- Может, еще что понадобится товарищ командир?
- Ничего не понадобится. Ложитесь спать.
Есть идти спать в кубрик. Гаврилов вышел, плотно и бесшумно прикрыв за собой дверь.
Маленькими глотками Калугин прихлебывал сладкий и терпкий чай. Ларионов залпом выпил полстакана, опять закурил. Опершись локтем на стол, Калугин рассматривал каюту.
Когда он был здесь в первый раз, на стоянке, стопки документов и книг, синие свертки кальки покрывали поверхность стола. Теперь все было убрано по-штормовому, лишь под толстым настольным стеклом темнело несколько фотографий.
- Я тогда спросил вас про Ольгу Петровну, - отрывисто сказал Ларионов. Это было так же неожиданно, как при первом разговоре. Калугин молча ждал. - Как ей там живется у вас? - Капитан-лейтенант взглянул на Калугина и снова зашагал по каюте. - Конечно, неуместный вопрос, но когда я узнал, что вы работаете вместе с ней... Так давно не видел ее... Как она выглядит, с вашей точки зрения? У нее, знаете ли, не крепкое здоровье, а работа машинистки... всегда сидеть согнувшись... До войны ей не приходилось служить. А теперь, я слышал, уходит домой очень поздно...
Оборвав фразу так же внезапно, как начал, капитан-лейтенант стал старательно вставлять новую сигарету в мундштук.
- Да, она работает много, не считается со временем, - сказал Калугин, и в памяти встал образ молодой молчаливой женщины, склонившейся над пишущей машинкой. - Но у нее подчас такой грустный, сосредоточенный вид. Товарищи говорили: ни разу не удалось убедить ее пойти в Дом флота, хотя раньше она очень любила танцевать.
- Да, - сказал Ларионов, ловивший каждое его слово с напряженным вниманием, даже слегка наклонившись вперед. - Раньше она любила танцевать. Она превосходно танцует...
Он снова резко оборвал:
- Вы случайно не знаете: Ольга Петровна не намеревается эвакуироваться в тыл? Женщинам сейчас здесь трудновато... особенно во время тревог...
- Нет, не знаю, - сказал Калугин. Капитан-лейтенант молчал, застыв в выжидательной позе. - К сожалению, затрудняюсь рассказать вам о ней что-либо еще. Я в этой редакции совсем недавно... - Калугин не смог побороть невольно возникшего вопроса: - Но если, товарищ капитан-лейтенант, вы так тревожитесь... Разве сами совсем не видаетесь с ней? "Громовой" часто стоит в базе.
- Мне кажется, ей было бы тяжело видеть меня, - тихо, через силу, сказал Ларионов.
Он порывисто допил чай, убрал стаканы в шкафчик, вновь зашагал по каюте. Его всегда спокойно-сосредоточенное лицо будто приобретало новые очертания. Будто новый, страстный, темпераментный облик проступал сквозь прежнюю оболочку.
- Кстати есть просьба. Завтра будем на суше. Когда в редакции увидитесь с ней, прошу не упоминать обо мне. Ни слова не говорить обо мне, о моих вопросах. Очень обяжете! - по-прежнему отрывисто продолжал Ларионов.
- Есть ничего не говорить о вас, - произнес удивленно Калугин.
- Этот чертов чай развязал мне язык. - Ларионов улыбнулся, нахмурился, провел ладонью по гладко выбритым щекам. - Когда не спишь четвертые сутки... А мне очень хотелось расспросить о ней... Я прошу вас потому, что у некоторых журналистов - вы извините - очень длинные языки. Раз в жизни я говорил с одним корреспондентом и потом прочитал такое... С тех пор опасаюсь журналистов... Извините...
- Уверяю вас, товарищ капитан-лейтенант, вы мало знаете наших журналистов, - резко сказал Калугин. Но тотчас сдержался, дружески улыбнулся хозяину. - Если вам не повезло в этом отношении, едва ли следует обобщать...
- Не сердитесь, - Ларионов дружески положил ему на плечо руку.
Совсем вплотную смотрели на Калугина светло-голубые, яркие, но очень усталые, обведенные воспаленными веками глаза.
Он постоял так несколько мгновений и отошел, сел в кресло перед столом.
- Лучше скажите, вам ничего не рассказывали обо мне? Вы знаете историю подводной лодки "Пятьсот три"?
- Лодки "Пятьсот три"? Нет, не знаю.
- Да, вы ведь, кажется, недавно на флоте?
- Я был корреспондентом на сухопутье. Совсем недавно пришел на корабли.
- Ясно, - сказал Ларионов. Он задумался, нахмурился, взял новую сигарету. - Ну, неважно, это не меняет дела... Дело в том, что я был помощником командира лодки "Пятьсот три", а Ольга Петровна - жена бывшего командира лодки.
Он говорил по-обычному размеренно и негромко, как о совсем незначительных вещах, но, уже присмотревшись к этому человеку, Калугин понимал, как волнуется капитан-лейтенант. Сделав одну глубокую затяжку, Ларионов притушил сигарету об извилину китового уха, смял сигарету, стал тщательно выбирать другую.
- Дело в том... - прежним бесстрастным тоном сказал Ларионов. - Бывший командир лодки Борис Крылов погиб в боевой операции в первые дни войны. Он был лучшим моим другом... так же, как его жена Оля. И случилось так, что она считает меня виновником гибели Бориса.
Он помолчал, дымя сигаретой.
- Оля не спит по ночам, - с болью в голосе сказал Ларионов, - уже много месяцев... Мне говорили... Я сам видел ночью щелки света в ее окне... Она до сих пор дожидается мужа...
Облокотясь на стол, несколько секунд он просидел неподвижно.
- Если не скучно, расскажу вам эту историю, так сказать, для ясности картины.
Он выдвинул ящик стола и протянул Калугину фотокарточку кабинетного формата.
Два морских офицера и женщина между ними глядели с глянцевой глади. Моряки, улыбаясь, сидели на стульях, женщина, стоя сзади, положила им руки на плечи.
Калугин сразу узнал Ольгу Петровну. Один из офицеров был Ларионов, с нарукавными нашивками лейтенанта, другой, массивный, широкоплечий моряк, с очень правильным, открытым и, несмотря на улыбку, строгим и гордым лицом.
- Это мы снялись незадолго до войны, - сказал Ларионов. - Мы трое были лучшими в мире друзьями. Мы подружились с Борисом еще в училище, в Ленинграде, хотя он был на два выпуска старше меня. Он сам выбрал Северный флот. Был отличником, по училищной традиции мог выбрать для службы любой флот. Выпускники, понятно, больше стремились на Балтике плавать, на Черном, но он выбрал Север.
"Есть там где поплавать военному моряку", - сказал он мне. И верно - здесь есть где поплавать. Он и меня сагитировал проситься сюда. И Ольга поселилась с ним здесь, хотя, по правде сказать, трудновато ей было привыкать тут после Ленинграда. Но для Ольги Петровны главное - ее любовь к Борису, а потом уже все остальное.
Когда я приехал сюда, Крылов уже командовал подводной лодкой. Взял меня к себе сперва штурманом, потом помощником. Мне, конечно, повезло - плавать с таким командиром!
До войны он считался одним из лучших подводников флота. Замечательный товарищ, умница, храбрец! Вот он здесь, на карточке, как живой.
Был он из тех людей, которые целиком, с головой, уходят в любимое дело. Забывал про время, когда ступал на палубу своего корабля. Помнится, какой-то поэт писал, что счастье начинается там, где человек не чувствует, как течет время. Да и поговорка есть: "Счастливые часов не наблюдают". Так вот на службе забывал про время Борис.
Ну, а Олю, понятно, это сердило. Учтите, он для нее был всем в жизни. Только из-за него она забралась в нашу полярную глушь. Она и на работу не поступала, чтобы полностью отдавать ему свое время. Бывало, ждет нас к обеду или с билетами в Дом флота, а он закопается на лодке и забудет про все. И Оля расстраивалась иногда. Жаловалась, что он, дескать, приносит в жертву своей службе любовь. А он ничего не приносил в жертву. Был счастлив и на работе и с ней.
Я старался объяснить ей это, но она, знаете, из тех людей, с которыми трудно говорить о неприятных для них вещах. Она отвечала с такой невеселой шутливостью: "Ты хочешь сказать, что у меня есть одна серьезная соперница - борина подводная лодка?" и сразу переводила разговор на другое. А когда Борис возвращался домой, сперва расстраивался тоже, приходилось их мирить не на шутку. Но она никогда не сердилась долго. Он водил ее на танцы, в кино, для нее ездил в отпуск на юг... Тогда она расцветала еще больше, нельзя было не любоваться Олей...
Ларионов говорил, весь захваченный воспоминаниями, но глянул на Калугина, и его белый лоб порозовел, он разжег погасшую сигарету.
- Впрочем, прошу прощенья, это не имеет касательства к делу...
Борис пришел на Север с одной из первых подводных лодок, стал осваивать плаванье в фиордах, в узкостях, в условиях приливо-отливных течений, штормовых и свежих погод. Когда я приехал, был он уже опытным командиром. Ходили мы в дальние плаванья. Один раз столько суток провели в море, сказать - не поверите!
Показали такой рекорд автономного плаванья, который никому и не снился... Когда спрашивали краснофлотцы Бориса, зачем столько суток быть в отрыве от базы, только усмехнется, бывало. "Это, говорит, командованье лучше знает... Проверка выносливости экипажа и механизмов... Если начнется война, сколько суток придется подстерегать врага, не заходя в базу..."
Как наши подводники открыли счет вражеских кораблей, это всем известно. Первым старший лейтенант Столбов потопил фашистский корабль. Замечательные мастера подводной войны выросли на Северном флоте. Колышкин и Лунин, Гаджиев и Фисанович... Да разве всех перечислишь!
Этих людей никогда не забудут на флоте. Вспомнят добрым словом и Бориса Крылова, хотя с первых же дней войны начались у него неудачи. В первые же дни ушли мы к вражеским берегам. Народ прямо горел злобой. "С торпедами не возвратимся" и прочее. А случилось так, что вернулись и без торпед и без победы.
Ясно: в подводном деле интересна цель - торпедный удар. Выпустили торпеды, потопили врага - тут вам и возвращенье с пушечным салютом и встреча с любимыми, и банкет, и ордена... А главное - счастье: сознание, что помог сухопутному фронту, родному народу.
Но если говорить об основных трудностях работы подводников, нужно описать дни ожиданий, долгие дни ожиданий в море, поиски врага, болтанье на заданной позиции без видимого результата... А Борис хоть и крепко готовился к войне, но как раз выдержки у него в том первом походе и не хватило.
Знаете что такое выдержка в море? Сколько суток, к примеру, Лунин ждал, пока не подстерег линкор "Фон Тирпиц"? Вышли мы в свой квадрат, патрулируем. Сутки - ничего нет. Вторые - ничего нет. Тревога грызет, ненависть к врагу душит, а торпеды в аппаратах лежат и лежат.
А Борис нервничал немного в те дни. Внешне был такой, как всегда, но я-то видел, как томили его мысли об Оле. Она, понимаете ли, отказалась эвакуироваться с семьями других командиров, но в работу на берегу не включалась - не как другие женщины, оставшиеся в базе. Мы говорили ей, что нельзя, особенно в такие дни, оставаться вне коллектива. А она в ответ: "Я хочу быть с Борей каждую его свободную минуту. А что если он придет домой, а я на дежурстве, с которого невозможно уйти?"
Борис хмурился, но не очень настаивал, не хотел принуждать ее ни в чем. А тут еще эта прощальная сцена...
Она прибежала к лодке, когда мы уже отходили от стенки. Не вытерпела, хоть и знала: не в традициях Севера, чтоб жены на пирсе провожали мужей... Краснофлотцы уже убрали сходню, лодка дала ход, когда Оля показалась на прибрежной скале.
Она увидела, что опоздала, что не успеет сбежать вниз. Борис был на мостике, сразу заметил ее, но, конечно, не подал виду. Она так и застыла на вершине скалы, только вся подалась вперед, беспомощным таким движением протянула руки нам вслед, будто звала нас обратно. Тяжело это подействовало на Бориса.
Ясно, она себя не помнила в эти минуты. Обстановка неважная сложилась тогда и на нашем театре: шюцкоровцы, горные егеря рвались к базам флота от норвежской границы, в сопках шли тяжелые бои, фашистские парашютисты седлали дороги, "юнкерсы" и "мессершмитты" чуть ли не на бреющем летали над Мурманском, - тогда еще у них было преимущество в воздухе. Над сопками чад стоял, - горели ближние рыбачьи поселки. А мы в это время далеко в море - болтаемся взад и вперед. Ходим в виду норвежского берега, на коммуникациях немцев. Тишина кругом, берег будто вымер. Наконец, завидим вражеский самолет, уйдем под воду, перископ поднимем. Ну, думаем, значит близко и караван. Смотрит Борис в перископ не отрываясь, потом меня подзовет - я гляжу. Пустое, безлюдное море. Наконец, говорит Борис: "Нет, верно отвернул немец, пошел другим курсом. Поищем его мористей".
И даже шумы акустик уловил - далеко за горизонтом. А это какая-то несчастная лайба шла, ботишко. Может быть, нарочно, для отвода глаз, ее немцы пустили. Такая дрянь, а шумит громче больших кораблей!
И вот, представьте: там, откуда только что ушли, пеленгуем большой вражеский караван! Прошел он под самым берегом, на такой скорости, что мы его уже перехватить не смогли. Лодка ведь под водой - тихоход, за надводным кораблем не угонится.
Все же Крылов дал торпедный залп на предельной дистанции и промахнулся, конечно. То ли второпях неверно определил скорость и курсовой угол, то ли просто не дошли торпеды. Опять вышел в атаку, снова дал залп и промахнулся снова.
Ну, возвращаемся в базу. Сам командующий нас встретил на стенке. Всегда он лично лодки встречает. А нам стыдно ему в лицо посмотреть... Командующий не бранился, только сказал, как это он умеет, губы скривив: "А я ведь, капитан третьего ранга, вас хорошим подводником считал. Оказывается, вам характера не хватает".
Вижу: сидит мой Борис даже не красный, а весь будто мраморный. Большого самолюбия был человек. Помню, как ответил командующему: "Клянусь второй раз не возвращаться без победы!"
Ларионов встал, прошелся по каюте.
- Грустно начался наш новый поход. Борис вернулся из дому не по-обычному быстро. Люди наши всегда веселые, бодрые, - такая уж морская привычка, - а тут у всех какая-то молчаливость, - стыдно перед товарищами за промах. Друзья нас ободряли. Ольга Петровна в этот раз на пирс не пришла.
Начали поиск в новом заданном квадрате. "Ладно, - говорит Борис, - сколько бы теперь ни пришлось ждать, не упущу добычу!"
Бывали ли вы на подводной лодке? Если бывали - знаете: это тот же корабль, большой, хитрый корабль. И надводный ходовой мостик на нем есть, и пушки, как на обычном корабле, и, когда уходит в операцию, идет в надводном положении. А потом скроется в глубину, подстерегает врага, и один только командир у перископа, в центральном посту, видит, что делается снаружи. Тогда ходит лодка под электромоторами. Но время от времени обязательно должна всплывать, брать свежий воздух, перезаряжать батареи на поверхности моря. Тогда ходит под дизелями...
Еще тогда полярный день стоял, круглые сутки солнце светило. Трудно заряжаться в виду вражеских берегов. А уйти в море подальше нельзя, - можем упустить караван. Самолеты - немецкие разведчики - то и дело пролетали низко над волнами - просматривали район. Ходили мы под водой, пока батареи совсем не разрядились, пока не стало трудно дышать.
А Борис с позиции не уходит. "Вон, говорит, уже туман наползает. Всплывем в тумане, зарядимся вблизи берегов".
И только надвинулся туман, всплыли мы, отдраили люк, свежий воздух внутрь так и хлынул, даже головы закружились. Выглянул я наружу: кругом сплошное молоко стоит - белый, густой туман, - хорошо заряжаться.
Батареи перезаряжаем обычно на ходу. Все, кому положено, вышли на мостик, и я как раз заступил на вахту - тоже стою наверху. Идем в тумане, заряжаемся.
"Слышу шум винтов!" - докладывает акустик. Что делать? Плотность батарей еще недостаточная. Если погрузимся, долго маневрировать не сможем. А знаете, чтобы добиться успешной атаки, сколько иногда приходится маневрировать под водой?
"Все вниз! - приказал Борис, не двигаясь с места. - Продолжаем зарядку. Старпом, останьтесь здесь".
Понимаете ли вы это напряжение? Где-то в тумане приближаются фашистские корабли, мы вдвоем на мостике, как на узкой стальной скале, невдалеке отдраенный люк, внизу - лихорадочная работа у механизмов. Борис был очень сосредоточен и молчалив; перегнувшись через поручни, он вглядывался в туман, в сторону шума винтов.
И получилось же так, что ветром вдруг разорвало туман и совсем невдалеке увидели мы большой транспорт и по бокам два миноносца.
"Десять градусов по компасу вправо!" - крикнул Борис.
Мгновенно вычислил угол торпедного удара, все свои способности, надежды, ненависть к врагу вложил в это вычисление. И полминуты спустя: "Аппараты, пли!"
Лодку рвануло, торпеды пошли в цель. А противник тоже, понятно, открыл огонь из всех орудий, сразу стал накрывать нас. "Срочное погружение!" - скомандовал Борис.
Он скомандовал это уже раненый, падая на мокрую палубу, не сводя глаз с транспорта, к которому шли торпеды. Никогда не забуду этого лица, полного страстного ожидания. А ближний к нам миноносец уже шел на таран, мчался на нас, стреляя из всех стволов, увеличиваясь с каждой секундой.
Ларионов замолчал. У него пресекся голос, он провел ладонью по бледному и потному лицу.
- Приказ командира - святой закон, должен выполняться мгновенно. Я обязан был повторить приказ, как положено вахтенному офицеру. Я крикнул: "Срочное погружение!", подхватил командира, стал подтаскивать к люку. Но Борис был очень тяжел, его ранило в обе ноги, а вокруг люка на лодке - комингс, высокий стальной барьер. Лодка проваливалась, вода была уже наравне с мостиком. "Оставь меня! Вниз! Задраивайся!" - приказал мне Борис.
Ларионов замолчал снова, смотрел прямо на Калугина, но, казалось, не видел его.
- Бывают мгновения, когда колебаться нельзя. Вся лодка была под ударом. Даже при двадцатиузловом ходе эсминца уже через несколько секунд он разрезал бы нас пополам. Борис понимал это, он никогда не терял присутствия духа. Говорю вам: приказ командира - закон. Я прыгнул в рубку и задраил люк, оставив на мостике Бориса.
Мы проваливались в глубину. Прямо над нами прогрохотал вражеский миноносец, как курьерский поезд по мосту. Но, спрыгивая в люк, я увидел черно-багровый столб дыма и пламя над торпедированным нами кораблем.
Что делалось после погруженья в лодке! Нас бомбили, у нас вырубился свет, разбились лампочки, срывались с мест механизмы. Но мы ушли от бомбежки, перехитрили их... Когда погибает командир, командование кораблем принимает помощник. Я ни о чем не думал в те минуты, кроме одного: исполнить нашу общую мечту, довершить дело Крылова, с торпедами домой не возвращаться...
Через несколько дней мы обнаружили новый конвой. Я всплыл на перископную глубину, вышел в атаку, увидел в перископ: фашистский корабль окутался дымом и паром, лопнул, как огромный разноцветный пузырь. Я знаю: такая удача выдалась нам потому, что мы все думали об одном: о победе и мести. Каждый все силы и способности отдал работе. Борис Крылов воспитал хороший экипаж.
Ларионов вставил сигарету в мундштук, но не закурил, положил мундштук на край стола. Стол тряхнуло, капитан-лейтенант подхватил мундштук.
- У меня было тяжелое объяснение с Ольгой Петровной. С каким недоверием... - Ларионов запнулся и покраснел, - да, с недоверием она слушала меня. Она все повторяла: "Да, конечно, я понимаю, ты не мог спасти его", и смотрела на меня таким чужим, горячим, испытующим взглядом. И потом: "Прошу тебя, уйди, мне нужно остаться одной..." Она не верит, что я сделал все, бывшее в моих силах, чтоб спасти от смерти Бориса!