- Теперь материал... - Калугин просматривал листки, ближе поднес их к лампе, разбирая наспех написанные карандашом слова.
Это мы статейку составили с другими старшинами, - смущенно объяснял мичман, - О том, как добиться бездымной работы котлов при маневрировании и на любых ходовых режимах. И кое-кто из матросов заметки написал... Заметки, прямо сказать, муть.
- Нет, почему же! - Калугин кончил просматривать листки. - Не плохие заметки, совсем не плохие. Конечно, их подработать нужно. С непривычки трудно коротко и ярко выразить свою мысль... Если не возражаете, я их подправлю. И статью тоже... Доверяете мне правку? Потом, конечно, просмотрите как редактор.
- Как не доверить? - мичман вздохнул с облегчением. - Только неловко такой мелочью вас загружать.
- Договорились, - сказал Калугин и сунул заметки в карман. - Когда думаете вывесить газету?
- Старший лейтенант поставил задачу выпустить сегодня. Только успеем ли?
- Нужно успеть, - отрезал Калугин. - Вы пока заглавие пишите. Можете кого-нибудь выделить, кто хоть немножко рисует?
- Есть у меня один матрос. - Мичман снова стал потирать подбородок. - Недавно Гитлера так протащил в рисунке, что весь кубрик хохотал.
- Вот и замечательно! Он сейчас не на вахте?
- Нет, отдыхает. Я ему поручу. К вам его прислать, товарищ капитан?
- Пришлите ко мне. Обсудим с ним, как выразительней подать материал. - Калугин поднялся было, но снова сел, задумчиво смотрел на мичмана. - Еще нужен нам в газету какой-нибудь очерк, так сказать о романтике вашей работы, о ее героизме.
Мичман махнул рукой.
- Уж какой там героизм! Одна копоть. Не о чем очерки писать. - Большая горечь прозвучала в голосе Куликова.
- Вот вы бы и написали, товарищ корреспондент, об их геройстве! - с веселым вызовом сказал Губаев. - Вам-то со стороны виднее.
- И напишу! - взглянул на него Калугин. - Именно в этот номер газеты!
Его окончательно покинула внутренняя скованность, последние остатки чувства неприспособленности к жизни корабля.
- Только знаете, товарищ мичман, тогда придется мне снова слазить в котельное отделение. Так сказать, освежить впечатления, нащупать сюжет... Если не помешаю боевой вахте! - по обыкновению торопливо добавил он.
- А чем же вы помешаете, товарищ капитан? - Куликов глядел на него с дружеской улыбкой, прояснившей полное заботами немолодое лицо. - Только мы вам спецовку найдем или ватник... Сподручнее будет внизу...
Они спустились в квадратный черный колодец шахты, ведущей в котельное отделение.
Пока, осторожно нащупывая стальные ступени трапа, Калугин опускался все глубже, Куликов старательно прихлопнул верхний люк, в тесноте металлической шахты встал рядом с корреспондентом.
Он распахнул дверь в котельное. Блеснул белый электрический свет, холодный, резкий ветер вентиляции охватил их, в уши вошел рокот топки и действующего котла.
Котельные машинисты работали в узком пространстве, между полными пламенем топочными отверстиями и сталью водонепроницаемой переборки, покрытой извилистыми трубами, циферблатами, рядами телефонных аппаратов.
- Здравствуйте, товарищи! - сказал Калугин.
Он едва услышал собственный голос. Но котельные машинисты услыхали его и глядели в его сторону, не переставая работать среди горячих трубопроводов, покрытых асбестовой мшистой корой.
Высоко наверху, как огромный термометр, висела водомерная колонка, прочно присоединенная к корпусу котла. Ртутным блеском мерцал в ней столб неустанно поступающей в котел воды.
Круглолицый кареглазый матрос в ватнике и холщовых штанах стоял у щита контрольных приборов.
- А вот и Зайцев, про которого вам говорил, - крикнул Куликов, наклоняясь к уху Калугина.
- А мы уж знакомы! - прокричал Калугин в ответ. Тот самый матрос, который, греясь у светового люка рассказывал о вылазке разведчиков, смотрел на него, слегка обнажив в улыбке свои ровные, жемчужные зубы.
- Зайцев, тебя товарищ представитель хочет в газету завербовать - военкором!
- Можно, - ответил Зайцев. - Не знаю, что выйдет, а пробовать буду.
- Вы ко мне приходите в каюту, мы с вами поговорим! - нагнулся к его уху Калугин.
Он уже разглядел и второго палубного знакомца. Котельный машинист Никитин ловко регулировал работу форсунок в горячих отсветах длинных и узких окошечек топки.
Здесь особенно четко вырисовывались его твердо очерченный рот, густые, сросшиеся над переносьем брови, черные волосы, вьющиеся над коротко подстриженными висками.
Может быть, это, а может быть, мускулистая, обнаженная шея над расстегнутым ватником придавала ему очень собранный спортивный вид. И работал он, будто играя, с непринужденным изяществом перекладывая рычаги и рукоятки. Он взглянул на Калугина обведенными копотью глазами, поправил ватник, снова положил на рычаги свои смуглые, ловкие руки.
- Это Никитин, капитан нашей футбольной команды, - крикнул Зайцев. - Слышали, товарищ корреспондент: наши футболисты недавно у англичан выиграли? Счет восемь - ноль.
Калугин залюбовался на Никитина, на экономные движения его тела, на отсветы пламени, бегущие по быстрым и точным пальцам.
- Вот я бы о Никитине написал, - сказал он мичману, когда они выбрались из котельного отделения.
- Не нужно о Никитине, - внезапно мрачнея, ответил Куликов.
- Почему же, товарищ мичман? Он красиво работает, приятно смотреть.
- Работает-то он богато, - протяжно сказал мичман. - Да у него неприятности были по партийной линии. Мы ему на вид ставили.
- За что же?
- Он в котельной работать не хотел. Не понимал, проще говоря, этого геройства нашей работы, о котором писать хотите. Все на зенитку списать его просил. Потом смирился.
- Но котельный машинист он хороший?
- Работник классный. По горению своеобразный артист. Только говорил: "Хочу фашистов бить из пушки, а не у котла стоять".
- А теперь больше не просится на зенитку?
- Не просится... Мы его уговорили.
- Да ведь это сюжет, мичман!
Калугин, торопливо расстегивая ватник, доставал карандаш, и Куликов удивленно смотрел на него.
- Тут-то мы и выявим романтику вашей профессии... Расскажите мне подробно о Никитине, - сказал Калугин, присаживаясь к столу и расправляя странички блокнота.
Вечером на покрытой облупившейся масляной краской орудийной тумбе, широкой колонной высившейся посреди кубрика пятой боевой части, забелел большой лист стенгазеты с широким заголовком "Сердце корабля".
Корабельный художник причудливо свил заглавие из старательно нарисованных алых лент и фантастически ярких васильков и незабудок.
Свободные от вахты машинисты толпились около газеты.
- А вот, матросы, я вам, как агитатор, вслух прочту! - сказал стоявший у самой газеты Зайцев. - Тут интересная статейка есть. Называется "Мастера котельной".
Он начал читать, приблизив круглую, как шар, коротко остриженную голову к машинописным строкам газеты.
- "Страстно, во что бы то ни стало стремился стать зенитчиком котельный машинист Никитин. Едва отстояв вахту у котла, возле пылающего в топке пламени, все свободное время проводил он на верхней палубе "Громового", с завистью наблюдая за тренировкой зенитчиков.
Случалось, он даже ночевал на верхней палубе, рядом с зениткой, плотно укрытой чехлом. А на вахту потом выходил невыспавшийся, с необычной для него рассеянностью управлял горением при переменах режима работы котла..."
- Вот это ободрали Никитина! Было такое дело! - сказал кто-то с дальней койки.
- Ты подожди, дай послушать! - бросил в ответ турбинист Максаков. Максаков сидел на рундуке, уперев ладони в колени, внимательно вытянув вперед окаймленное светлой бородкой лицо.
Старшина Максаков, один из пожилых членов экипажа, пришел из запаса в первые дни войны. Разговаривал мало, но давно уже завоевал уважение как солидный человек и знаток своего заведывания.
Он отдыхал, сменившись с вахты, но при начале чтения статьи встал с койки, пересел ближе к газете.
Зайцев продолжал чтение:
- "Хочу фашистов бить насмерть, из пушки, а не у котла стоять! - повторял Никитин, прося причислить его к орудийному расчету.
- Поймите, - возражал ему заслуженный старый моряк, мичман Куликов, - разве котельные машинисты не те же бойцы на передовой? Может быть, незаметна с виду наша фронтовая работа, но, стоя у котла, в корабельных глубинах, разве мы не делаем важного дела, разве не бьем врага? Не дадим нужного хода - всех товарищей подведем, родной наш корабль погубим. - И потом мичман добавлял: - Вы, товарищ Никитин, у нас своеобразный артист по горению. Хороший котельный машинист цвет пламени чувствовать должен".
- Кто статейку писал? - спросили из задних рядов.
- "Это было в начале войны, - продолжал читать Зайцев. - А теперь Сергей Михайлович Никитин на практике понял, что фашистов можно бить, не только стреляя из пушки, но и на посту котельного машиниста, на одном из самых ответственных постов боевого корабля".
Прочитав эту строку, Зайцев поднял палец, обвел слушателей торжественным взглядом, продолжал читать, повысив свой певучий голос:
- "Мастерски работает у топки Сергей Михайлович Никитин. Перед ним ряды форсунок и рукояток. Для быстроты он управляется с ними и руками и ногами. Яростное светлое пламя пляшет в глазках топок.
Никитин знает: если дать слишком много воздуха, из трубы пойдет белый дым. Дашь мало воздуха - пламя проскакивает между трубок, из трубы валит черный дым, еще больше демаскирующий корабль. И дело чести для Никитина работать так, чтобы топливо сгорало бездымно, чтобы корабль мчался в бой незаметным для врага. А придет время ставить дымовую завесу в бою, и тут котельный машинист - незаменимый человек!
Пылает в топках нашего родного корабля соломенно-желтое, неукротимо горящее пламя. И кажется котельным машинистам - всю ярость своих сердец, всю ненависть к врагу выразили они в мощи этого огня.
И Никитин не жалеет больше о том, что бьет фашистов не из зенитной пушки, а стоя у форсунок! Как и другие мастера котельных "Громового", отдает он все свое годами накопленное мастерство делу нашей победы..." Подпись - "Николай Калугин", - кончил читать Зайцев и снова обвел глазами боевых друзей.
- Кто ж такой Калугин? - спросил кто-то.
- А ты не знаешь? Это тот корреспондент, что с нами в поход пошел... Душевно написал! И газету мичману помог сделать... Видишь, Сережа, что о тебе пишут. Да он, матросы, похоже, заснул и славы своей не чует... - понизив голос, сказал Зайцев.
Но Никитин не спал. Он лежал на мерно колышущейся койке, отвернувшись лицом к стене, прикрывшись полой полушубка. Ему было и неловко и радостно слушать эти строки о своем труде. Конечно, капитан Калугин тут кое-что перегнул, перехвалил его, но все-таки очень приятно, когда о тебе пишут в газете...
"Ладно, - думал Никитин, - постараюсь нести вахту еще лучше, докажу, что не зря он так хорошо написал обо мне!"
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Покачивало, скрипели переборки, фыркала в умывальнике вода. С каждым креном корабля тяжелела голова, легкое замирание возникало внизу живота. Лампочка, ярко горящая под белым плафоном, светила прямо в глаза. Калугин задернул портьеру, но качка снова раздвигала ее.
Калугин не мог заснуть. Он лег поздно, проснулся уже давно, но не мог заснуть снова.
"Покачивает, - думал Калугин. - Свежая погода, как говорят моряки". Взглянул на часы. Пятый час утра. Перегнувшись, посмотрел на нижнюю койку. Она была пуста. Старшего лейтенанта Снегирева не было в каюте. "Я и так отдыхаю здесь чаще всех, - подумал Калугин. - Я должен еще больше ходить по кораблю, еще больше наблюдать в боевом походе". Первая усталость прошла, голова не болела. Ночью не было боевых тревог. "Значит, все проходит спокойно. Значит, еще не встретили вражеских кораблей. Сколько времени будем еще болтаться в дозоре?"
Покачивание, поскрипывание, фырканье воды... Дольше было невыносимо лежать. Он спал одетый, как все в походе. Спрыгнул с верхней койки, присев на нижнюю, потянулся к валенкам, блещущим черным глянцем калош.
Каюту качнуло, валенки поползли в сторону, он чуть не ткнулся головой в жесткий ковер, укрывающий палубу каюты. Ухватил, натянул валенки; неверно ступая, вышел в коридор.
Здесь, в ярком электрическом свете, прохаживался, как всегда, краснофлотец из аварийной группы. Как всегда в боевом походе, ковер был откинут, тускло блестели кольца системы затопления артиллерийских погребов. Калугин застегнул полушубок, толкнул наружную дверь. Опять его хлестнул по лицу тяжелый, влажный ветер. Над морем разливался мерцающий, фантастический свет. Свет дрожал в высоком, кое-где подернутом тучками небе, свертывался и развертывался цветными, переливающимися волнами.
Северное сияние! На берегу Калугин почти не обращал на него внимания, но здесь, над океаном, оно казалось особенно прекрасным. Синие, оранжевые, розоватые, изумрудно-зеленые свитки невесомого, пронизанного холодным пламенем шелка колыхались над бесконечной, черной, кое-где вспыхивающей белыми огнями водой.
Море глухо ревело. Снова усиливался ветер. Сколько баллов? Ясней проступали из темноты взвихренные волны, безбрежная водяная пустыня.
Калугин оперся на поручни, подставил ветру лицо. Палуба пошла вниз и остановилась, застыла будто в нерешительности, вновь стала подниматься. Опять то же томительное ощущение легкого замирания внизу живота. Под ногами чуть видно блестели рельсы минной дорожки, бегущей вдоль борта всего корабля. На полубаке у автомата вырисовывались силуэты стоящих на вахте людей. Затемненный, черный, без единого огня, мчался "Громовой" в океане.
По шкафуту со стороны торпедных аппаратов быстро шел человек. Он не держался за штормовой леер, его стройная невысокая фигура все ясней выделялась из мрака. Командир. Калугин различил фуражку над горбом мехового воротника, откинутую назад голову капитан-лейтенанта Ларионова.
- Приветствую, товарищ капитан-лейтенант! - Калугин прикоснулся пальцами к шапке, другой рукой придерживаясь за поручни.
- Здравствуйте! - ответил Ларионов. У него был обычный ровный, отчетливый голос, но сейчас в нем прозвучали необычно мягкие ноты. - Не спится?
- Не спится, Владимир Михайлович, - сказал Калугин.
- Ну, скоро будете дома, - Ларионов оперся на поручни, теперь Калугин яснее различал его осунувшееся, твердо очерченное лицо под длинным козырьком фуражки.
- Дома? - переспросил Калугин. Это было неожиданностью. Значит, дозор все-таки кончается безрезультатно!
- Держим курс в главную базу, - сказал Ларионов.
- Стало быть, не рассчитываете встретить немецкие корабли?
- Возвращаюсь в главную базу, - повторил командир. Калугин уже заметил его манеру не отвечать прямо на вопросы. - Так не спится, говорите? Может быть, пройдем в мою каюту?
- Я вам помешаю, - вежливо сказал Калугин. - Вам надо отдохнуть.
- Не помешаете. - Повелительная нотка прозвучала в голосе капитан-лейтенанта. - Конечно, не смею настаивать...
- Нет, я с удовольствием, - поспешно сказал Калугин.
- В таком случае прошу за мной, - бесстрастным, ровным тоном произнес Ларионов, берясь за поручень трапа.
Они вошли в командирскую каюту, освещенную мягким блеском матовых электрических ламп. Ларионов снял фуражку и куртку, аккуратно повесил возле умывальника. Калугин скинул полушубок. Ему казалось, что командир пригласил его не без цели, что сейчас, может быть, произойдет между ними важный разговор. Был очень рад, что, наконец, удастся поговорить в неофициальной обстановке с этим так интересующим его человеком. Какое-то скрытое нетерпение чувствовалось в каждом движении шагавшего по каюте капитан-лейтенанта.
- Видимость неплохая, сигнальщики не подведут. А лодки при такой волне в атаку выйти не смогут, - Ларионов как будто думал вслух, потирая красные, замерзшие руки. - Плавучие мины вряд ли есть в этом районе... - Он выдвинул ящик стола, достал коробку с сигаретами и пепельницу странной формы.
- Водки - согреться - сейчас предложить не могу, на походе исключено... - Он вложил сигарету в мундштук, пододвинул коробку к Калугину. - Прошу курить. Может быть, чаю?
- Спасибо, так поздно... - нерешительно сказал Калугин.
- Гаврилов! - негромко позвал командир.
Занавес, укрывающий койку в глубине каюты, отдернулся, с койки встал большеголовый Гаврилов. Шагнув вперед, он молча смотрел на Ларионова.
- Два стакана чайку, Гаврилов. Да смотрите - покрепче. Кипяток на камбузе есть?
- Должен быть кипяток, товарищ командир, - немного сонным голосом сказал Гаврилов. Он взглянул на стенные часы. - Новая вахта только что заступила.
"Чаепитие в пятом часу утра, - думал Калугин. - Оригинально. И вестовой ждал командира, спал на его койке - значит, и он в походе на боевом посту, на своем боевом посту".
- Вам бы поспать сейчас, Владимир Михайлович, - сказал, закуривая, Калугин.
- Я спал... Я днем хорошо выспался... - Ларионов опять говорил почти машинально, будто думая о чем-то другом.
Калугин погасил спичку, и капитан-лейтенант предупредительно пододвинул к нему пепельницу.
- Занятная пепельница, - сказал Калугин. Он взял ее со стола, рассматривая с интересом. Она казалась сделанной из большой плоской кости, прорезанной многими извилистыми углублениями.
- Китовое ухо, - отрывисто сказал Ларионов.
- Простите?
- Пепельница - ухо кита. Подарил мне один приятель, помор. Здесь их берут на память, когда разделывают китовые туши. Занятная вещичка?
- Занятная вещичка, - согласился Калугин, ставя пепельницу на стол.
Они молчали. Ларионов курил, прохаживаясь по каюте. Громко тикали стенные часы. Пепельница и сигареты сползали к краю стола, Калугин отодвинул их подальше от края. Вошел Гаврилов, неся в одной руке два подстаканника со стаканами, полными рубиново-красным чаем, в другой - коробку галет.
- Сахар уже в чаю, как любите, товарищ командир.
- Что слабый такой? - Ларионов скептически рассматривал на свет свой стакан. - Вы морякам подаете чай или гимназисткам?
- Куда ж крепче, - ворчливо сказал Гаврилов. Он стоял в почтительной, строевой и в то же время непринужденной позе, свойственной морякам "Громового". - И так на заварку четверть пачки пошло. Настоящий военно-морской чай.
- Разговорчики, Гаврилов! Делайте что говорю. И товарищу корреспонденту смените стакан.
- Нет, мне не нужно менять, - поспешно сказал Калугин. - Я люблю слабый чай.
- Ладно, кто что любит, - примирительно бросил Ларионов. - Делайте, Гаврилов... Впрочем, постойте! - Он поднял стакан, в несколько глотков выпил рубиновую жидкость. Румянец проступил на его бледных щеках. - Ну, еще стаканчик - и хватит. Хорошая штука - морской чай. Еще когда на лодке вахту нес, бывало - хватишь такой вот стаканчик и стоишь, как встрепанный, все четыре часа.
Они помолчали. Вестовой вернулся, неся полный стакан почти черной жидкости.
- Спасибо... Свободны, Гаврилов... Вы вот что - ложитесь спать в кубрике.