- Рано ли, поздно ли, однако война все равно кончится. И кончится она нашей победой. Вот в этот день я тебе подарю, Сывороткин, свой ремень со звездочкой. А пока что, извини, не могу. Скажут, нарочно, мол, чтобы скрыть на всякий случай, что командир, подпоясался солдатским ремнем.
Он двинулся к выходу, завешенному плащ-палаткой.
- Товарищ командир, завтра опять пойдем в наступление?
Хомерики потрогал тонкие, словно только что народившийся месяц, усы:
- Будет приказ, пойдем.
- Здорово! - не удержался, крикнул Ильгужа.
- Здорово, говоришь, эдакий ремень носить? - буркнул Никита, то ли всерьез, то ли поддразнивая Ильгужу.
- Нет, такие сапоги, говорю, - отрезал Ильгужа и принялся чистить пулемет. - Командир сказал, что оружие в бою и жена тебе, и друг, и единственная опора. Держи его всегда в порядке!
11
К нему подходит Леонид.
- Давай вместе.
- Ничего, один управлюсь. Ты подворотнички красиво пришиваешь. А у меня то высоко получается, то совсем не видать. - Он живехонько сдернул с себя гимнастерку. - Пришей и мне. Нитка с иголкой в правом кармашке. Там и подворотник. Матерчатый, правда. Быстро грязнится, зато шею не трет.
- Семьей-то успел обзавестись? - спросил Леонид, усаживаясь напротив Ильгужи. - Оба в одном пулеметном расчете, а толком друг о друге ничего не знаем.
- Есть семья, - говорит Ильгужа, и в улыбке его сквозит тоска. - Жена и два сына…
Где-то с влажным щелком капает вода. Снаружи едва слышно протрещат выстрелы.
- Раз башкир, стало быть, с Урала?
- Да. И из самых красивых мест Урала. С берегов Инзера. А теперь в Ишимбае живу… Вернее сказать, жил там.
- Ишимбай, Ишимбай?.. Да, да, слышал, молодой город нефтяников, - припоминает Леонид. - Спой что-нибудь по-своему. Я лет пять прожил по соседству с бурятами. Люблю песни восточных народов. Протяжные, задушевные…
- Так я не мастер петь.
- Так мы не в театре.
- Будь у нас курай, лихо бы сыграл…
И все ж запел Ильгужа на родном языке, тихонько, едва шевеля губами:
Из ножон булатную саблю вынул,
Наточил о камень твой, Урал.
В час, когда джигит седлал гнедого,
Соловей так жалобно распевал…
Кто-то сквозь сон горестно застонал, кто-то сладко засмеялся во сне.
На скале на белой песню написал я,
Чтобы не забыли обо мне.
Пусть Урал седой джигита вспомнит,
Если он погибнет на войне…
Правду сказал Ильгужа, голос у него был не ахти какой, но мелодию он чувствует тонко и поет ото всей души, - хотя и совсем чуждый напев, хотя и совсем не понять слов, а трогает в сердце самые заветные струны.
- Как называется эта песня? - спросил Леонид, помолчав.
- "Эскадрон".
- Интересно. Значит, песня военная?
- Да. Ее сложили в Отечественную войну тысяча восемьсот двенадцатого года, когда с Наполеоном сражались. В той войне участвовало почти что тридцать башкирских кавалерийских полков. Уральские кони пили воду из Сены, скакали по улицам Парижа.
- Когда будет время, обязательно выучишь меня этой песне, ладно?
- Выучить ее - дело не очень хитрое, знаком.
- Знаком?.. А что это значит? Знакомый, что ли?
- Не совсем так. В нашей стороне был такой обычай. Каждый башкир имел в соседней русской деревне близкого, настоящего приятеля. Товарища. Они друг дружку звали знакомами. И семьи их словно бы родными становились. У отца моего был знаком очень на тебя похожий, такой же рослый, сильный и волосы кудрявые. Ох, и чудаки были! До сих пор без смеха вспомнить не могу. Один шпарит по-русски, другой сыплет по-башкирски, и все равно все понимают. Так тот знаком куска хлеба, бывало, не съест, не поделившись с нами. Не сидеть бы мне здесь, если бы он не выручил нашу семью в голодном двадцать первом году. Нас-то было одиннадцать человек малышей…
- А кто был твой отец? - спросил Леонид, протягивая ему гимнастерку с белоснежным подворотничком. - На, хоть на парад иди!
- Кылысбай Неурожай.
- Как, как?
Ильгужа взял гимнастерку, полюбовался:
- И впрямь хоть на парад. Спасибо, знаком. Сейчас пойду вымою руки и шею, потом расскажу.
Он приподнял плащ-палатку и вышел из подвала, а Леонид принялся снаряжать запасные диски, пытаясь напеть про себя мелодию "Эскадрона".
- Везет фрицам, небо проясняется, - сказал Ильгужа, вернувшись. - Не миновать, целый день "юнкерсы" над головой будут висеть…
- Все равно ни шагу не отступим.
- Оно так, конечно…
Горький дым махорки заполнил небольшой подвал.
- Стало быть, интересуешься, кто такой Кылысбай Неурожай? - усмехнулся Ильгужа, взяв в одну руку круглый, как сковородка, пулеметный диск, а в другую горсть набрав патроны. - Самый невезучий человек в округе. Одиннадцать детей. Десять девочек и единственный мальчик, то есть я. А землю дают лишь на мужскую душу. Все достояние - срубленная из бревен чуть толще слеги избенка в три окна, плетневые сени, ленивый меринок да коза со сломанным рогом. Половина жителей деревни беднота, но беднее нас никого не было.
Кто-то распустил слух: если, мол, весною первым на пашню выедет Кылысбай Неурожай, то быть недороду. Поверили. И поэтому весной народ крепко следил, чтоб не ступил на поле Кылысбай Неурожай, то есть отец мой, пока кто-нибудь другой не отсеется.
И сейчас помню такой случай. Надел наш был на бугре, на солнцепеке. Накануне отец прошелся по полю и, верлувшись, рассудил:
"Земля подсохла. Положусь на милость божью, выеду с утра, посею четверть пшеницы и осьминник овса".
Он повернулся к матери, стоявшей у печки:
"Старуха, завтра на зорьке свари яйца и выкрась их в шелухе луковой. Сеять поеду".
Отец обратился к девочкам своим, игравшим на нарах в считалку:
"Слышали, кудлатые, завтра сеять поедем. Вымойте личико и глаза земляничным мылом".
Мама отошла от печки:
"Ладно, не трать-ка на этих сопливок дорогое мыло. Я сама-то им только по праздникам моюсь".
"Старуха, на поле положено выходить с чистой душой и с таким же чистым лицом. Будем надеяться, что бог услышит молитвы детские и смилуется".
"Смилуется… Каждый год, как сеять, заставляешь одалживать у соседей яички, варить, красить. Без "господи, благослови" руку в лукошко не сунешь…"
"Даже осеннему ягненку майская травка снится, говорили наши деды. Велика щедрость господня. Раз откажет, в другой раз даст".
"Да ведь не дает. Чем беднее человек, тем его больше обижает. Вона у Афзал-бая пять пузатых стогов пшеницы нетронутыми перезимовали, а мы уже полгода как в долг кормимся".
"Нынче тоже полдесятины придется ему в аренду отдать, старуха. Семян не хватит".
"Скоро, поди, совсем без земли останемся. - Мама подняла глаза на нас и скомандовала: - Эй, волки степные, бегите руки мыть, будем затируху есть".
Будто вихрем каким сдуло нас: мы спрыгнули с нар, подхватили стоявший у порожка мятый кумган и взапуски выскочили во двор.
"Мне полей!"
"Нет, я первой прибежала!"
"Не толкайся. Маме пожалуюсь".
"Попробуй только, ведьма!"
"А-ай, не дергай за косу!.."
Действуем по пословице: метко - так в белку, нет - так в ветку. Не глядя, суем руки под носик кумгана и бежим домой, утираем почти сухие ладони жестким холщовым полотенцем.
Через минуту-две, вооружившись ложками с зазубренными и выщербленными краями, мы уже точь-в-точь, как галчата, сидим кружком у скатерки, постланной на нарах. Посередине ставится в большой деревянной миске пышущая паром похлебка, в которую враз погружаются тринадцать ложек. Отец произносит свое неизменное "господи, благослови". Мы тоже наспех повторяем за ним: "…ослови!"
В похлебке-то ни луку, ни картофелины - картошку у нас стали сажать, когда колхозы организовались. Словом, одна вода, чуть заправленная мучицей, но нам кажется, что не может быть на свете блюда лакомее нашей затирухи. Да и как ей не быть лакомой, если за такой долгий день едим мы всего-то два раза!
"Ильбикя, подбери косы, в миску уронишь!"
"Хурмабикя, вытри нос!"
"Ильгужа, не спеши, подавишься", - не умолкая, командует мама. Поесть-то бедняжке толком некогда.
Оглянуться не успеешь, а в миске уже дно видать. А все до того изголодались, что каждый бы с удовольствием еще по стольку же уплел. Но деваться некуда, сыт не сыт, но поблагодаришь господа за его щедрость и уберешься восвояси. Я складываю лотком ладошки, подношу их к самому рту и шепчу "молитву":
"Аминь, аминь, ам и - нет! Губы ели, зубы нет. Кончик носа обожгло, а до брюха не дошло, аминь!.."
"Когда-то крапива и борщевник подрастут, - говорит со вздохом мама. - Хоть бы ребятишки малость повеселели. Уж до того отощали, одни глазенки остались…"
На утренней зорьке отец грузит на телегу деревянную борону, усаживает поверх двух самых маленьких моих сестричек. А мы тянемся сзади, словно ковыляющие на речку гусята. На разные лады поскрипывают немазаные колеса. А мне это очень по сердцу. Люблю я думать свою думу под такой вот поскрип катящихся вперед колес. Чем заняты мысли отца и сестер моих, не могу сказать, сам же я, однако, сосредоточенно размышляю о яичках, которые вместе с семенами упадут в борозду. Вчера вечером мама ходила к сватье Бибисаре, одолжила у нее десяток яичек, обязавшись вернуть с добавкой, когда начнут нестись наши куры. А нас, детей, - одиннадцать человек. Значит, кому-то не достанется яичка. Соображаю. Дескать, среди оравы девочек я единственный сын. Отец частенько шершавит мне щеку и приговаривает: "Одна моя надежда - это ты, Ильгужа. Девки - гуси дикие, чуть крылья отрастут - и разлетятся…" Так что, думаю, меня бы не должны обделить, права не имеют…
Тем временем у полевых ворот отца останавливает Нигматжан-бабай. Забавный дед: сам в пядень, а борода в сажень. Хоть и далекая, но родня. Отец радуется: дескать, первым на пути хорошего человека повстречали, стало быть, и дорога удастся, и хлеб у нас уродится. Приветствует деда с почтительным добросердечием:
"Ассалямагаляйкум, дядя Нигматжаи!"
"Вагаляйкумассалям, братец Кылысбай. Сеять собрался?"
"Положусь на милость бога, дядя Нигматжан, начну".
Отец приподнимает круглую тряпичную шапочку и утирает потную голову.
"До полудня тебе придется погодить", - говорит дед Нигматжан и на кривых, хомутом, ножках своих семенит к полевым воротам.
Отец ничего не понимает.
"Почему ждать? Земля подсохла. Я вчера вечером прошелся, посмотрел. Быстренько отсеюсь, а после обеда отправлюсь пахать поле Афзал-бая".
"Мир так решил", - сказал дед. Было видно, что ему не хочется резким словом огорчать родича.
"Мир? - Отец аж в лице потемнел. - А что я худого сделал?"
"Общество в недородах тебя винит, братец Кылысбай. Как ты первым откроешь ворота и выедешь на поле - посевы или град побьет, или сушь сгубит".
Глаза отца совсем погасли. Остались чернеть лишь два уголька.
"Ежели и ты, дядя Нигматжан, такое говоришь, как же остальным не болтать? Бог не дает, а Кылысбай Неурожай виноват!"
"Поворачивай, поворачивай, братец, а на бога не греши. Что мир скажет, то закон. Минувшей весной ты тоже первым выехал на поле и засуху накликал. Говорю же, поворачивай оглобли, слышал?"
Глаза у отца вдруг огнем сверкнули:
"Не возводи напраслины, дядя Нигматжан, в прошлом году я вторым сеял".
Дядя Нигматжан глубже надвинул войлочную шляпу, на никлых полях которой были сделаны надрезы с обеих сторон наподобие метки на бараньем ухе, и схватил нашего мерина под уздцы.
"Коли не хочешь беды нажить, поворачивай назад, Кылысбай!"
"Нет, дядя Нигматжан, давай сойди с дороги. Попадешь под колеса, так на себя пеняй!"
"Кылысбай, назад!"
Отец подмигнул мне. Я смекнул, в чем дело, и тут же побежал открывать ворота. Замахнулся отец гибким прутиком, ожег мерина по хребтине, дернул вожжи: "Ну-у, животинка!.." Мерин рванулся вперед, дед отскочил в сторону - плюхнулся задом на сырую землю. Мы захихикали…
Ильгужа посмотрел на Леонида, улыбнулся:
- И, понимаешь, Колесников, хлеб уродился в том году, как никогда прежде.
- Да-а, жили, ничего не скажешь…
- И вот Гитлер снова хочет в кабалу нас загнать.
- Костьми ляжем, но не бывать тому!
- Пошли. Пора сменить Климовича и Скоропадова.
- Пошли.
Они забрали пулемет, запасные диски и вышли из подвала. Едва брезжил рассвет. Друг за другом гасли звезды. Ни звука кругом, лишь под ногами поскрипывает хрупкий ледок. За ночь подморозило.
- Глянь-ка, глянь, собака в печку лезет! - Ильгужа указал на высокую кирпичную трубу, сиротливо торчавшую возле моста. - Тепло там, что ли?
- Может, пораненная? Сходим посмотрим, у нас еще с полчаса в запасе есть.
Они беглым шагом пересекли улицу и направились к мосту.
Когда-то… Нет, не когда-то, а еще вчера здесь стояла большая изба и добротные, просторные сарай и клеть. Теперь ото всего остались только обуглившийся фундамент да вот эта огромная русская печь. Хозяин, видать, был старателен, трудолюбив. Столбы ворот в резных узорах, печь с карнизом и по бокам разрисована петушками. А может, кто из жителей тут схоронился? Нет. Лаз в погреб на замке. Заколочен тесинами крест-накрест.
- Стало быть… - сказал Леонид громко, - стало быть, хозяин на фронте, а семья его - в эвакуации.
- А вернутся они, кругом уголь да зола, - с горечью выговорил Ильгужа. - Уголь да зола… Глянь-ка, глянь! - закричал он, подняв с земли куклу. Она была без одной руки и валялась у входа в погреб.
- Захвати с собой, - сказал почему-то Леонид, а сам между тем нашарил в кармане кусочек сахара и заглянул в устье печки.
- Шарик! Шарик!..
Пес лежал, свернувшись клубком, в глубине. На зов Леонида он поднял голову, жалобно посмотрел на человека, потом перевел взгляд на кусочек сахара в протянутой руке и снова уткнулся мордой в передние лапы.
- Городские собаки, они охочи до сахара, а деревенские… - Ильгужа достал ломтик колбасы. - На-на-на…
Ласковый голос и запах мяса сделали свое: пес тихонечко приподнялся и очень осторожно двинулся вперед.
- Не бойся, Шарик, не бойся… Видишь, как заднюю ногу волочит?
- Вижу. - Леонид, взяв пса на руки, снял с шестка. - Не бойся, мы тебя не обидим. На, ешь. Вкусно?.. Почему же хозяева бросили тебя тут? Или дом сторожить оставили?
Это была русская охотничья лайка. Уши острые, торчком, белая грудка и белые же лапы.
- Индивидуальный пакет с тобой, Муртазин?
- Рану хочешь перевязать, что ли?
Они опустились на корточки.
- А ты, Колесников, хоть и не деревенский человек, но животных, оказывается, любишь.
Леонид пристально посмотрел в узкие глаза Ильгужи.
- Ты-то откуда знаешь, что я не деревенский человек?
- Да как откуда?.. - Ильгужа чуть замялся. - Я нашего брата, мужика, пусть он хоть в печку залезет, по одной задней части узнаю. По походке, по тому, как цигарку скручивает, деревенского за версту видать. А ты ин-тел-ли-гент.
- Я, братец, зоотехник.
- Зоотехник? - У Ильгужи глаза радостно заблестели. - Так знаешь что? Поедем к нам после войны! Знаешь, какая у нас благодать? Не то что здесь, песок да болота. Какие луга, какие пастбища!..
- Знаю. Несколько раз пришлось пересекать Урал на поезде. - Он выпрямился. - Готово! Ну-ка, Шарик, покажи, как теперь ты будешь ходить! Ну, ну!.. Идем с нами, на довольствие запишем, колбасой будешь кормиться.
Сделал пес шага два, остановился, заскулил.
- Ему еще больно ступать.
Ильгужа поманил было Шарика, чтобы взять его снова на руки. Тот, словно бы выражая благодарность, помахал хвостом с белым кончиком, повянькал, задрав короткую шею, но близко подходить не пожелал.
- Глянь-ка, Колесников, глянь… У него на глазах слезы. Похоже, он понял, что мы хотим увести его.
- Хорошая собака, - сказал Колесников, вспомнив своего Джульбарса. - Прощай, Шарик.
Колесников с Муртазиным побежали через улицу и отправились на позицию, где располагались пулеметчики. А Шарик сел на задние лапы и долго смотрел им вслед. О чем думал в эту минуту раненый песик, трудно сказать. Может, он ничего не думал. Не умеет думать. Может, это просто инстинкт не велит бросать родной дом. Может…
- Хороший ты человек, - заявил после долгого молчания Ильгужа, приостановившись, чтобы поправить обмотки.
- С чего ты вдруг?
- Если человек тварь живую любит, значит, хороший. Сам испытал.
- Вон и Гитлер животных любит. На всех фото, какие мы забрали у пленных, рядом с ним его любимый пес Бонди.
- Гитлера я и за человека не считаю, - сказал Ильгужа, смачно сплюнув. - Он волк. Голодный волк.
- Ильгужа!
- Чего, Леонид?
Остановились. Встретились взглядами.
- Друг друга не бросать.
- До самой смерти, знаком!
Мужское, крепкое рукопожатие.
12
Последний бой. Нет, не тот, что в Италии, последний бой на родной земле. Леониду даже думать не хочется о нем. "Забыть. Вырвать из памяти, как выдирают из тетради грязные листы, и бросить в воду!.."
Он налегает на борт отяжелевшим вдруг телом, смотрит на море…
Чьи только галеры, каравеллы, крейсеры и дредноуты не бороздили сапфировую гладь его! По нему плыли воины Александра Македонского, Ганнибала, Августа, Наполеона, плыли германские вандалы, чтобы в чужих странах творить свои мерзкие, злые дела. А сколько миллионов негров загубили в его пучине белокожие дикари - работорговцы из Португалии, Испании и Англии?.. А сколько кораблей союзников отправили на дно пираты Гитлера и Муссолини?..
О, самое прозрачное в мире Средиземное море! Если б собрать вместе всю кровь, какая пролилась здесь… Крепко зажмурил глаза Леонид - померещилось, что море стало багрово-красным.
А как удачно начался было его солдатский путь! Правда, Волховский фронт был одним из самых тяжелых. Куда ни сунься - болота, озера, ни окопа поглубже, ни землянки не выроешь.