Он тогда впервые вступил на палубу "Громового", и его привели к командирской каюте - в узкий и жаркий коридорчик, где громоздились на вешалке черные шинели с золотыми нашивками на рукавах, желтые прорезиненные куртки, бараньи полушубки, шапки-ушанки с кожаными верхами и меховыми отворотами - все эти атрибуты дальних морских походов за Полярным кругом.
Снимая шинель, одергивая полы кителя и протирая запотевшие очки, Калугин заглянул в полураскрытую дверь каюты.
Худощавый, очень прямо держащийся, среднего роста человек, в свежей сорочке, с блещущим белизной отложным крахмальным воротничком и в тщательно отглаженных брюках, стоял перед зеркалом, примеряя фуражку. Фуражка была щегольского фасона, с очень узкими, туго отглаженными полями, с длинным лаковым козырьком, нависающим над носом, как клюв.
- Ну что, Гаврилов, нахимовский козырек?
Стоявший перед зеркалом с явным удовольствием рассматривал свое обмундирование.
Вестовой - белокурый большеголовый краснофлотец - стоял рядом, держа на деревянных плечиках черную отглаженную тужурку с золотыми нашивками на рукавах.
- Подходящий козырек, товарищ капитан-лейтенант, - солидно подтвердил Гаврилов. Он помог Ларионову надеть тужурку.
- Перчатки, Гаврилов!
Вестовой подал пару белоснежных нитяных перчаток. Командир корабля критически осматривал их.
Калугин слегка постучал в металлическую, покрашенную под светлый дуб дверь.
Капитан-лейтенант оглянулся.
- Войдите!
Калугин шагнул в каюту. Капитан-лейтенант снял фуражку, положил в нее перчатки.
- Свободны, Гаврилов!
У него был негромкий, очень ровный голос, бледно-голубые глаза под выпуклыми надбровными дугами на медно-желтом лице, очень белый высокий лоб, пересеченный алым следом от фуражки.
- Я военный корреспондент Калугин, командирован редакцией на ваш корабль.
Капитан-лейтенант, став, казалось, еще прямее, пожал Калугину руку, мельком глянул в удостоверение.
- Добро. Прошу пройти к моему заместителю по политчасти. Он займется с вами.
- Сперва я хотел бы поговорить с командиром корабля, - сказал, дружелюбно улыбаясь, Калугин.
Ему явно везло. Не так-то легко, предупреждали в редакции, застать командира корабля в свободную минуту. А у командира "Громового" сейчас, очевидно, как раз свободное время.
Нетерпеливое, досадливое выражение мелькнуло на лице капитан-лейтенанта. Молча он указал на узкий диванчик, примыкающий к столу, сам сел в кресло.
- Хотел бы побеседовать с вами о боевых делах "Громового", - сказал Калугин, садясь и раскрывая блокнот. - Так сказать, получить установки для работы...
Он положил блокнот на стол, посмотрел, хорошо ли отточен карандаш. Собирался фиксировать каждый интересный факт, каждое типичное выражение. Он привык к радушным встречам в воинских частях, привык, что при любой возможности бойцы и командиры охотно отвечали на вопросы, сами вступали в разговор.
Командир корабля молчал. Сидя за столом-конторкой в полированном, светлого дерева кресле, смотрел усталыми, даже как будто сонными глазами.
- Прошу курить! - Он пододвинул Калугину раскрытую коробку с сигаретами.
- Спасибо, потом... - сказал Калугин.
Отношение капитан-лейтенанта смутило его. Он машинально отчеркнул верх пустой странички. Было все неудобнее сидеть перед молчаливо ждущим моряком.
- Я, кажется, помешал вам, товарищ капитан-лейтенант?
- Нет, ничего, - отрывисто сказал Ларионов. - Хотел пройти по боевым постам, заглянуть в кубрики, в машину... Успею...
Конечно, это было явной неправдой: заглянуть в машину в крахмальной сорочке и белых перчатках!
Нет, капитан-лейтенант, видимо, собирался сойти на берег, отдохнуть, и стесняется почему-то сказать откровенно... "Я помешал ему сойти на берег... Но дело есть делю... Очень важно поговорить с ним в первую очередь", - думал Калугин.
- Если бы вы могли хоть вкратце рассказать о выдающихся делах "Громового"...
- К сожалению, "Громовой" ничем особенным себя не проявил, - помолчав, с извиняющейся улыбкой сказал Ларионов.
Он провел рукой по белокурым, зачесанным набок волосам, вставил сигарету в разноцветный прозрачный мундштук.
Калугин у многих уже видел такие мундштуки, мастерски вытачиваемые краснофлотцами из алюминия, эбонита, небьющегося стекла - из обломков сбитых вражеских самолетов. Но в тонких пальцах капитан-лейтенанта мундштук казался особенно изящным и аккуратным.
Не глядя на Калугина, Ларионов сжал обветренными губами мундштук, щелкнул зажигалкой и выпустил сизое дымовое кольцо.
- Ничем особенным себя не проявил... Надеемся, еще покажем себя в дальнейшем...
Он нахмурился и затянулся снова. Выговорить эти несколько слов стоило ему, казалось, такого напряжения, что на покрасневшем лбу исчез алый след от фуражки.
- Но у вас были бои с самолетами. Шесть сбитых фашистских самолетов... обстрелы берегов!
- Обстрелы берегов, - сказал Ларионов, - в этом интересного мало. Станешь на якорь где-нибудь в губе и палишь по заданной цели... Вот напишите о комендорах, - как сокращают время подготовки залпа. Но об этом они сами расскажут вам лучше, чем я.
- Мне нужно побеседовать об этом и с вами, - не сдавался Калугин. - В обстреле берегов "Громовой" сыграл большую роль.
- Точно, сыграл. Бывало, сидишь в обороне, егеря так наседают - камни под ногами горят. А пойдут наши эсминцы грохотать с моря - фашисты разом по щелям...
- Разве вы сражались на сухопутье?
- Было такое... - отрывисто сказал капитан-лейтенант. Он помолчал снова. - Об обстрелах, о боях с самолетами вам лучше меня расскажут зенитчики и комендоры. Поговорите с людьми... Потом, если будут какие вопросы, прошу ко мне снова...
Он приподнялся, протягивая руку. Но Калугин еще сохранял надежду.
- Есть поговорить с людьми! - Он провел по блокноту вторую черту. - А теперь, товарищ капитан-лейтенант, может быть, расскажете что-нибудь о себе самом, о собственных боевых переживаниях?
Он тотчас понял, что не должен был задавать такой вопрос. Командир почти враждебно глядел из-под сдвинутых светлых бровей.
- Что именно обо мне?
- Что хотите, - удивленно сказал Калугин. - Вот вы командуете боевым кораблем, сражались на сухопутье...
- Обо мне прошу не писать ничего! - резко и раздельно сказал командир. - Тема неинтересная, товарищ корреспондент. А о корабле - пожалуйста. Пройдите к заместителю, - он назовет вам людей, отведет место для работы. Народ у нас золотой... Опять отрывисто оборвав, он встал, взялся за козырек фуражки. Калугин встал тоже.
"Вот так беседа! Пустой разговор. Конечно, отчасти виноват сам - помешал человеку отдохнуть..."
Молча, не глядя на него, Ларионов надел фуражку.
- Скажите, это в вашей редакции работает Ольга Петровна Крылова?
- У нас! - сказал Калугин.
Такого вопроса он ожидал меньше всего. Он смотрел на командира корабля. Может быть, хотя бы теперь удастся завязать разговор? Но Ларионов молчал снова, задумчиво натягивая перчатки.
- Разрешите идти? - спросил после паузы Калугин.
- Если ничем больше не могу быть полезным... - любезно сказал командир, двигаясь к двери. Он пропустил Калугина вперед, сам шагнул через комингс, прикрыл за собой дверь.
Вот какой была единственная беседа Калугина с капитан-лейтенантом Ларионовым перед самым уходом корабля в море. С тех пор они встречались лишь мельком: на ходовом мостике, в кают-компании, снова на ходовом мостике, где Ларионов, казалось, проводил почти круглые сутки.
И теперь вот он опять ходит взад и вперед, взад и вперед по неширокому пространству мостика, с одного крыла на другое. Он уже не держится так прямо, как тогда, при разговоре в каюте. Он снова затянул вокруг фуражки меховой капюшон, с его шеи свешивается футляр морского бинокля, иногда он останавливается, подняв бинокль, долго разглядывает море. Человек, от быстроты и правильности решений которого зависит жизнь каждого на корабле.
- На румбе? - сказал вахтенный офицер.
- Тридцать шесть! - задорный, четкий ответ рулевого.
- Так держать!
В мерцающей звезде репитера гирокомпаса трепетала все та же черная цифра. Неустанно сигнальщики всматривались в горизонт. Всматривались во все четыре стороны света, на каждом углу мостика по краснофлотцу, у каждого краснофлотца сектор обзора 90°.
Что бы ни случилось, каждый из них должен смотреть только в заданном ему направлении...
Зазвенели ступеньки трапа. Высокий румяный офицер, в черном кожаном реглане и шапке-ушанке, прошел по мостику и дружески улыбнулся Калугину. Тщательно протерев свой бинокль, тоже стал медленно вести им по горизонту.
- Степан Степанович! - окликнул его Калугин.
Он притронулся к закованному черной кожей, высоко поднятому локтю. Снегирев опустил бинокль.
- Может быть, вы сообщите мне, почему мы изменили курс?
- Мы были в конвое, теперь перешли в дозор, - сказал заместитель командира по политической части, старший лейтенант Снегирев.
Но, увидев разочарованное, недоумевающее лицо Калугина, Снегирев вдруг приблизил к нему свое румяное, широкоскулое лицо. Вздернутый крепкий нос и приподнятые брови придавали этому лицу какой-то очень жизнерадостный, немного лукавый вид.
Карие глаза Снегирева округлились, он пригнулся так близко, что его горячее дыхание касалось щек Калугина.
- Принято радио: фашистские корабли готовятся к рейду в наши высокие широты. Перед нами поставлена задача: запеленговать их, не выпускать из виду, попытаться задержать их до подхода главных сил нашего флота.
- Сигнальщики, ищите дым! - глуховатым, негромким голосом вновь сказал капитан-лейтенант Ларионов.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Лейтенант Лужков бренчал на пианино, придерживая крышку левой рукой. Со своего места за столом Калугин видел малиновые пальцы на черно-белой клавиатуре, румяную круглую щеку только что сменившегося с вахты лейтенанта...
Калугин отодвинул дневник. Трудно было сосредоточиться в ожидании близкого боя.
Он пробыл на мостике, пока не промерз до костей, пока не перестал чувствовать онемевших в варежках пальцев. Его веки горели, он почти непрерывно смотрел в бинокль, искал дымы вражеских кораблей. Но ледяное, сизое море по-прежнему оставалось пустынным. Однообразно простиралась рубчатая линия горизонта, упорный ветер дул словно со всех сторон сразу, невозможно было от него укрыться...
Он спустился в кают-компанию, только чтобы согреться, даже не стал снимать полушубка. Кстати, хотелось записать последние впечатления в дневник.
Вот отдельные листки: уже обработанный материал. Выполненное - и как будто не плохо - редакционное задание. Беседы с комендорами о борьбе за первый выстрел. Результат многочасовых наблюдений работы у пушки, длительных разговоров с краснофлотцами и командиром орудия... А вот потрепанный блокнот: дневник похода.
Пересеченные торопливым, прыгающим почерком странички... Почти стенография, записи на ходу, некоторые слова с трудом потом разбирает сам... Рядом со связными записями отдельные, отмеченные для памяти слова и фразы.
"А я смотрю на нее и улыбаюсь, как майская роза". Это из рассказа одного краснофлотца за перекуркой, у обреза... "Землю спустить, поднять люди!" - команда, морской язык, использую где-нибудь к месту. "Если чайка сядет в воду, жди хорошую погоду. Чайка бродит по песку - моряку сулит тоску", - старые морские приметы... "Вот дают дрозда!" - любимая поговорка старпома... "Не свисти на палубе - насвищешь ветер!" - афоризм боцмана Сидякина...
"Какие мелочи! - подумал Калугин. - Мелочи корабельного быта. Их ли нужно записывать в эти трагические дни, когда решается судьба Родины на протянувшихся всюду, залитых кровью фронтах!"
Уже несколько месяцев длится небывалое сражение под Сталинградом. Немцы, наконец, остановлены там, видимо, выдохлись в беспрестанных атаках. Инициатива, видимо, уже переходит к нам, но огромные армии еще бьются на разоренных приволжских равнинах, в дымных развалинах Сталинграда. На Кавказе немцы еще рвутся вперед, хотя уже проскальзывают в сводках первые сообщения о наших контратаках.
Что изменилось на суше в дни похода? Сквозь атмосферные разряды, сквозь грохот фронтов и сводки погоды, сквозь позывные и шифровки множества радиостанций радистам "Громового" удается улавливать лишь отрывочные фразы последних сообщений.
Вновь и вновь Калугин заходил в радиорубку, где, часами не отрываясь от наушников, поочередно отдыхая здесь же, на коротком диванчике, несут непрерывную вахту его новые друзья Амирханов и Саенко.
"...В районе Сталинграда, в заводской части города, идут тяжелые бои... Возле Моздока мы перешли в контратаки, но противник вводит в бой новые части... Под Новороссийском наши морские пехотинцы..."
Амирханов так и не мог поймать окончание фразы.,. И, наконец, еще одно сообщение без начала и конца:
"...Нашими войсками занят населенный пункт Ковачи..."
Ковачи. Неизвестный городок, еле видной точкой отмеченный на карте. Но как просияло угрюмое лицо радиста, когда, торопливо и тщательно, он записывал это название. И Калугин тоже сразу почувствовал прилив счастья, хотя лишь впервые узнал о существовании такого городка. Но это победа - первый результат нашего нового наступления после стольких недель упорной, отчаянной обороны.
Это результат осуществления сталинских стратегических планов, один из первых признаков нового изменения в соотношении сил. Результат гордой уверенности в себе, собранного, подчеркнутого спокойствия в труднейших условиях, выдержки, характеризующей поведение лучших наших командиров.
"Спокойствие командира - для нас лучший бальзам", - вспомнил Калугин отзыв одного из краснофлотцев о капитан-лейтенанте Ларионове.
Калугин писал, опершись локтями на стол, в чуть вздрагивающем ярком электрическом свете.
"Командир корабля... Этот незаурядный человек все больше интересует меня. При первом знакомстве показался мне щеголем и немного тяжелодумом. Но, как известно, первое впечатление часто обманчиво.
Капитан-лейтенанта любят на "Громовом", отзываются о нем с большим уважением. Он очень начитан и развит, особенно охотно говорит в свободные минуты о героическом прошлом русского флота. Иногда он резок в обращении с людьми, но эта резкость не восстанавливает против него никого...
Любопытно, что после того разговора со мной он действительно не сошел на берег, а занялся придирчивым обходом всего корабля, от верхней палубы до котельных отделений.
Разряженный, как на парад, пальцами в белых перчатках он проводил по механизмам, под трубами отопления в кубриках, по шкапчикам с вещами краснофлотцев - и, если перчатки пачкались, произносил всего одно-два осудительных слова. Зато потом темпераментный Бубекин долго стыдил и распекал, как говорят здесь - "драил с песочком", виновных..."
Лейтенант бренчал на пианино. Неслышно ступая, вестовой Гаврилов шел от двери к столу. Калугин закрыл блокнот, приподнялся, отодвигая кресло. Кресло не отодвигалось. Он забыл, что на время похода мебель намертво прикрепляется к палубам корабельных помещений.
И вдруг фантастичность всего происходящего пронизала его, как электрический ток.
Будто впервые увидел он это просторное помещение, уставленное мягкой мебелью, озаренное мягким сиянием люстры.
Люстра с круглым шелковым абажуром слегка покачивается над обеденным длинным столом, застланным синим сукном. Вокруг стола - широкоспинные, обитые кожей кресла. Такие же кресла по стенам кают-компании, покрытым живописью палешан - эпизодами из русских народных сказок.
В одном из углов, рядом с пианино, диван. И зеркало над полированной крышкой пианино, как овальное, вертикально поставленное озеро в раме.
Все как в хорошо обставленной гостиной. Разве похоже это на фронтовую обстановку в самые суровые, напряженные дни войны?
Все как в гостиной... только пол... нет, не пол, а палуба кают-компании неустанно вибрирует, покачивается под ногами. Скрипят, потрескивают в углах переборки, покрашенные под светлый дуб. Зеркало крест-накрест проклеено бумажными полосами, чтобы не дало трещин при стрельбе корабельных орудий.
Гостиная плывет в океане, за Полярным кругом, гостиная - отсек боевого корабля. Как раз под ней расположен снарядный погреб. Широкая лакированная колонна возле буфета - это стальная тумба дальнобойного орудия, установленного на верхней палубе, на полубаке.
"На сухопутье все было проще, обычнее для меня, - записывал Калугин в блокнот. - В этом морском коллективе, в мире, полном самобытных традиций, мне было труднее, чем где бы то ни было, найти свое рабочее место. А я хочу тесно сжиться с матросами и офицерами "Громового", войти в их жизнь как боевой товарищ и друг. Я, журналист в чине сухопутного капитана, никогда до войны не бывавший на палубе боевого корабля, обязан правдиво и ярко рассказать читателям о повседневной суровой героике, о военном быте моряков Северного флота. Для этого нужно хорошо знать корабль, изучить его сложнейшие механизмы, чтобы глубже понять людей, которые ими управляют..."
Он снова поднял глаза от блокнота. Противоположный край стола был накрыт теперь чистой крахмальной салфеткой.
Вестовой расставил на ней тарелки с хлебом, маслом и ветчиной, держал на весу стакан чаю в металлическом подстаканнике.
- Можно кушать, товарищ лейтенант!
Лейтенант захлопнул крышку пианино, повернул ключик, дружески улыбнулся Калугину, вскинув глянцевые, черные глаза.
- Закусим, товарищ капитан?
Калугин качнул головой. Во время похода его не привлекала еда, особенно здесь, в этом горячем, сухом воздухе. Лейтенант, присев к столу, намазал хлеб маслом, с чувством приладил сверху жирный ломоть ветчины. Поднес к розовым, свежим губам взятый из рук вестового стакан.
"Вот хотя бы Лужков, - думал Калугин, - этот юноша, командир торпедных аппаратов эсминца. Сын балтийского матроса, советский офицер новой формации. Уже немало испытал в этой войне. Может быть, вот так же сидел он в кают-компании точно такого же эсминца, за таким же точно столом, когда бомба с "юнкерса" расколола корабль пополам...
Кают-компания встала дыбом, коридор очутился над головой, пенистая, злая вода хлынула на пианино, оказавшееся вдруг под ногами... Нужно быть человеком большой выдержки, превосходным пловцом, чтобы не растеряться, нащупать верное направление, затаив дыхание подняться сквозь водяной столб по вертикальной трубе коридора, нащупать дверь, вырваться на поверхность, когда корабль, может быть, уже достигал дна..."
Калугин согрелся теперь окончательно, ему становилось жарко. Прошелся по кают-компании; подойдя к пианино, глянул в зеркальный овал.
Хмурый, не очень знакомый человек в светлом дубленом полушубке, в кожаной черной ушанке, надвинутой на брови. Над широкими очками - эмблема зеленоватого серебра с маленькой алой звездочкой сверху. Звездочка новее эмблемы. Он прикрепил ее к шапке только на днях. Прежнюю звездочку выпросил кто-то из английских матросов во время посещения нашими журналистами корвета. За мехом расстегнутого воротника ярко блестит начищенный якорь на верхней пуговице кителя.
Быстро пройдя в коридор, Калугин скинул полушубок и шапку, вернулся в кают-компанию, присел рядом с лейтенантом. Дружески улыбнулся Лужкову, сооружавшему второй бутерброд.