Вот и ворочался по ночам Андреас на своей узенькой койке, все думал, думал. Чаще же и больше всего о том, как выкарабкаться из этой вонючей трясины, в которую сам залез по уши. Конечно, проще всего набраться Смелости и прийти домой, во всем чистосердечно повиниться. Но разве он, Андреас, не настоящий мужчина, разве у него нет мужской гордости?
В лесах, говорят, появились советские партизаны. Вроде бы - можно убежать к ним и делом доказать, что он, Андреас, все понимает правильно. Только успеет ли он хоть что-то доказать делом? Полицейские, когда к ним в лапы попадает партизан или лицо, подозреваемое в связях с партизанами, долго не церемонятся. Почему бы точно так же не поступать и партизанам, если они поймают полицейского? За него будет свидетельствовать то, что он пришел добровольно? Конечно, будет. Однако он, Андреас, не поверил бы такому человеку: политические убеждения не штаны, их по обстановке меняют только подлецы.
Наконец, как быть с присягой? Ведь он, положив руку на библию, торжественно поклялся, что до последнего своего дыхания будет верой и правдой служить новым своим хозяевам?
Верой и правдой… Он уже и так давно нарушил присягу, не выдав отца и его товарищей. И никогда не выдаст…
А ну их к черту, все эти думы, сомнения! Вот придут отец с Максимом, и пусть сбудется то, что ему, Андреасу, написано на роду!
Принял столь печальное решение - полегчало на душе. И уже спокойно дотянулся до ветки, валявшейся на снегу, через колено переломил ее и не бросил, а по-хозяйски положил в костер.
А хлопья влажного снега все падали, падали…
10
Дядюшка Тоомас, казалось, нисколько не удивился ни тихому стуку в окно дома на тыльной его стороне, ни тому, что под окном стоял Максим; разглядев его и знаки, которые тот подавал, он кивнул и пропал минут на пять. Потом чуть слышно скрипнула дверь, и вот он, дядюшка Тоомас, стоит перед Максимом, стоит в своих огромных рыбацких сапогах, но в меховой куртке и шапке-финке. Вроде бы и ни искринки радости в нем не высеклось, однако ожидание неизвестно чего читалось на его лице. А Максим сейчас не мог притворяться равнодушным, он в искреннем порыве обнял дядюшку Тоомаса, считанные секунды простоял, прижавшись к нему. В ответ дядюшка Тоомас только и сказал:
- Рад видеть тебя живым. - Посипел трубкой и спросил: - В дом зайдем или…
- Если можно, лучше в лес. И немедленно.
Дядюшка Тоомас повел плечами и, пропустив Максима вперед, зашагал к лесу, который от рыбацкого поселка отгораживала стена падающих снежных хлопьев.
Пока шли к лесу, Максим и сказал, что прибыл сюда с товарищами, что они случайно встретили Андреаса, схватили его. Только назвал имя Андреаса - дядюшка Тоомас резко остановился, и сказал, будто не разжав губ:
- Его я уже не помню.
Сказано было сурово, даже вроде бы и жестоко, но Максим все же уловил огромную, душевную боль, которая скрывалась за словами, произнесенными зло. И замолчал, решив к этому разговору вернуться несколько позже, когда встретятся отец и сын; теперь все его помыслы были о том, как бы в этом снегопаде не сбиться с правильного направления и вывести дядюшку Тоомаса точно на нужную полянку. Вот и шел, внимательно вглядываясь во все, что попадало в поле зрения. Раза два или три все же оглянулся на дядюшку Тоомаса, который сопел шага на два сзади. Не только глаз, но и лица не мог разглядеть, но по тому, как были опущены плечи дядюшки Тоомаса, как бездумно он ступал в следы, стало ясно, что о дальнейшей судьбе сына, а не о том, что ждет его самого, думал сейчас старый рыбак. Думал какими-то рывками, которые и не позволяли ему прийти к определенному решению: прижать Андреаса к отцовской груди, сказать, что он, отец, был неправ тогда, поспешил со своим приговором, или отвернуться от него навсегда.
Дядюшка Тоомас теперь уже точно знал, что его сын не так виноват, как чудилось в те дни. Может быть, и его, Тоомаса, вина есть в том, что сын сбился с правильного пути: все еще считал его мальчишкой, ну и почти не вел с ним серьезных разговоров, не поделился тем, что знал о бошах, их коварстве, жадности и жестокости, о извечных страданиях маленького эстонского народа. Вот враги и вскружили парню голову разговорами о самостоятельной Эстонии. Великая Германия, самостоятельная Эстония… Единение, единение и еще раз железное единение всего народа… Это старая, затасканная, но красивая приманка, которую быстро и охотно заглатывает зеленая молодежь!
С другой стороны… С другой стороны, он, Тоомас, которого в поселке все уважают за незыблемость слова, сейчас должен спятиться, изменить свое решение?!
И тут зазубренной иглой и в самое сердце ударила догадка: выходит, ему собственная репутация дороже сына, дороже его судьбы?
Она, эта, догадка, была столь неожиданна, что дядюшка Тоомас даже замедлил шаг, почти остановился. Но он быстро справился с волнением, догнал Максима и до самой полянки, где почти бездымно резвился небольшой костер, не отставал от него, упрямо глядя только себе под ноги.
Дядюшка Тоомас приготовился увидеть сына связанным, может быть, и в синяках. Но тот спокойно сидел у костра, сжав руками колени. Увидев отца, он поспешно встал, было рванулся к нему и тут же погасил свой порыв, безвольно опустил руки.
Отец прошел мимо, даже не взглянув на него. За руку поздоровался с незнакомыми ему людьми и какое-то время осматривался, выбирая место у костра. Наконец сел там, где недавно сидел он, Андреас!
Это было молчаливое примирение с сыном. И Андреас взглянул на Бориса, которого почему-то считал старшим здесь. Тот ободряюще подмигнул. Тогда Андреас, в душе боясь, что вот сейчас, сию минуту и при этих таких душевных людях отец встанет и перейдет на другую сторону костра, осторожно присел рядом с ним.
Отец будто не заметил этого, он по-прежнему набивал табаком свою трубку. Андреас голыми пальцами достал из костра горящую ветку, склонил ее над трубкой отца.
Когда, вдоволь насипевшись, трубка стала окутываться клубами едкого дыма, Борис начал разговор, ради которого дядюшку Тоомаса и пригласили сюда:
- Дядюшка Тоомас, я не знаю и не буду специально узнавать вашу фамилию. Прошу и вас довольствоваться лишь тем, что меня зовут товарищем Борисом. Договорились?
Клубом дыма ответила трубка.
- Тогда перейдем к делу. Мне нужно…
- Пусть он уйдет.
Это были первые слова, произнесенные дядюшкой Тоомасом у костра; кивок в сторону Андреаса, сопровождавший их, был первым подтверждением того, что он видит сына.
- Если вы настаиваете, пусть будет так. Но я и мои товарищи верим вашему сыну, - спокойно, без нажима сказал Борис.
Дядюшка Тоомас не настаивал.
А дальше разговор пошел и вовсе деловой. Борис спросил: а может ли дядюшка Тоомас свести его с командиром их группы; как считает он, дядюшка Тоомас, можно ли будет ему, Борису, остаться здесь?
Ответом на первый вопрос был кивок, а на второй было сказано:
- Он решит.
- А когда состоится наша с ним встреча?
- Можно и сегодня.
- И вовсе прекрасно, - обрадовался Борис и посмотрел на Николая.
Тот, подумав, ответил:
- Весточку от вас будем ждать где-то в этих лесах. Минет трое суток, а ее не последует - уходим, считая, что вы погибли… Ее передайте через Андреаса. Мы сами на него выйдем. - И уже Андреасу: - Надеюсь, тебе можно верить.
Последняя фраза прозвучала и вопросом, и утверждением. Андреас, не ожидавший такого поворота своей судьбы и взволнованный примирением с отцом, замешкался с ответом. И тогда дядюшка Тоомас произнес свою самую длинную речь за все это время:
- Он мой сын. Он еще глуп, но не подлец.
- Тогда займемся первейшим делом, - приказал Николай и вынул из костра горящую ветку, сунул ее в снег.
Костер тушили все, и скоро лишь легкий беловатый парок, струившийся от снега, напоминал о том, что еще несколько минут назад здесь весело плясали язычки пламени.
Николай, Василий и Максим сердечно обняли Бориса, пожелали ему ни пуха ни пера. Тот, как и положено в подобных случаях, с доброй улыбкой послал их к черту.
А дядюшка Тоомас и Андреас, которому уже вернули карабин, стояли чуть в сторонке. Они не обмолвились и словом. Это уже потом, когда, разбившись на три неравные группы, они стали расходиться по своим маршрутам, дядюшка Тоомас вдруг остановился на опушке поляны и сказал в снежную ночь:
- Как-нибудь загляни домой, обрадуй мать.
11
Снегопад, начавшийся вчера с наступлением сумерек, всю ночь набирал силу и к утру стал вовсе неистовым. А тут нагрянул еще и ветер с Финского залива - порывистый, злой. Он безжалостно хватал хлопья снега, комкал их и в слепой ненависти швырял куда попало. Здесь, в лесу, были только сосны и елочки-подростки, значит, вся ярость ветра обрушивалась на них; когда рассвело настолько, что стали видны вершины прямоствольных сосен, гудевших негодующе, их кроны оказались облепленными снегом. За ночь будто нахлобучили на них мохнатые белые папахи.
Что разгулялись снег и ветер, это к лучшему: все следы они так замаскировали, что ни одна даже самая лучшая собака ничего не учует. Поэтому, сидя в густом ельнике, ставшем за ночь непроглядной снежной стеной, сравнительно спокойно палили маленький костер и поочередно дремали. Вернее, забывались на несколько минут, чтобы потом неожиданно открыть вовсе не сонные глаза и посмотреть на товарищей: не случилось ли чего, пока отдыхал?
- Между прочим, не первый раз замечаю, что, как только выполнишь задание, сразу в сон бросает. С чего бы? - вдруг сказал Василий.
Николай не промедлил с ответом:
- Нервное напряжение спадает. Пока задание висит на тебе тяжким грузом, у тебя все внутренние силы в предельном напряжении, так сказать, в полнейшей мобилизации. Осталось позади самое главное - каждая нервная клеточка немедленно начинает требовать отдыха. Потому и дремлется… И вообще делать ничего неохота.
Воспользовавшись паузой, Максим и спросил о том, что волновало его со вчерашней ночи:
- Николай, не считаешь, что, включив в наше дело Андреаса, ты поступил рискованно?
- В нашем деле все рискованно. Но об ошибке, к сожалению, узнаешь, когда проваливаешься, - философски заметил Василий.
Николай же с ответом не торопился. Он сначала закурил, потом подправил веточку, почти соскользнувшую с мерцающих красным углей, и лишь тогда сказал:
- Поверил я твоему Андреасу. По-настоящему поверил. Не продался, а оступился он… Ему сейчас хорошая товарищеская поддержка ой как нужна… Да и принять в данной ситуации я мог лишь одно решение из двух. Которое принял, или…
Глубокая вера в правильность того, что сделано, прозвучала в его голосе, и Максим не стал спорить. А немного погодя, подумав, вдруг понял, что, действительно, другого решения у них не было. Или-или - вот и все варианты…
Да, суровы законы войны.
Под вечер Николай поднялся, осмотрел оружие, лыжи и сказал, не мигая, глядя на затухающий костер:
- Привал окончен.
Ветер уже стих, и теперь не снежные хлопья, а сухие снежинки падали с серого неба. Стало заметно холоднее, и Николай непроизвольно увеличил скорость. Товарищи рванулись за ним.
И опять около часа (если не больше) наблюдали за безлюдной улицей поселка, за домом и двором дядюшки Тоомаса. С облегчением сделали вывод: здесь все по-прежнему, значит, с Борисом и дядюшкой Тоомасом ничего не случилось.
Сегодня Андреас появился с наступлением полной темноты. Настолько густой и плотной, что сначала услышали похрустывание снега под его сапогами и лишь позднее увидели его. Максим про себя отметил, что шел он не спеша, украдкой поглядывая на лес, но в его поступи, в развороте плеч и вообще во всем чувствовалась уверенность в своих силах; не путник, а хозяин шествовал по земле.
Окликнули - он остановился. Подождал, пока к нему выйдет кто-нибудь. Не дождался. Тогда понял, что Максим и его товарищи не хотят своими следами пятнать снег у дороги. И сказал, сдерживая радостный голос:
- У нас все нормально. Можете возвращаться.
- Спасибо, Андреас! - приглушенно ответил лес голосом Максима.
Андреас подождал, не будет ли сказано еще что-то. Сказано не было. Тогда, почти не надеясь на то, что его услышат, он бросил в безмолвный лес:
- Спасибо. За все спасибо!.. Велели передать, что у вас появился новый фронт - Волховский. Он начал наступление.
И благодарность Андреаса, и весть о начале наступления Волховского фронта, радующую сердце, оставили без ответа. Не ответили лишь потому, что сейчас, когда оставалось только благополучно добраться до своих, жить особенно хотелось. Не просто жить, а солдатом, полным сил. Вот и старались, чтобы не навредить себе, излишне не наследить, без крайней нужды слова не обронить.
Всем было радостно, что Борис удачно вошел в здешнюю группу патриотов, а Максим вообще ликовал: ведь Андреас сказал: "У нас все нормально". У нас, он сказал!
Теперь группу вел Николай. По лесам, по замерзшим болотам, куда гитлеровцы явно не заглядывали. Удачно вел: ни одного солдата вермахта, ни одного полицая не встретили. Правда, однажды во время короткого привала Василий, словно думая вслух, сказал, что сейчас, когда Борис передан в надежные руки, следовало бы, пожалуй, и поразмяться. В ответ Николай только глянул на него. И Василий поспешил заявить:
- Это я просто так, к слову… Или думаешь: не доберусь до них? Позднее, когда из-под твоего командования выйду? Мы, пензенские, терпеливые, мы умеем ждать своего часа.
Итак, почти за месяц, хотя Максим днем и ночью неизменно был с товарищами, ему про них удалось узнать лишь две детали: они не впервые на подобном задании, а Василий - из Пензы или ее окрестностей. Прямо скажем, не очень густо. И невольно с уважением подумалось, что они, видать, прошли хорошую школу, что учителя у них, видать, были что надо.
Если не считать мороза, который опять взбодрился за тридцать градусов, шли нормально. И вот сегодня - наконец-то! - услышали тяжелые залпы осадной фашистской артиллерии. Значит, почти дошли до своих! Теперь бы только проскользнуть через линию фронта.
Только сейчас Максим и узнал, что у Николая есть три варианта перехода фронта, согласованные с командованием. Но сунулись в одно место, едва подкрались ко второму - везде плотным заслоном стояли фашистские части.
- Похоже, напуганные наступлениями наших фронтов под Москвой и восточнее Ленинграда, и здесь глядят в оба, - сделал вывод Василий.
Николай не ответил. Как показалось Максиму, он излишне, даже недопустимо, медленно сворачивал цигарку. И только тогда, когда в ней начали искорками потрескивать корешки ядреной махорки, он удостоил товарищей словом.
- Непроханже.
Обронил это слово, вдавил только раскуренную цигарку в снег и зашагал, круто повернув на север. Василий с Максимом поняли: ведет к Финскому, заливу, где не было непрерывной и насыщенной людьми и техникой линии фронта. Там главным для них будет двигаться на восток, причем так, чтобы не столкнуться с вражескими патрулями, если они вообще бродят по льду, и не дать заметить себя с берега.
Как определил Максим, к заливу они вышли чуть восточнее Лужской губы; в мирное время да еще кораблем отсюда до Кронштадта считанные часы хода. Но они двое суток лишь пролежали в снегу, меж сосен глядя на торосистый лед залива и ожидая метель или снегопад. Без малюсенького костра, на жиденькой подстилке из еловых веток пролежали те двое суток. Даже курили поочередно: вдруг фашист или полицай, случайно оказавшийся поблизости, учует запах махорочного дыма и подымет тревогу?
А рядом - совсем рядом! - периодически и громоподобно рявкали орудия Красной Горки, чуть подальше - вторили им форты Кронштадта.
Лишь на третью ночь, когда шалый ветер рванул вдоль залива, они скользнули на лед. Первые шаги дались сравнительно легко. Максим было уже подумал: если поднажать, то к рассвету можно оказаться и в пределах видимости Кронштадта. Но потом пошли торосы - черт бы их побрал! И пришлось, чтобы не поломать лыжи, сбавить скорость. Не бежали, даже не шли, а почти ползли они через полосу торосистого льда. Правда, потом, когда вышли почти на середину залива, лед стал ровнее, но и там совсем неожиданно перед самыми носками лыж то и дело вдруг возникали клыкастые льдины.
Шли молча, шли упрямо, держа точно на восток. Однако рассвет укараулил их еще далековато от заветной цели. И, чтобы не выдать себя береговым Наблюдателям врага, они залегли между торосов, залегли на пронизывающем ветру.
Тот короткий декабрьский день показался Максиму невероятно долгим. До бесконечности долгим. Да и только ли ему? Все они, когда ночь скрыла от глаз берега залива, еле поднялись со льда, еле встали на лыжи. С огромным трудом, преодолевая режущую боль во всем теле, сделали первые шаги. Силой заставили себя сделать их. Конечно, потом, когда тело разогрелось, идти стало значительно легче, но первые шаги… Максиму казалось, что он никогда не забудет тех усилий, каких они стоили ему.
Шли по возможности ходко и предельно осторожно: Финский залив (это они точно знали, хотя и не видели берегов) на подходах к Кронштадту заметно сужался; кроме того, именно здесь лед его время от времени тщательно прощупывали голубоватые лучи прожекторов, рождающиеся то на северном, то на южном берегу. Они почему-то сначала били в серое небо и лишь потом опускались ко льду, шарили по нему. И едва возникал этот искрящийся снежинками столб пронизывающего света, Николай первым останавливался, чтобы немедленно упасть на снег, постараться влиться с ним, как только ненавистный луч начинал свое движение вниз.
Максим не считал, сколько раз за ту ночь падали на лед залива. Но был готов поклясться чем угодно, что они больше лежали, чем шли. И все-таки добрались до цели! Внезапно для себя дошли: они откровенно растерялись, когда вдруг, как показалось - буквально в нескольких метрах по направлению их движения, вспыхнуло короткое и невероятно ярко-красное пламя, а секундой позже на них обрушился и грохот, прижимающий ко льду.
Не сразу поняли, что это залп одного из фортов, прикрывающих Кронштадт с запада, что до места залпа оставались еще десятки метров.
И тут Максим услышал по-настоящему взволнованный шепот Василия:
- Только бы пронесло… Только бы пронесло…
Максиму казалось, что сейчас им только и нужно погромче крикнуть: мол, не стреляйте, мы - свои, но Николай жестом руки приказал им залечь и затаиться. Им приказал затаиться, а сам пополз туда, где с точностью до секунды методично вспыхивало грохочущее пламя. Уполз Николай - и только теперь до Максима дошло, что тревожило, даже пугало Василия, почему дальше пополз один Николай; невероятно глупо и обидно погибать от пули своего товарища; через такое благополучно пройти и быть сцапанным смертью только потому, что у кого-то слабые нервы…
Казалось, невероятно долго не было ни слышно, ни видно Николая. И они даже вздрогнули, когда он вдруг позвал:
- Ребята! Идите сюда!
Не шепотом, нормальным голосом позвал. И на мгновение, чтобы поточнее указать, куда идти, даже включил фонарик.
Еще несколько минут терпения - и вот он, берег островка, на котором стоит форт, построенный предками на века. На береговой кромке, возвышавшейся метра на полтора, толпятся люди. Наши, советские!
Что такое приступочек высотой метра в полтора? В обычных условиях - взлетишь на такой и не заметишь!