В МТС ему устроили жаркую баню, сняли с трактора, перевели в ремонтную бригаду. Дома дядя Матвей выпорол девятнадцатилетнего сына сыромятным чересседельником. Стегал и приговаривал: "Молодец, молодец!.." Образумился Петя. Но не сыромятный ремень и не суровый отец вправили ему мозги, а Вика, соседская дочка. Парень, который до сих пор даже не замечал эту самую Вику, если же и замечал, то проходил мимо, обозвав ее насмешливо "рыжей", - этот самый парень вдруг разглядел, до чего же чудесные у девушки косы. Аж рот разинул. В самом деле, каким живым светом они переливаются, будто медь начищенная. Обожгут, коли поднесешь руку поближе. А глаза, а глаза-то у проклятущей - в каждом зрачке по сотне бесенят играет…
- Что ни говорите, братцы, а во всей Европе нет девки красивее моей Вики, - хвалится он, вспоминая родную Сибирь, родную деревню. - Италию вдоль и поперек прошел… И разве что одну похожую на нее встретил… Эх, а как целовалась Вика! Губы вспухнут… Скажи-ка, Сережа, - обращается он вдруг к Логунову, простодушно хлопавшему глазами, слушая его рассказ, - тебе-то случалось целоваться?
Логунов засмущался, будто красная девица.
- Да. Один раз с Амалией поцеловался…
- С Амалией? С Амалией Чезарини, говоришь? - Антон Таращенко вскакивает на ноги.
- Не я… - растерянно оправдывается Логунов. - Она сама поцеловала меня…
- Хо-хо-хо!.. - гудит довольный бас Антона. - В таком разе мы с тобой, значит, не только земляки, но и свояки, так сказать.
К Антону подходит "ярославский мужик" Иван Семенович Сажин и укоризненно смотрит.
- Думаешь, за это тебя жена дома по головке погладит?
- А может, и она не бездельничает, - говорит Антон беззаботно, как о чем-то самом обыкновенном. - Недаром сказывают: смазливая баба для мужчины, что мед для мух. И ты ласковое слово скажешь, и я комплиментом награжу. Эх, мол, Маруся, ножки же у тебя! Эх, Маруся, глазки… Сердце женское не камень, мигом растает. А если баба некрасивая, на нее никто и не взглянет. Я всегда советовал друзьям: хочешь мирно и счастливо жить - женись на дурнушке.
- Чепуху мелешь ты, Таращенко, - говорит Иван Семенович, сердясь. - Мою Аннушку, к примеру, увидишь - пальчики оближешь, и характером хороша, просто ангел, только крылышек нету. Дело, брат ты мой, не в том, красива или некрасива баба, а…
- А в чем?
- В сердце. У моей Аннушки сердце из чистого золота.
На глазах помолодел, ожил, даже разрумянился Иван Семенович. Видно, и впрямь любил он свою Аннушку юношеской беззаветной любовью, несмотря на почтенный возраст и на долгие, тяжелые годы разлуки. И столько чистосердечия было в его словах, что дружки его, люди зубастые, никогда не упускавшие случая посмеяться над слишком прямым и откровенным выражением чувств, над телячьими, так сказать, нежностями, невольно растрогались и не стали перебивать Сажина.
- Аннушка на всю деревню первая красавица, лучший садовод в колхозе. Если она запоет - не наслушаешься, слеза прошибает…
Изобьют, бывало, Петю Ишутина фрицы в лагере до полусмерти, так он идет после экзекуции и похабные частушки горланит, а Иван Семенович, когда попадал в лапы истязателей, жалобно постанывал: "Аннушка, умираю! Аннушка, спаси!.." За это его и прозвали "Аннушкой".
…Иван Семенович, как всякий потомственный крестьянин, ходит, крепко упираясь в землю - чуть согнув ноги в коленях, и смотрит всегда с прищуром, будто близорук. Но он вовсе не близорукий, он хитрый. И эта хитринка, словно бы лучиками, морщит углы его глаз. Увидит он на земле щепочку, подберет и за колоском, повисшим у обочинки на сломанном стебельке, нагнется, разотрет в ладонях - зернышки в карман. И чего только не найдешь в его оттопыренных карманах! Пакля, чтоб чистить винтовку, ружейное масло, спички, зажигалка, кремень и обрубок подпилка, даже отстрелянную гильзу не выкинет: жалко, дескать, вещь все же. Бывает, что у всех кончатся патроны, а у него их еще полные карманы, да и сыщется в нужный момент запасная граната. Когда приходилось взрывать мост или другое какое сооружение, он искренне жалел, будто это его собственное добро: "Ну, скажи, сколько труда надо будет, чтоб после войны починить этот мост? А мы… ба-бах - и в минуту все в небушко взлетает!.."
Но самая прекрасная черта в характере Ивана Семеновича - любовь к земле. Это чувство в нем сильнее даже любви к Аннушке. Погрузит, бывало, обе руки по локоть в свежевспаханную борозду и долго потом нюхает.
"Знаете ли вы, что самое дорогое на свете? - говаривал он, взвешивая в горсти ком чернозема. - Золото? Алмаз? Жемчуг?.. - И тут же сам отвечал тоном, не допускающим никаких возражений: - Земля! Она породила и золото, и алмаз… И нас с тобой породила. - Сажин прижимает сложенные ковшом ладони к носу: - Житом пахнет, изюмом пахнет. Ежели убьют, в могилу меня вниз лицом кладите. Буду лежать и чуять, как пахнет земля".
Он избегает всего, что может испортить другому настроение. Завяжется спор какой, стоит в сторонке и слушает молчком. Если спросят: "Кто хочет идти на задание?"- не выскочит вперед, не закричит "Я!". Но все, что ему поручат, выполнит, как надо. Если враг поднимается в атаку, он вроде бы перекрестится, шепнет: "Не поминай меня лихом, Аннушка!" - и неторопливо прицелится. Раздается команда "Огонь!", а он будто и не слышит - он занят своим делом и, пока не возьмет врага на прицел, даже не подумает нажать на гашетку…
А вот Сережа Логунов полная противоположность и Ишутину, и Сажину; хотя и родился в Сибири, на сибиряка он не похож ни капельки. Маленький, тщедушный, щелкнешь по носу - и душа вон вылетит. К тому же Сережа готов вспыхнуть, как сухой порох, из-за любого пустяка.
Леонид, увидев его в колонне военнопленных на дороге в Лугу, с недоумением подумал: "И зачем это ребятенка такого в армию взяли?.." Худой, болезненный. Пожалел тогда его Леонид: не жилец, дескать. Не сегодня, так завтра загнется парень. Но в груди этого невзрачного "цыпленка" билось орлиное сердце. Не будь Сережи, пожалуй, не стоять бы сейчас Леониду здесь, в кругу друзей… А кроме всего, Логунов был необыкновенно любознательным и памятливым хлопцем. Покойный Вася Скоропадов называл его Сережкой Феноменовым. И правда, феноменальный он человек. Языкам выучивался на ходу, в любой местности даже ночью разбирался, расстояния определял с удивительной точностью.
…Около Сережи, возвышаясь над ним почти на полметра, этаким Дон-Кихотом торчит Дрожжак. Надо сказать, что не только внешнее сходство, а и безрассудная неожиданность поступков роднит его со славным героем Сервантеса. Еще в лагере в эстонском городе Тапе он не однажды сердил и восхищал друзей этой своей особенностью. Никому не говоря, ни с кем не советуясь, три раза пытался бежать. И лишь в четвертый раз, уже вместе со всеми, добился цели.
Человек он обидчивый, но быстро отходит. Зла не помнит и ко всем питает искреннюю нежность. Постоять спокойно хотя бы одну минуту - для него истинная мука. Он сразу начинает моргать, двигать желваками, царапает ногтем углы губ, приглаживает бровь, щупает пальцем мочку уха.
…Леонид переводит взгляд на Антона. Таращенко засунул руки в карманы брюк и, задумчиво насвистывая, глядит на море. По внешнему виду никто не скажет, что этот человек, вот так же спокойно насвистывая, водил тяжело груженные машины по бесконечным дорогам Сибири в злую стужу, когда плевок, не долетев до земли, замерзает в ледышку. Скорее подумают, что имеют дело с белой косточкой, с дворянским сынком, катавшимся как сыр в масле.
Поэтому не диво, что Леонид спервоначалу никакой приязни не почувствовал к нему. Больше того, его бесила картинная красота лица и безмятежно ясный взгляд продолговатых глаз Таращенки. Ба! В плен попал, и хоть бы тень боли или горя в глазах. Скажешь, нет у человека забот и никогда-то их не бывало.
Хотя Леонид и не хотел знакомиться с ним, как-то Таращенко сам подошел и протянул руку:
- Антон.
- Из каких краев?
- Родился на Украине, жил в Сибири, а вот где голову сложу, пока что неведомо.
- Умирать, значит, собираешься? - спросил Леонид, хмуро посмотрев в его ясные безмятежные глаза.
- Нет, покуда не свернем шею врагу, умирать не собираюсь, - ответил Антон словно бы шутя.
А вон стоит Коряков. То на море смотрит, то оглядывает товарищей своих. Пожалуй, тоже вспоминает пути-дороги, оставшиеся позади. Но в разговоры не ввязывается. Такой уж он. Из него, бывало, и прежде клещами слова лишнего не вытянешь - молчун! Но в деле надежен, как скала. Рядом с ним Ефимов, Конопленко, Касьянов, Остапченко, Алимжанов, Кулизаде… Но нет с ними широкобрового, с глазами, как чечевичные зернышки, Муртазина. Нет парня с Арбата, Васи Скоропадова… Многих нет с ними, очень многих. Одни сложили головы на древней новгородской земле, другие сгинули в лагере в Эстонии, третьи - в поезде смерти, четвертые остались лежать в виноградниках Италии. В народе говорят: "Не бывает свадьбы без обид, не бывает похорон без слез". Всех жалко. А вот Ильгужа Муртазин ушел и словно бы унес с собой что-то самое живое из Леонидова сердца…
10
Ратный путь Леонида Колесникова начался удачно. Он видел, как бежит враг сломя голову, как отбрасывает в сторону оружие и подымает руки.
…Безжизненные танки, словно бы в параличе задравшие кверху дула орудий или же уныло уткнувшие в землю свиные рыла свои, опрокинутые навзничь пушки, неузнаваемо искореженные пулеметы и - рыжеволосые, с остекленевшими глазами фрицы…
Уйма их. Кое-где просто навалом лежат - молодцы артиллеристы, не тратили снарядов впустую. Внесли свою долю и Леонид с Муртазиным. Когда противник залег в котловине и нельзя стало вести прицельный огонь, они, выскочив из окопа, пристроились на всхолмье. Кто-то что-то кричал им вслед. Где-то рядом разорвался то ли снаряд, то ли мина, но Леонид ничего не слышал, ничего не замечал. А может, и видел и слышал, но не обратил внимания.
- Муртазин, смени диск.
Было жарко. Он отбросил натиравшую потный лоб каску, лег на спину, проворно выпростал руки из рукавов шинели. Теперь стало куда удобнее действовать. Кто-то заорал:
- Почему пулемет замолчал?!
- Порядок? - спросил Леонид у Муртазина и подкатился к пулемету.
- Да!
- Тогда отодвинься!
ДП опять заговорил, запел, давая длинные очереди.
Артиллеристы перенесли огонь во второй эшелон немцев, и молоденький взводный детским, пронзительным дискантом скомандовал:
- Приготовиться к атаке!
- Муртазин, не отставай от меня! - сказал Леонид другу, лежавшему рядом, постреливая из винтовки. - Если я свалюсь, не задерживайся, хватай ДП и крой вперед.
А что было дальше, он вспоминает смутно, как бы сквозь сон.
- Вперед! За Родину! - крикнул взводный и выскочил из траншеи.
Леонид упер в живот приклад пулемета и большими прыжками побежал на врага. Волосы всклокочены, глаза налиты кровью, рот раскрыт до ломоты в скулах:
- Ура-а-а!!
Клич подхватили сотни голосов. В этом русском "ура!" есть все: и грохот летних гроз, и гул землетрясения, и последний привет родным полям, и торжественная музыка победы. Солдат, поднимаясь в атаку, сам ничего этого не слышит, но могучий шквал "ура!" дает ему крылья, одолевающие огонь и смерть.
- Ура-а-а!
Леонид перепрыгнул через траншею и упал, споткнувшись о бровку. Падая, краем глаза успел увидеть, как пучеглазый верзила занес над ним широкий штык. Но немца кто-то опередил - тот охнул и медленно сполз на дно траншеи. Леонид огляделся вокруг. Рядом, кроме Муртазина, не было ни души.
- Ура-а! - Он понесся дальше, не чувствуя, как по коленке ручьем бежит кровь.
До вечера наши успели освободить три деревни. Три пепелища - уголь и зола. Лишь кое-где уцелело несколько строений, тоже, правда, полуразрушенных, обгоревших. Это или каменная церквушка, или школа… В каждой деревне виселица и уже закоченевшие жертвы фашистских палачей… А в одном селе всех жителей загнали в церковь, заперли, стены облили керосином и подожгли. Более ста обуглившихся трупов. Старики, старухи, младенцы, приникшие к материнской груди… Вдруг потемнело в глазах, и Леонид покачнулся. "Если… А если эти гады и до Оринска доберутся?.. Нет, нет!.." На лбу выступил холодный пот.
Как и все советские люди, еще задолго до войны он много слышал и читал о зверствах фашистов у себя в Германии и в завоеванных Странах. Но ему и в голову не приходило, что эти варвары не щадят даже маленьких детей.
Пленных фрицев пригнали к той самой церкви. Один из них снял очки, вынул из кармана платок и вытер… нет, не глаза, а стекла очков и внимательно так стал разглядывать груду обугленных тел. А другой - в фельдфебельских погонах - вытащил из-под шинели фотоаппарат и нацелился щелкнуть затвором, но испуганно присел, когда Леонид замахнулся прикладом автомата. Мокрое место бы осталось от "фотографа", если б не перехватил кто-то руку Леонида:
- Нельзя!..
Взбешенный Леонид не посчитался с тем, что это был командир роты Хомерики, накричал на него:
- Нельзя?.. А им можно? Им все можно, да?.. И седобородых старцев можно вешать, и грудных детей сжигать?
Пальцем не тронули пленных. Накормили борщом и отправили в тыл. Не может Леонид понять такого гуманизма. Он зоотехник. Падет случаем ягненок, и то, бывало, переживал, жалел. Но этих нелюдей?.. Нет, волка добротой и уговорами на истинный путь не наставишь. За кровь положено платить кровью!
Противник долго еще не мог успокоиться, все рвался в отбитые нашими деревни. Часами носились в небе "мессеры", тысячами падали бомбы, бесновалась артиллерия. Несколько раз появлялись танки, но изменений в позиции не произошло. Хотя народу в батальонах заметно поубавилось, настроение у красноармейцев было самое хорошее. Величайшая сила, окрыляющая солдата, - это наступление! Вот и жили они, взбудораженные успехом. Одно отделение дежурит в окопе, а Леонид с друзьями отдыхают в подвале. Чистят оружие, подкрепляются горячей пищей. Уже ночь. Бой почти что совсем затих. Лишь изредка пулемет протараторит, будто из подворотни пес прорычит на запоздалого прохожего, или где-нибудь словно от нечего делать ухнет мина.
А в общем-то ночь проходит спокойно. Полевая кухня действует вовсю. На передовую в термосах тащат кашу, борщ. Старшина оделяет бойцов "наркомовским пайком", выкликая фамилии сиплым, застуженным басом:
- Дрожжак, добавка!
- Есть добавка!
- Муртазин, добавка!
- Нет, мою долю кому другому отдай.
- Старшина, мне, мне его пайку! - кричит Никита.
Старшина поднимает голову, заглядывает в его цыганские с яркими белками глаза и рукой машет:
- Тебе и так хватит, Сывороткин.
Цыганские глаза лукаво улыбаются:
- А я доброволец. Две пайки положено.
- И нас никто насильно не гнал, - говорит Дрожжак.
- А я от брони отказался и на фронт попросился, - не отвязывается Никита, все тянет старшине свою кружку.
- Кем же ты работал, Никита? - спрашивает Ильгужа Муртазин, подсаживаясь к нему.
- Золотоискатель.
- О!.. - Ильгужа крепко хлопает его по спине. - Было время, я тоже золото добывал. Потом на нефть перешел. Поинтереснее дело.
Ильгужа принимается уговаривать старшину:
- Товарищ старшина, отдай ему добавку.
- Не дам. Вспьянится. А во хмелю дурнее Никиты человека нет. Матюкается, похабные песни поет.
- Вспьянится?.. - широко разевает рот Никита и хохочет до слез. - Если хочешь знать, я в Бодайбо на спор целый литр спирту выдул.
- Бодайбо? - Леонид даже вздрогнул, услышав такое.
- Ну да, Бодайбо. А что?
Собрался было Леонид сказать, что жена его тоже из Бодайбо, но раздумал. Дескать, ничего, просто так. Признаться, и раньше он недолюбливал этого слишком уж развязного и прилипчивого человека, а теперь, когда тот с такой жадностью потянулся за водкой, и вовсе расхотелось разговаривать с ним.
Никита между тем выпил долю Муртазина и сам подошел к Леониду.
- Слушай-ка, Колесников, ты тоже, что ли, сибиряк? Нет? Жаль. Впрочем, ты мне все равно нравишься. Здорово воюешь, прямо герой. Давай дружить.
Но старшина увидел, что в подвал зашел командир роты, скомандовал:
- Встать! Смирно-о!
- Вольно, вольно! Ну, как настроение, орлы? - спросил ротный, прикуривая папиросу от коптилки, сделанной из гильзы ПТО.
- Если так пойдет, товарищ командир, к Новому году с фрицами рассчитаемся, - говорит Никита, поблескивая замаслившимися зрачками. - Рассчитаемся ведь, а?
Хомерики, разумеется, тоже совсем не против покончить с войной к Новому году, однако он понимает, что не так-то скоро дело делается. Враг еще силен и вон уж куда забрался. Занял Киев, рвется на Москву… Но не хотелось ему огорчать своих бойцов, вкусивших радость победы. Правда, и обманывать, обещая быстрый конец войны, не годится.
- Точно сказать, когда мы добьем врага, не могу, друзья. Но сегодня вы геройски сражались. Спасибо. - Командир роты подошел к Леониду. -Молодец, генацвале, умеешь, оказывается, воевать. Я при случае поглядывал на тебя. Что ни говори, первый бой. А я давно приметил, что человек, принимая боевое крещение, или совсем теряется, или безрассудно прет на рожон. Ты же, Колесников, действовал с холодным расчетом. Только вот не следовало каску скидывать. От выстрела в упор она, конечно, не убережет, но от рикошета, пули или осколка на излете есть определенная гарантия … А ты не смейся! Смотри! - Он снимает каску и показывает вмятину и царапины. - Не будь каски, где бы оказались эти пули, а? Вот в этой черепушке! - Хомерики поворачивается к Никите. - Чего у тебя глаза так блестят, генацвале? Норму, что ли, крепко перевыполнил?
- Эх, если б и мне заиметь этакий ремень, товарищ командир!
И в ответ совершенно неожиданный вопрос:
- Какое у тебя образование, Сывороткин?
- А что, разве человеку без образования грех носить ремень со звездочкой?
- Если, говорю, имеешь хотя бы неполное среднее, к весне пошлю тебя на курсы младших лейтенантов.
- Ха-а, - скалится Никита, показывая крупные зубы. - До весны Гитлеру капут!
- Да нет, друзья, похоже, война не так скоро кончится.
- А как по-вашему, товарищ старший лейтенант, когда? - спрашивает Муртазин, пристроившийся на ящике, чтоб написать письмо домой.
Что может ответить на это Хомерики? Отшучивается:
- Как назначат Верховным Главнокомандующим, скажу точно.
- А сам-то Верховный знает, когда? - ляпнул вдруг Дрожжак. Ну и характер у человека: что на уме - то и на языке.
От такого вопроса Хомерики бросило в пот. Но он сумел скрыть смущение и уверенно, четко сказал: