Все равно живые, - с жаром сказал Сережа. - Они для истории живые. Сколько раз с тех пор разливался Нил, сколько битв прошумело тут, одного фараона сменял другой, падали целые династии, но пирамиды стоят неколебимо. Вот какие чудеса творят разум и руки человеческие, а война…
- Так ведь и войну человек своим умом придумал, - сказал Таращенко. - Значит, разум и творит и разрушает.
Леониду не хочется разговаривать. Жарко. А в кузове под брезентом душно. Солнце палит, не унимается. Вокруг пески. Куда ни глянь, бескрайняя бледно-желтая пустыня. Если смотреть долго, кружится голова, путаются мысли, возникает сомнение в пригодности планеты для людского существования. И лишь высокие деревья, растущие вдоль канала, изредка попадают в поле зрения и напоминают о том, что есть на свете зелень, есть жизнь.
Тем часом Сажин, выглядывавший из-под откинутого полога, вдруг закричал:
- Море!..
Истомленные от зноя путники всколыхнулись и уставились в ту сторону, куда показывал Иван Семенович. И вправду, там волновалось, переливаясь на солнце, синее море, стремительно двигались под тугими парусами лодки, а на берегу приветливо кивали веером листьев пальмы. Кто-то постучал по кабине:
- Эй, камрад, стоп!
Не успела машина остановиться, а парни уже дружно спрыгнули на землю и, на ходу скидывая рубахи, побежали к морю. Посмотрел на них шофер и за бока схватился:
- Ха-ха-ха! Ноу, ноу, не море это. Мираж! Залезайте обратно. Скоро доедем. Всего пятьдесят миль пути.
К закату солнца они добрались до базы, расположенной возле Каира. Воду им дали тепловатую, но все равно пили, пока в животах не потяжелело. Потом наспех поужинали свиной тушенкой и завалились спать. Ночь, а в палатке словно в парной.
- Как-то живут они в эдаком зное?
- Куда ни глянь - песок, песок, песок…
- Чем только они тут кормятся?
- И ночь здесь куда темнее итальянской. Будто в погребе, ни зги не видать.
- А на звезды, на Медведицу погляди. У нас-то она чуть ли не над головой горит, а здесь у самого края неба, не выше дерева…
- Африка, - важно заявляет Сережа, - самый древний и самый знойный континент на земле.
- Откуда ты знаешь? Может, Европа самый древний континент! Не стоял же ты, не глядел, когда Земля наша рождалась. - Это голос Антона. Он не упустит случая подразнить Логунова, знает, что если тот заведется, удержу ему нет.
И сейчас Сережа, будто заслышал горн, вскочил с постели. Сел и начал:
- Современная наука утверждает…
- Господь весь мир в один день сотворил, - прерывает его Мирза-ака.
- Не в один, а в шесть дней. - Петя тоже поднимается и садится. - А на седьмой день созвал строителей, пригласил архангелов, серафимов и прочих придурков и шикарнейший бянкет закатил…
Все разражаются веселым хохотом. Мирза-ака, возмущенный таким кощунством, плюется: "Тьфу, кяфиры!" - и с головой кутается в простыню.
Как ни жарко, как ни душно, однако усталость берет свое, - палатка потихоньку погружается в глубокий сон. Засыпает и Леонид.
2
…Когда Леонид очнулся, первое, что он услышал, было пенье соловья. Такого голосистого, лихого певца ему никогда еще не случалось слышать: ни в Колесниковской дубраве, ни в Сибири, ни в Оринске… Леонид с усилием разомкнул веки. Что с ним стряслось? Почему это он тут валяется? Вдруг раздался треск автоматов. И он словно бы проснулся. Попытался приподнять голову, но она будто каменная, тяжелая. И гудит безостановочно. Подумаешь, под черепом у него самовар кипит. Нет, это не в голове гудит, это лес расшумелся… После долгих мук ему удается приподняться и сесть. Он проводит ладонью по лицу и, взглянув на залитую кровью руку свою, вдруг понимает все.
…Капитан Хомерики предупредил - без команды не стрелять. Никита Сывороткин испуганно вскрикнул: "Капитан, окружают!.." Командир приказал приготовить гранаты. Леонид обеими руками схватил пулемет и напружился, чтобы броситься вперед - в атаку. Капитан скомандовал: "Гранаты!" - и бросил одну в приближающихся автоматчиков. Снова замахнулся, но вторую кинуть не успел, весь передернулся, развел, как бы удивившись чему-то, руками и упал навзничь. Леонид одним прыжком оказался рядом с капитаном, подхватил гранату и повернулся в сторону противника… Стало быть, граната разорвалась у него в руке. Но почему в таком случае пальцы целы? Или все же он успел кинуть? Словом, как бы это ни случилось, но челюсть вывихнута, зубы раздроблены. Он садится и тут же… снова падает. Всем телом приникает к земле. Не дышит… "Конец! Плен…"
Немцы громко переговаривались, пересмеивались и добивали из автоматов тяжелораненых.
- Ганс!
- В чем дело, Отто?
- Сколько на тот свет отправил.
- Пристрелю одного, и как раз десяток будет. А ты?
- Погоди, не торопись. Я тебя сфотографирую. Для истории.
Леонид приподымает голову. Один из немцев, нацелив автомат, стоит над раненым красноармейцем, другой, отойдя чуть в сторону, меняет пленку.
- Стойте!.. - Леонид и сам не заметил, как вскочил и бросился к ним.
Немцы поначалу даже растерялись, увидев надвигающегося на них исполина с залитым кровью лицом.
- Не стреляйте! Это пленные… Убийцы наставили автоматы на Леонида.
- Цурюк!
Леонид, потеряв последние силы, со всего роста грохнулся оземь. Немцы подбежали ближе. Один ткнул Леонида дулом в живот, а другой раскинул ему руки в стороны, как у распятого Христа.
- Гигант. Рабочий скот. Оставь. Есть приказ - годных к работе не стрелять.
- Нет, стреляйте! Стреляйте!
- Русс, цурюк!..
Захохотали фрицы и отправились дальше.
Плен… Леонида не пугали ни раны, ни даже сама смерть. А вот плен… Почему не пристрелили его эти двое?.. Какой позор, какое бесчестье! Почему его не убили?.. Нет ли поблизости автомата или пистолета? Неподалеку, уткнув подбородок в малахитовую зелень мха, лежит Хомерики. Лежит, будто живой. Ни крови, ни раны не видать. Лишь на лбу между бровями темное пятнышко, похожее на родинку. Молодой, красивый… Если выйдут из окружения, обещал ремень свой со звездочкой Сывороткину подарить. Но ремень уже успели стащить фрицы…
Леонид погладил ладонью холодные щеки капитана. Бриться, пожалуй, начал лишь года два назад, кожа нежная, девичья… Леонид разыскал у него в кармане брюк медальон… "Если вырвусь живым, хоть родным его в Грузию напишу…"
Между тем вернулись давешние Ганс и Отто.
- Ауфштеен!
- Хенде хох!
Леонид впервые в жизни поднял руки перед врагом. Что бы сказал отец, Владимир Кузьмич, если бы увидел сына в эту минуту?
- Комм, комм! Шнель!
А соловьи то ли прочь улетели, то ли умолкли, ужаснувшись злодейских дел незваных чужеземцев.
Залив кровью небосклон, закатилось майское солнце.
К злым голосам, выкрикивающим команду на непонятном языке, присоединился яростный лай овчарок: "гоу-гав, гоу-гав!.."
Леонид покосился по сторонам. Кто успел вырваться из окружения? Кто разделяет с ним горькую его участь? Никита Сывороткин… Не узнать человека: согнулся, съежился и беспрестанно шмыгает носом, будто насморком страдает. А дальше кто? Уж не Сережа ли Логунов, пулеметчик из третьего взвода? Он. Тоже сгорбился, ссутулился. Совсем маленьким стал. Брови словно судорогой сведены - глаз не разглядишь.
А-а, и Дрожжак с ними! Чувствителен Коля, любую мелочь принимает близко к сердцу и долго переживает. Какая же буря бушует сейчас в его душе! Левое веко его беспрерывно дергается, и он с жаром все повторяет: "Все равно… сбегу. Сбегу… все равно…" То ли себя успокаивает, то ли товарищей хочет подбодрить. Рядом с ним шагает незнакомый красноармеец. Красавец, каких на картинах рисуют. И выступает он, словно на параде. Словно нет автоматчиков немецких и злобных овчарок нет вокруг. "Радуется, что ли, что в плен попал?.." Нет, нет, нечего клепать на человека, если его совсем не знаешь.
В голове опять зашумело, загудело. Виски раскалываются. Эх, лечь бы тут и умереть! То-то бы хорошо было… А Муртазина не видать. Скоропадова тоже нет. Или погибли, или сумели спрятаться в лесу. Как бы там ни было, счастливые они.
Пересыхает в горле. Язык прикипает к нёбу. За глоток воды полжизни бы отдал сейчас. Впрочем, его жизнь теперь и без того ломаного гроша не стоит!.. Вдруг на дорогу опускается туман… Ведь только что были светлые майские сумерки. Откуда взялся этакий густой туман?.. Или просто от слабости в глазах темнеет?..
- Знаком, обопрись на меня…
- Ой кто это?.. - Леонид поворачивается присматривается затуманившимися глазами. - А-а… Муртазин… И ты, стало быть, здесь, душа несчастная. А я-то думал, вы…
- Держись за меня, знаком. Нельзя, упадешь - не встанешь.
- Спасибо, Ильгужа. И тебя, значит, ранило. Куда?
- Пустяк. Слегка ногу царапнуло. Через недельку следа не останется, заживет.
- Крепись, старина. Придут еще такие дни, что мы снова всласть повоюем! - Сильные руки подхватили Леонида за другой локоть.
Кто это? И голос незнакомый совсем. Леонид повернул застланные кровью глаза на богатыря с железной хваткой.
- Ты кто будешь, добрый человек?
- Не узнал, что ли? Так я два месяца в вашем батальоне проживал. Командир орудия Ишутин. Петя Ишутин. Танк-то это я из лесу подбил. А потом шальным снарядом и меня, и пушку мою вверх тормашками подкинуло. Два колеса в две разные стороны улетели, а у меня волос с головы не упал.
Да, парень был что надо. Земля вздрагивала под тяжестью его уверенной поступи. Гордый взгляд, смелые слова крепкого и могучего, как дуб, Ишутина, казалось, влили силы в Леонида. Он жмурится до боли в глазах, хочет разогнать кровавый туман. И в мозгу утверждается мысль: "Ничего, когда рядом такие удальцы, не пропадем!.."
- Давай споем, что ли! Не то ребята совсем пали духом, - предлагает Ишутин и, не дожидаясь ответа, затягивает во весь голос:
Врагу не сдается наш гордый "Варяг"…
Вдруг поднялись понуренные головы, будто дождем расправило поникшие, истомившиеся по влаге травы. В глазах зажглась воля к жизни, и уже половина колонны подхватила песню:
Пощады никто не желает…
- Швайген! Молша-атъ!
Конвой засуетился, забегал, встали на дыбы, натянув поводки, огромные овчарки.
- Швайген! Молшать!..
Но песня, как волнение на море, все разливается и крепчает. Пять баллов, семь, девять. И - грянул настоящий шторм. Немцы перетрусили, подняли пальбу, но пока стреляли в воздух.
- Швайген! Молшать, русские свиньи!
"Сейчас дадут очередь по колонне", - спохватился Леонид и громко крикнул:
- Прекратите, товарищи! Потешили душу, и хватит!
- Умирать, так с песней умирать, - огрызнулся Петя, сам не свой от возбуждения.
- Так ведь нам повоевать еще предстоит, Петя, - убежденно повторил Леонид его же слова.
Ишутин все понял и, словно бы протрезвев, крикнул - как протрубил:
- Отставить!..
Песня нехотя погасла, но вера, которую она всколыхнула в сердцах, осталась. "Нет, господа фрицы, коли так, мы с вами еще и впрямь повоюем, - повторил про себя Леонид. И голова уже не так раскалывалась. - Попасть в плен - это еще не значит стать на колени. Не значит…"
- Бежать надо, во что бы то ни стало бежать! - проговорил Ильгужа шепотом.
- Да, да, только так, - горячо откликнулся Леонид, нащупав и крепко стиснув руку друга.
…Сперва их пригнали в город Лугу. Набили в огороженный двор элеватора, будто трамбовкой утрамбовали. Никакой крыши над головой. Даже от дождя спрятаться некуда. А в мае месяце в этих краях льет почти каждый день. Мокро, холодно, ночами зуб на зуб не попадает.
По вечерам с востока, как грохот отдаленной грозы, доносится сплошной гул артиллерийской канонады. Пленные в надежде на чудо смотрят в ту сторону, где бушует гроза. Но, вопреки их желаниям, фронт не приближается и не приходят освободители. Люди тают на глазах, словно вешний снег. Каждый день штабелями нагружают трупы на грузовики и отвозят в траншеи около леса.
Рана Леонида, перевязанная наспех и безо всякой обработки, быстро загноилась. Донимал жар, кружилась голова, тело налилось свинцом, будто побитое. Гибель, если это гангрена.
- Леонид, тебе худо, что ли? - спросил Сережа, увидев, как Колесников лежит на спине с закрытыми глазами и часто-часто дышит.
- Как в огне горю, Сережа. Голову ломит, терпенья нет… Боюсь, как бы не гангрена.
Таращенко, тот самый беспечный красавец, с которым Леонид уже успел познакомиться, каким-то путем уловчился раздобыть граммов сто водки. Сережа снял нижнюю рубашку с себя и тщательно прокипятил ее в ведре. Рану промыли, прочистили и перевязали бинтами, надранными из Сережкиной рубахи. Леонид впервые за трое суток заснул спокойным сном. К утру температура спала, головная боль поутихла. Организм, ослабевший от большой потери крови и от голодного житья, требовал хлеба, молока, масла, но где здесь раздобудешь молока и масла?
В день два раза по плошке клейкой бурды, сваренной из картофельной шелухи и кормовой свеклы. Да и того, коли черпнешь позлее, на один глоток. Хлеб пекут из непросеянной ржаной муки и еще отрубей подбавляют. Мрут люди. И не по одному, а десятками каждодневно. Голод и болезни сбивают с ног парней, вчера еще крепких, как молодые бычки. Не хочется Леониду смиряться с судьбой, противно чувствовать себя обреченным, погаснуть безропотно свечой, забытой на ветру. Не хочется, но что ты можешь поделать в этом окруженном со всех сторон колючей проволокой аду?
В один из таких тягостных и тревожных дней он повстречал соседа своего из Оринска.
- Леонид! - закричал с дороги весь обросший, запыленный с головы до ног человек, когда колонну пленных погнали на работу за лагерную зону.
- Господи, кто это? Уж не Старостин ли? Ты как сюда попал?
- Да вот приехал было посмотреть, не раздобуду ли чего ребятишкам пожевать. А ты как?..
Леонид показал на щеку. Конвоиры бросились отгонять Старостина.
- А мои живы? Как Маша?
- Живы-то живы. Но тоже с голодухи пухнут. Беда…
- Маша родила?
- Цурюк!
- Девочка! Однако…
- Цурюк!
- Чего однако?
- Цурюк!
- Ты меня не видал, Старостин. Слышишь - не видал!
- Цурюк!
- Слышу, слышу!
- Я жив-здоров! Ты повстречал человека, который видел меня. Понимаешь?
- Понял, Леонид!..
Встреча с земляком, нерадостные вести о семье еще пуще растравили душу. "Бежать. Как можно скорее бежать. До Оринска рукой подать, да и до фронта недалеко…"
- Послушай-ка, Леонид, - подошел к нему Сажин, когда они засыпали траншею с трупами погибших за прошлую ночь товарищей, - тебе-то, пожалуй, удалось бы выскочить из этой морилки.
- Знаю. Дни и ночи о том только и думаю, да подходящего случая все нет, Иван Семенович. Сильный конвой, не пробиться.
- Да я не о побеге.
- О чем же?
- Поди к коменданту и расскажи, что ты из здешних мест. Пусть приедет жена с детишками - в ножки ему поклонится. Прихватить надо чего-нибудь, чтоб сунуть коменданту. Уже трое ушли эдаким манером.
- Слышал я о них.
- Так в чем же дело? Вырвешься отсюда и к партизанам подашься.
Вечером Леонид завел разговор сТаращенкой:
- Антон, как бы ты поступил, будь ты на моем месте?
- Не пойму чего-то. Все мы сейчас в одном месте. И всем одинаково тошно.
- Да ты послушай. Дом-то мой всего в полустах километрах отсюда. Сажин говорит, напиши, дескать, жене. Чтоб она дала, значит, взятку коменданту и вызволила меня отсюда…
- Правильно говорит, - подхватил скорый на решения Таращенко. - Может, потом найдешь способ, вытащишь и нас. Мы партизанский бы отряд сколотили. Фронт-то с каждым днем уходит все дальше и дальше. Теперь и канонады не слыхать. Сомнительно, чтобы кто-то явился к нам на выручку.
Остальные тоже поддержали Таращенку:
- Решайся, Колесников.
- Попытка не пытка, Леонид.
Помалкивает только Ильгужа. Он не из тех, кто рубит сплеча. Предпочитает действовать по пословице: "Семь раз отмерь, один раз отрежь".
Прикинув плюсы и минусы, подбив, так сказать, итоги, Леонид приходит к решению, что хоть бы и унизительным путем, но следует выбраться из лагеря. Между строками немецкой газеты огрызком карандаша пишет письмо Маше.
После отбоя Ильгужа пристроился спать рядом с ним.
- Леонид, я долго думал про тебя.
- Ну, и чего надумал? Какую вынес резолюцию?