Леня очень неохотно отошел в сторону. Эх, если бы он был таким же большим, как папа или дядя Коля!.. Глазом бы не моргнул, на фронт отправился… А такого… кто ж его отпустит?..
Сидел Леня у окна - то на улицу смотрел, то, облизываясь, косился на винтовку - и вдруг захлопал в ладошки:
- Мама, в лавку молоко привезли!
- Правда? Ой, благодать-то какая! Ведь, почитай, неделю молока не видели…
Арина Алексеевна кивнула на винтовку, погрозили пальцем и подхватив бидон, помчалась в лавку.
Леня тихонько спрыгнул с подоконника и, хотя дома не было ни души, крадучись и озираясь, подобрался к заветному углу. Сначала одним пальчиком тронул холодный стальной ствол, потом проверил, остер ли штык. Опустился на корточки, повозился с затвором, подергал предохранитель, поиграл прицельной планкой, снова вцепился в предохранитель и, собрав все свои силенки, сдвинул его с места. Обрадовался, аж языком прищелкнул. Потом зажмурил глаза, нажал на спусковой крючок. И, оглушенный, шлепнулся задом на пол. С потолка на голову посыпалась штукатурка.
На выстрел прибежала мама. Побелела, как полотно, еле дышит.
- Сынок?! - Прижала Леньку к груди. - Жив!
Да, Леня был цел и невредим, только штанишки были мокрые да зуб на зуб не попадал.
Почему-то и отец, и мать ни одного сердитого слова не сказали. Батька даже по голове погладил и усмехнулся:
- Поздравляю тебя, Леня, с боевым крещением. Только впредь старайся в врага попасть, а не в потолок пали.
В тот же день он уехал на фронт в сторону Нарвы.
3
Петроград отстояли, Юденича отогнали, но на Путиловском осиротела "Кузьмичова печь", а дома остались без отца пятеро мальчишек. Старшему, Мише, двенадцать, а Витьке и трех еще нет. Арина Алексеевна всю жизнь хлопотала по дому, кухарничала, стирала, шила ребятишкам штаны да рубашонки. Кроме этого, она ничего не умела делать. Впрочем, теперь даже мастеровому человеку не просто найти постоянный заработок. Большинство заводов, фабрик и мастерских бездействует, а те, которые еще работают, тоже дышат на ладан… Как?быть? Мальцы за присест уплетают каравай хлеба. Вдобавок враг все не унимается, опять вот гадюкой ядовитой подбирается к городу.
"Володя, кормилец наш, на кого ты нас покинул?.."
Арине Алексеевне всего-то тридцать лет. Жизнь была трудной, и горьких дней на ее долю выпало больше, чем радостных, но, пока был жив Владимир Кузьмич, он не давал в обиду свою Аришу и детей своих. С ним было не страшно. А сейчас она жалостливо смотрит на четверых беспечных малышей, затеявших на полу шумную возню (Миша отправился в город, авось подвернется случай подзаработать), - смотрит, прячет лицо в ладонях и рыдает беззвучно: "Что мне делать, как выходить вас, деточки вы мои!.."
Последние слова мужа, когда они прощались, были о детях: "Если со мной чего случится, не падай духом, Ариша, власть теперь своя, в беде не оставят. Выучи ребят, на ноги поставь…"
"Тут бьешься, не придумаешь, как сберечь их от голодной смерти, а ты говоришь - выучи. Пятеро ведь. И такие они еще несмышленыши, что сердце заходится смотреть на них…"
Но прав был Владимир Кузьмич. Революция не оставила семью Колесниковых на волю божью. Пришли дядя Коля с Наумычем, заботливо расспросили обо всем, устроили старших, Мишу и Леню, в детский дом.
Странное это оказалось заведение. На нем, как и на всем вокруг, лежала печать переходного времени. Здесь прежде был Первый кадетский корпус, где учились сынки дворян и буржуев. Революция прервала карьеру будущих офицеров на начальных шагах, но в корпусе еще много оставалось барчуков, щеголявших в кадетской форме и гордо задиравших нос, полагаясь на титулы или на тугую мошну своих родителей. Одни ждут, когда за ними явится маменька или кто-нибудь из прислуги и заберет их домой. А пока что целыми днями валяются на койке, поплевывают в потолок. Другие, уже успевшие вкусить "радостей жизни", дуются в карты, зазывают к себе курсисток, ночь напролет хлещут шампанское и ведут разговоры о том, что если не завтра, то на следующей неделе большевики захлебнутся собственной кровью. На бедноту, на рвань, вроде Лени, они смотрят свысока, при встрече презрительно кривят губы и ухмыляются.
У кадетов уйма доброжелателей, им то и дело приносят булки, яйца и даже шоколад, а таким, как Леня, приходится довольствоваться осьмушкой хлеба, в котором не столько муки, сколько отрубей. И дважды в сутки хлебать пустые щи из кислой капусты. Живот западает, штаники не держатся.
Нарождается новый день - наваливается забота о хлебе насущном. Голодный паек особенно тяжело сказывается на Мише, потому что он много крупнее ребят своего возраста. Похудел парень, пожелтел, личико сморщилось, уж не поет он, как прежде, задорно: "Смело, товарищи, в ногу…" Слоняется из угла в угол, низко опустив голову. Между кадетами и сиротами частенько вспыхивают ссоры из-за еды. Воспитатели, большинство которых служило, когда здесь был еще кадетский корпус, поначалу прикидываются, будто ничего не видят, но если в схватке берут верх сироты, разнимают, ругаются: "Ах, какие хулиганы! Марш по своим комнатам! Не то сегодня же отчислим…"
Однажды за обедом кадет, сидевший рядом с Леней, проворно вытащил из своей тарелки два жирнющих куска баранины и спрятал под клеёнчатую скатерть. Увидел Леня мясо - слюнки потекли. Он повернулся к брату и зашептал:
- Мишка, Мишка, у кадета в супе было две вот таких, - Леня показал кулачок, - кусины мяса!
Миша выскочил из-за стола, зачем-то засучил рука ва, подошел к кадету.
- Эй ты, золотопогонник! Отдай-ка один кусок Лене! Не видишь разве, - он указал на брата, - исхудал совсем, в чем душа держится.
Кадет накрыл белыми пухлыми руками оттопырившуюся клеенку.
- Не дам! Это моя доля!
- А почему на твою долю попало два жирнющих куска, а Лене даже облизнуться не досталось?
- Не знаю. Стало быть, счастье у него такое. Не подходи, Альберту Францевичу пожалуюсь! - В глазах кадета были жадность и испуг.
- Коли добром не отдашь… - Миша стал отрывать пальцы кадета от скатерти.
Тот заверещал, будто девчонка.
- Не трогай! - и вцепился зубами в Мишину руку. - Убери грязную лапу, а то…
- А то? - передразнил Миша, ощерившись как волчонок.
- А то? - Кадет сложил нежные пальчики свои в кулачок и помахал перед Мишиным носом. - Смотри, какая увесистая штука!
Миша чуть не лопнул от злости. Запыхтел, покраснел. Так стоят они друг против друга: нарядный кадет, затянутый в талии, по-девичьи тонкой, ремнем, на пряжке которого выбит двуглавый орел, и большеголовый, коренастый Миша, поблескивающий голодными светло-синими глазами.
Буря еще не успела разразиться, как между ними просунулся Леня. Тоже сжал пальчики в кулак, приподнялся на цыпочки и поднес свою маленькую, но крепенькую "гирю" к лоснящимся губам кадета:
- А эта штука, по-твоему, сколько весит?
Все, кто был в столовой, дружно загудели:
- Уф-ф… Убил!
- Паяц!
- Молодец, Ленька!
Можно было считать, что конфликт исчерпан, но кадет Николь плеснул ковш масла в уже затухающий огонь. Он оттолкнул Леню, процедив сквозь зубы:
- Эй, поганый большевистский щенок!
- А ты буржуйский щенок, да? - Миша рассвирепел и содрал погон с плеча кадета.
- Ах, ты за погоны мои хватаешься, вшивая собака…
Николь двинул Мишу по зубам. Миша влепил ему по уху. Николь, схватившись за голову, заскулил, поплелся в сторону. Тем часом на Мишу налетел другой кадет.
Через минуту уже невозможно было разобрать, кто на ком сидит, кто кого лупцует, только было слышно, как на столе звенят тарелки и с глухим стуком сыплются удары на чьи-то спины и бока.
Трудно сказать, как долго тянулась бы эта схватка, сколько тарелок было бы перебито и сколько окровавлено носов, - войну не на живот, а на смерть прекратил Альберт Францевич. Его зычное: "Смирно-о!" - сразу остудило разгоряченные головы и заставило разжаться занесенные кулаки. В мгновенье ока все кинулись по своим местам. Некоторые даже успели подхватить ложки и давай шумно хлебать из уцелевших тарелок холодные щи. Только Леня все не унимается, оседлал кого-то и обеими руками дубасит по мягкому месту:
- Вот тебе, буржуй! На тебе, щенок! На!..
- Хватит тебе, Леня! - кричит ему тот.
Он открывает глаза и видит, что вцепился в своего родного брата Мишу.
4
Леонид проснулся от ноющей боли в руке.
Всласть выспался. Он еще со студенческих лет приучился довольствоваться тремя-четырьмя часами сна в сутки. Куда ж деваться теперь? Луна еще не взошла. Небо кажется черноземной пашней, куда пригоршнями, будто зерна из лукошка, набросали звезд. Похоже, что сеятель торопился или оказался нерадивым - в одном месте звезды посеяны густо, а в другом раз-два и обчелся. Одни яркие, озорные - подмигивают и зовут, другие словно догорающие искорки - мерцают еле различимо. Есть и такие, что вспыхивают вдруг, замедленной молнией прорезают полнеба и пропадают совсем.
Леонид вышагивает по палубе. Здесь тихо и безлюдно. Только внизу в машинном отделении без устали гудят мощные дизели да тревожно шумит за кормою волна.
До света еще далеко. Леонид прошел в носовую часть корабля. Если смотреть отсюда на море, то кажется, что корабль плывет томительно медленно и что целая вечность пройдет, пока они достигнут родных берегов. Слишком тягостно для души это зрелище. Он снова отправляется на корму, где, расширяясь, убегает в ночь - все дальше и дальше - белый, в золотистых блестках шлейф. Веселее становится на сердце. Движутся, значит. Но и такая скорость не устраивает Леонида. Ему бы взмыть ввысь, как орел, которого они видели днем у скал Капри, и лететь, лететь… Он задирает голову, будто надеется разглядеть в высоте парящую птицу и видит над собою серебряную полосу Млечного Пути. Сколько раз, с тех пор как родился на свет, он устремлял глаза на эту лучистую дорогу? Не сочтешь… И чем больше глядел, тем труднее бывало ему оторваться, и каждый раз в душе рождались новые мысли, новые мечты…
Вспомнил свой давешний сон Леонид - заулыбался. Последние два-три года ему снилась только война, только концлагерь, побег, погоня, хищный оскал овчарок, побои и кровь… А вот нынче ночью привиделось детство. Он попытался восстановить свой сон в подробностях. Задумался, забыл про небо, про звезды и про темное море, побрел тропинкой, на которой отпечатались следы его ног, в ту далекую, незабвенную пору.
* * *
Паренек с Нарвской заставы внезапно превратился в деревенского мальца. Арина Алексеевна решила, что в городе с ребятишками ей не прожить, и переехала к свекру, к Ленькиному дедушке. Деревня называлась Колесники. Мужики здесь испокон веку гнули ободья из пареного дуба и вяза. И фамилия Лени - Колесников - пошла отсюда. Дед теперь частенько говаривал ему, ласково ероша его густые, кудрявые (родовая примета!) волосы: "Ленька, я из тебя сделаю первостатейного колесника. Вот увидишь! Колеса, какие ты смастеришь, покатятся по мостовым Петрограда и Москвы". А малец задирал голову и твердил свое: "Я, дед, колесником не хочу, буду сталеваром, как батя!.."
Они спускаются к реке. Мастерская дедушки Кузьмы стоит почти что на самом берегу. Волга здесь узенькая. Если бросить камень изо всей мочи, можно докинуть на ту сторону. Леня раздевается и - бултых в воду. Дед Кузьма любуется внуком, по-мужски саженками переплывающим Волгу: "Будет толк. Упорен, как отец".
Окончив в Колесниках семь классов, Леня поехал в город Егорьевск. Была мечта поступить в электротехнический техникум. Но "погорел" на математике. Тогда он быстренько забрал документы и махнул в Тверь. Дескать, город большой и, значит, выбор побогаче. Опять разочарование: оказалось, что в здешних учебных заведениях прием заявлений уже давно прекращен. Не была убрана доска с объявлением о наборе студентов лишь у подъезда сельхозтехникума. На ней красным и синим шрифтом было написано: "Техникум готовит агрономов, зоотехников и ветфельдшеров. Срок обучения…" Леня, приуныв, плетется дальше: "Какой из меня агроном или ветеринар?.." Немного спустя снова возвращается, снова стоит, уставившись на фанерный щит: "Агрономов, зоотехников…"
"А если мне в Ленинград податься?" - мелькает в мозгу шальная мысль. Далеко. Денег уйму надо. А у него в кармане одна мелочь, не на что даже домой, в Колесники, доехать. Мать сказала ему: или, мол, учиться поступи, или на работу устройся… "Делать нечего, примут так примут, нет так нет. Попаду в техникум, годик проучусь и летом в Ленинград смотаюсь, не повезет, найду какую-нибудь работенку, подкоплю деньжат и, может, еще нынче зимой выберусь отсюда…"
Как на грех, повезло. На первых порах он учился так себе, словно через силу, потом огляделся, втянулся, а потом… Нет, никуда Леня не смотался. Ни через год, ни через два из техникума не ушел. На втором курсе его выбрали председателем "студенческой коммуны". На третьем отправили на практику в один из восточно-сибирских совхозов. Двадцать пять рублей стипендии плюс половина будущей зарплаты - итого девяносто рублей. Дела пошли на лад. Леня справил себе добротную одежонку и кое-что послал матери.
Тогда же он принял решение после техникума поехать на работу в тот совхоз, в котором проходил практику. Парнишки поизбалованнее все прицеливались устроиться поближе к городу и при случае посмеивались над ним.
Как-то высокий и необыкновенно рыжий однокурсник хмыкнул:
- Прежде в Сибирь в ссылку ссылали, а ты по собственной воле да еще на три года хочешь.
К тому времени характер Лени уже вполне сложился. Был он человеком спокойным, вдумчивым, хладнокровным. Но когда рыжий презрительно сплюнул сквозь зубы, Леня вдруг вспыхнул, подскочил, ткнул пальцем на красный флажок, приколотый к пиджаку рыжего:
- Что написано на этом значке?.. КИМ! А как это расшифровывается?
- Брось, не цепляйся к моему значку, - сказал рыжий, отталкивая руку Лени.
- Нет, погоди. Что ты говорил, когда тебя в комсомол принимали, дорогой Николай Иванович? "Буду там, куда пошлет страна, жизни не пожалею". Не пожалел. - Леня зло усмехнулся, повернулся, пошел.
Соколов успел схватить его за локоть:
- Леня, я Сибири не боюсь, но сам знаешь, старики мои ни за что не отпустят меня!
- Тебе сейчас сколько лет?
- Так мы же с тобой одногодки, - миролюбиво сказал рыжий. - Через полтора месяца восемнадцать стукнет.
- А до каких пор ты намерен под родительским крылышком греться? Пока бороду по пояс не отрастишь? Пойми, Коля, наши ровесники Днепрогэс строят, Магнитку штурмуют. А ты расхныкался, испугался, что далеко.
Завилял, заюлил Соколов:
- Дело, конечно, не в дальности.
- Так в чем?
- Морозы там. А я на юге родился.
- В таком разе в Туркменистан просись. Овечек каракулевых разводить.
- Туркменистан? - У рыжего глаза на лоб полезли. - Что ты, там, говорят, летом жара до пятидесяти градусов доходит.
Леня посмотрел в упор на него - чуть лбами не стукнулись.
- Знаешь, где всего лучше?
- Где?
- На теплой печке.
- Погоди, Леня, не горячись.
- Да разве можно с тобой спокойно разговаривать? В Сибири - мороз, в Туркменистане - жара… Знаешь, в какой техникум тебе следовало поступить?
- Давай, давай. Говори.
- В медтехникум. Гинекологом стал бы.
- Гинекологом?
Ребята, с интересом слушавшие их спор, разразились хохотом. В тот же вечер, когда они легли спать, Коля подошел и подсел на его койку.
- Знаешь, Леня… И я… Я тоже надумал с тобою ехать.
Леня, спавший и зимой и летом в одних трусах, вскочил с постели и сел рядом.
- Не застудишься там? В Сибири, говорят, зимою птицы на лету замерзают.
- А чем я хуже тебя! - Рыжий расправил плечи, выгнул грудь колесом.
- Не хуже, а лучше, - сказал Леня, хлопнув его по сутулой спине. - У тебя на мордочке без счета медных денежек, а у меня хоть бы грошик нашелся.
- Да ну тебя! Человек от души, а он все на шутки сворачивает.
К концу зимы "сибиряков" набралось человек десять…
Совхоз расположился в тайге в трехстах километрах севернее Иркутска. Прежде, когда приезжал на практику, Леонид почему-то не сумел разглядеть и оценить, какая тут красота. А теперь он просто влюбился в тайгу. Может, все дело было в том, что попал он сюда в разгар весны? Стройные, высокие сосны и лиственницы, за макушку которых цепляются весенние облака, и необхватные богатыри кедры… Как нежно и страстно поют тут птицы, какая гулкая печаль в голосе кукушки… Сердце юноши, как и положено в его возрасте, кого-то ждет, кого-то ищет, а в мыслях сумбур и радужный туман.
В свободные часы он безо всякой цели бродит по темной тайге. То заглядится на пышнохвостую белку, ловко перелетающую с ветки на ветку, то вслушивается в ритмичную дробь дятла, долбящего засохший ствол… Чу! Посмотри, какой он нарядный, пестрый! Тук-тук… А там что за птица? "Уик-уик, уик-уик…" И вот бесшумно крадется он в ту сторону, точь-в-точь как куперовский следопыт. "Уик-уик…" Постой, постой, это же козодой. Где же он примостился? Леонид замирает на месте, озирается но сторонам. "Уик-уик…" Поднимает глаза на вершину старого дуба, растущего прямо у тропинки, и на толстом суку видит наконец птицу. И впрямь, разглядеть ее слишком мудрено, нужен зоркий глаз: крылья светло-серые, желтоватый и длинный, как у сороки, хвост, спинка в темных крапинках, ни дать ни взять - кора живого дуба. Вдобавок и на ветке сидит не поперек, как все добрые птицы, а пластается вдоль по суку, и лишь черные большие глаза, приспособленные видеть по ночам, нарушают всю эту хитрую маскировку. Леонид взглядывает на небо: да, свечерело, пришел час козодою вылетать на охоту. А ему, человеку, пора поворачивать к дому, хотя уходить отсюда совсем не хочется. Тайга поздним вечером имеет особую сказочно-жуткую прелесть…
Сейчас ему странно вспомнить, что в детстве он не любил бывать в лесу. Родился-то он в городе. Да еще, как только переехали в Колесники, случай с ним такой приключился, надолго оставивший смутный страх в его душе.
Дед Кузьма забрал с собой семилетнего Леню в лес по грибы. Бор у Колесников был не такой бескрайний, как сибирская тайга, но местами попадались чащобы почти непролазные. Набрели было они с дедом на поляночку грибную, но тут Леня впервые в жизни увидел настоящего зайца, отчаянно взвизгнул: "Деда, заяц!" - и сломя голову припустился за длинноухим скакуном. Долго ли он бежал, сейчас уже не помнит. Внезапно темный бор сделался еще чернее, потом в просвете листьев блеснула синяя молния, и прямо над головою Лени раскатисто прогромыхал гром. Будто небо пополам раскололось. Пока он сообразил что к чему, грянул проливной ливень. То ли с испугу, то ли чтоб не промокнуть, Леня присел на мох под раскидистой мохнатой елью. А дождь все льет и льет. Когда угомонился ливень, Леня тоже не знает, проснулся он впотьмах. С веток, тревожно шурша, сыпались капли, где-то ухал филин… Жуть!