Сейчас вскарабкались на него лишь с помощью товарищей: так ослабели мышцы, почувствовав, что все тяжкие испытания позади.
В памяти Максима еще только и осталось, что их, бережно поддерживая, привели в какое-то помещение. До сказочности теплое. Настолько теплое и безветренное, что не стало сил противиться сну.
12
Выспаться не удалось: через час или около того за ними пришла уже знакомая "эмочка", вымазанная белой краской. Она, виляя между полыньями, оставшимися от упавших сюда вражеских снарядов, и доставила их к начальству. Не к генералу, а к тому полковнику, который провожал их на задание. Тот каждому из них пожал руку, поздравил с успешным завершением задания и пообещал обо всем доложить начальству. Еще раз поблагодарил и велел отдыхать.
Максим был несколько разочарован, в душе он считал, что они заслужили нечто большее, чем слова благодарности. Однако Николай с Василием были чрезвычайно довольны. Николай, обняв за плечи Максима, даже сказал:
- Славно, брат, мы сработали! Начальству будет доложено!
А Василий уже поправлял подушку на своей койке и блаженно мурлыкал: "Смеются надо мною зеленые глаза".
И Максим, подумав, решил, что это прекрасно, когда твою фамилию слышит высокое начальство.
Полковник велел отдыхать. И они, вернувшись в ту комнату, которая теперь на неизвестный срок стала их общим домом, намеревались прежде всего по-хорошему умыться, снять бороды и усы, изрядно вымахавшие почти за месяц пребывания во вражеском тылу. Однако успели только поторчать у зеркала, разглядывая на своих щеках ожоги мороза, погадать о том, когда они сойдут, и тут в комнату вошел какой-то старший лейтенант. Он вежливо и с уважением поздоровался со всеми, еще у порога взметнув руку к армейской шапке-ушанке, и сказал, внимательно ощупывая глазами их лица:
- Товарищ Максим, прошу вас следовать за мной.
Максим надел полушубок, ему оставалось взять только шапку, когда Николай предложил чуть насмешливо и грустно:
- Может, все же попрощаешься с нами?
- Нет, лучше давай подосвиданькаемся, - поправил Василий.
Максим уже беспрекословно верил своим товарищам, он не сомневался, что они лучше его знают здешние порядки и правила, поэтому без споров подошел сначала к Николаю, потом к Василию и сердечно обнял каждого. Обнялись по-братски, дружески похлопали друг друга по спине, а вот Слова ни одного не произнесли.
Около дома опять стояла "эмочка". Рядом с шофером сел старший лейтенант, тем самым укрыв от чужих глаз Максима, в одиночестве устроившегося на заднем сиденье.
Сначала они заехали в тот дом, где перед выходом на задание Максим оставил свое обмундирование. Сейчас оно, аккуратно разложенное на столе, ждало его.
С каким-то необъяснимым волнением он вновь влез в тельняшку, надел на себя черные флотские брюки, китель с золотыми нашивками на рукавах. И сразу же пожалел, что не побрился: что было допустимо человеку в штатском, вовсе не соответствовало командиру Военно-Морского Флота.
Потом они снова поехали все в той же "эмочке". Максим не мог понять, куда: спереди обзор уничтожали широченные плечи старшего лейтенанта, а боковые стекла были задернуты плотными шторками. Вот и видел он мельком то обезлюдевший дом, искалеченный бомбой или снарядами, то расщепленные до корней деревья какого-то парка или лесочка. Если быть честным, его мало интересовало то, что смог увидеть украдкой, он мысленно решал и не мог решить волнующие вопросы: куда и зачем везут его, лейтенанта Малых?
"Эмочка" остановилась почти на окраине целого городка добротно замаскированных землянок. На одну из них глазами и указал старший лейтенант. И Максим, ничем не выдав своего волнения, спустился по земляным ступенькам к ее двери, решительно постучал и вошел.
В землянке за столом, над которым слабым накалом горела электрическая лампочка, сидел армейский подполковник с абсолютно седой головой и глазами, в которых, похоже навечно, обосновалась большая человеческая грусть.
Сухо поздоровавшись и предложив сесть, подполковник начал без какой-либо подготовки:
- Я представляю разведывательный отдел армии. Что вы ответите, если мы заберем вас к себе?
Для Максима не было новостью то, что моряков зазывали на службу в самые различные роды войск; многие его товарищи по выпуску стали армейскими артиллеристами и теперь успешно командовали батареями и даже дивизионами, еще больше их служило в пехоте, а Саша Трегубов, если верить слухам, командовал даже кавалерийским эскадроном. Но чтобы кто-то из них стал работником разведывательного отдела армии…
А подполковник продолжал, словно не замечая некоторой растерянности Максима:
- У вас есть данные для того, чтобы со временем стать хорошим разведчиком: зрительная память и память вообще, наблюдательность, спокойствие, быстрая реакция на изменения в обстановке.
Предложение выглядело заманчиво, льстило самолюбию, но он сказал:
- Я - моряк…
- Переговоры с вашим командованием берем на себя, - не дал договорить подполковник, чуть свел брови, и Максим вдруг увидел, что глаза у него вовсе не грустные, а усталые, как и у всех, кого он, Максим, знал здесь, что они могут быть и строгими, требовательными.
Понял это и все равно ответил откровенно:
- Если мне прикажут, буду служить и у вас. Но добровольно… Поймите меня правильно, товарищ подполковник: я - моряк, мое место на кораблях, в море.
Какое-то время, показавшееся Максиму недопустимо долгим, подполковник молчал, рассматривая его с неподдельным интересом. Не осуждающе, не гневно, а доброжелательно-внимательно.
- Что ж, как говорится, насильно мил не будешь, - наконец сказал подполковник, встал, вышел из-за стола и протянул Максиму руку. - Если все же надумаете… Короче говоря, наше предложение остается в силе. - И тут же уточнил: - Пока, на ближайшее время.
- Обязательно подумаю, - дипломатично заверил Максим и, помявшись, спросил: - Куда мне сейчас?
- К своим матросам. Между прочим, лейтенант, как нам стало известно, они несколько раз спрашивали о вас… Это очень хорошо, это прекрасно, когда подчиненные ждут своего командира. Такое, лейтенант, ценить надо… Можете идти.
У Максима еле хватило сил выйти из землянки степенно, как и подобает командиру: так захотелось немедленно со всех ног побежать во взвод, такая вдруг тоска по матросам навалилась на него.
К ночи мороз покрепчал еще больше, вошел в настоящую силу. Зато наконец-то угомонился ветер. Такое безветрие, такая тишина, что Максим невольно остановился, отойдя от землянки всего на несколько шагов: хотелось послушать безопасную для него тишину, еще раз и более спокойно обдумать все, что было услышано и сказано недавно. Остановился, только прикрыл руками обмороженные щеки, которые уже напоминали о себе противной ноющей болью, и тут кто-то, бросившись ему на грудь, чуть не опрокинул его в снег. Максим прижал к себе налетевшего. Для того прижал, чтобы наверняка удержаться на ногах. Не успел даже мысленно обругать раззяву, как в лицо горячущим выдохом было брошено:
- Максимушка… Милый мой Максимушка…
- Ритка? - только и смог он выжать из себя, обрадованный неожиданной встречей, взволнованный и будто даже немного обалдевший от счастья, переполнявшего его.
Какое-то время, крепко обнявшись, молча постояли у тропинки, по которой изредка проходили бойцы и командиры, бросавшие на них одобряющие, чуть иронические или откровенно завистливые взгляды.
Первой опомнилась Рита. Она чуть откинула голову назад и сияющими от счастья глазами медленно заскользила по его лицу.
- Похудел еще больше… Зарос-то как… Боже, у тебя же, Максим, обе щеки и кончик носа обморожены! - воскликнула Рита. - Очень больно, да?.. Хотя какое все это имеет значение, если ты здесь, если ты со мной! - закончила она и, чуть приподнявшись на носки, осторожно коснулась губами сначала одной щеки Максима, потом другой и даже кончика носа.
Чтобы скрыть радость и смущение, Максим спросил нарочито строго, придирчиво:
- А ты как здесь оказалась? Да еще на ночь глядя?
Рита счастливо рассмеялась, на мгновение еще раз припала к его груди и ответила, отшатнувшись и поправляя шапку, которая просто чудом еще держалась на ее голове:
- Я здесь работаю.
- Здесь? В разведотделе?.. А мне говорила, что переводчицей, - даже немного обиделся Максим.
- Именно переводчицей, именно здесь! - весело смеялась Рита, не обращая внимания на его насупленные брови.
Максиму было очень хорошо сейчас, он и сам прекрасно понимал, что Рита ничего не утаивала от него, что он сам не проявил должной настойчивости, потому только сегодня и узнал точно, где она несет службу. И все равно у него вырвался вопрос, всю бестактность и даже пошлость которого он понял сейчас же:
- А где сегодня твой Галкин? Не под арестом за нарушение формы одежды?
Рита как-то сникла, ответила с горечью:
- Илларион - очень тактичен. Он посчитал, что сегодня нам с тобой нужно побыть одним.
Какое-то время шагали словно чужие, малознакомые люди.
Максим сдался первым, он коснулся рукой ее плеча и сказал просительно:
- Не сердись, Ритка.
Она вроде бы простила его, но теперь говорила лишь о том, что "Дорога жизни" сейчас работает с предельной нагрузкой и жить стало чуть-чуть полегче, что наши войска, начавшие наступление под Москвой и в районе Волхова, очистили от фашистов уже сотни, нет - многие сотни городов, сел и деревень. И даже словом не обмолвилась о том, как жила почти месяц, не задала и единого вопроса о том, где был Максим и что там делал.
Прошли почти половину пути, и тут Максим, спохватившись, остановился, сказал:
- С тобой, Ритка, я вовсе голову потерял: ишь, в какую даль завел.
Она поняла и то, что он не договорил:
- Не провожай, я быстренько добегу. - Помолчала и сказала с вызовом: - Да и Илларион, думаю, уже вышел встречать. Так что за меня не волнуйся.
Максим посчитал, что она хочет подзадорить его, пробудить в нем ревность, и беззаботно засмеялся, привлек ее к себе.
Рита не сопротивлялась.
Но вот она осторожно освободилась от его рук, спросила:
- Как тебе понравился мой папка?.. Ведь ты от него вышел.
Абсолютно седая голова… Глаза, которые могут быть то грустными, то усталыми, то строгими, требовательными… И голос спокойный, без единой нотки раздражения… Короче говоря, похоже, он правильный человек и командир.
Так и хотелось сказать, но тут мелькнула догадка, покоробившая его: не потому ли и предлагалось перейти в разведотдел, чтобы под своим крылышком пригреть будущего зятя, так сказать, семейное счастье единственной дочери обеспечить?
Отшвырнул, безжалостно отшвырнул эту подлую мысль, но ответил несколько уклончиво:
- Понимаешь, мало я с ним разговаривал, чтобы окончательный вывод сделать… А так вроде ничего мужик… С характером, людей понимающий…
Еще постояли, поспорили. Рита хотела непременно проводить его до расположения взвода, как она выразилась: "С рук на руки сдам тебя твоим альбатросам"; он в свою очередь рвался проводить ее.
Сошлись на том, что расстанутся здесь. А встретятся… Как только появится малейшая возможность, так и встретятся.
Уже простились, Рита сделала, несколько шагов и тут остановилась, выпалила, бессильная скрыть горькую иронию:
- Между прочим, я долго считала, что ты только и способен сказать: "Знаешь, мне кажется…"
Пока было видно Риту, он смотрел ей вслед. И лишь когда с ним остались только луна и звезды, зябко подрагивающие в небесной выси, он почувствовал, что щеки основательно пощипывает, что мороз прихватил и пальцы ног. Чтобы согреться, затрусил тяжелой рысцой. Бежал до самой землянки взвода. Поэтому и ввалился в нее разгоряченный, потный.
Хлопнула дверь землянки - в ее сторону повернул голову один из матросов, вгляделся в вошедшего да как гаркнет:
- Смирно!
Матросы, дремавшие или лежавшие просто так, вскочили дружно, привычно. Но, увидев своего лейтенанта, ни один из них не замер, выполняя команду, все они, будто заранее договорившись об этом, бросились к нему. Обступили, восторженно глядели на него, почтительно пожимали протянутую руку и неизменно укоряли в одном: "Почему не просигналили? Мы бы всем взводом встретили".
Выручил мичман Мехоношин. Он сказал:
- Чаю! Нашего, флотского!
Мгновенно один стал растапливать печурку, второй с котелком побежал за снегом, третий… Да разве перечислишь все, что спешно делали матросы в те минуты? Как и чем они выражали свою радость по поводу возвращения лейтенанта? Ведь буквально уже через несколько минут он сидел за столом в одной тельняшке: доброволец вызвался до умопомрачительного блеска надраить пуговицы его кителя. Хорошо еще и то, что самое страшное после непродолжительного, но горячего спора было отложено на завтра: Василек-Одуванчик торжественно заверил, что он прирожденный парикмахер и так аккуратненько побреет лейтенанта, что тот, хотя у него все лицо в болячках, даже самого-самого малого беспокойства не почувствует.
- Как ангелочек своими нежными пальчиками, так и я бритвочкой по витрине лейтенанта пройдусь! - в заключение изрек Одуванчик.
Тут кто-то и сказал спасительное:
- После твоего "нежного" прикосновения у меня кожа все еще не отросла. А у лейтенанта щеки обморожены, так можно ли тебя с бритвой подпускать к нему?
Потом пили не крутой кипяток, а настоящий чай и говорили, говорили. Матросы поведали, что теперь им изредка доводится бывать в Ленинграде, что людям там сейчас полегчало, но самую ничтожную малость, что гитлеровцы, хотя по-прежнему и не жалеют снарядов и бомб, стали уже явно не те: наша армия, видать, посбивала с них спесь. А вот Тимофея Серегина не стало. Шальная пуля ударила его точнехонько в висок, у самого входа в землянку догнала его…
Иных новостей вроде бы и нет. Правда, командование обещает в скором времени наконец-то прислать пополнение, только откуда ему, пополнению, взяться, если на кораблях матросов раз, два и обчелся?
Выложили свои новости - ему вопрос задали:
- Вы-то как?
- Нормально, - ответил он.
Одно слово обронил, а матросы поняли, что причина столь долгого отсутствия лейтенанта - тема, запретная для разговоров. Поняли - не обиделись: военная служба, она, брат, такая, на военной службе каждому только свое дело до самой мелочи знать надлежит…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Мечтали, что наступление наших войск, начатое под Москвой, будет продолжаться до полной победы над фашизмом. Но оно постепенно угасло. И все равно все советские люди ликовали, когда были обнародованы его итоги. Ведь Красная Армия за время этого наступления полностью очистила от фашистов Московскую и Тульскую области, частично - Калининскую, Ленинградскую и Орловскую!
Успехи Волховского фронта были несколько скромнее. Однако и он, созданный 17 декабря, отшвырнул фашистов за реку Волхов, в нескольких местах его войска даже закрепились на ее западном берегу. И десятки населенных пунктов в ходе наступления Волховского фронта были очищены от фашистов, в том числе Большая Вишера, Тихвин и Будогощь.
К сожалению, Волховскому фронту не удалось ликвидировать блокаду Ленинграда, но своими активными действиями он не позволил фашистам полностью изолировать Ленинград, отделить его от всей страны, которая теперь как только могла помогала ему.
Самый же главный вывод, к которому пришли не только фронтовики, но и все советские люди, вообще все думающее человечество, - гитлеровцев, оказывается, можно громить. Да еще как!
К весне 1942 года окончательно угасли наступательные действия наших фронтов и началась так называемая позиционная война. Но Гитлер, взбешенный поражениями своих полчищ, бесцеремонно отстранил от командования войсками генералов Гудериана, Браухича и Гипнера, прославивших себя победами во многих странах Западной Европы; подверг опале фон Бока и фон Леебе, многие дивизии которого, выполняя предначертания правящей фашистской верхушки, должны были давно овладеть Ленинградом и сравнять его с землей, но по-прежнему лишь топчутся в его пригородах.
Обо всем этом с огромным и нескрываемым удовольствием читали в газетах, готовы были с искренним наслаждением невесть сколько раз слушать политработников. И сами говорили часами. Если, конечно, позволяла обстановка.
Уже второй месяц шла позиционная война. На том участке фронта, где стоял в обороне взвод лейтенанта Малых, фашисты не предпринимали каких-либо активных боевых действий. Атаками не терзали, даже не бомбили так яростно, как это бывало минувшей осенью. Но все равно взвод таял. И к середине марта, когда солнце стало пригревать и кое-где начали обозначаться скорые проталинки, в нем из "старичков", если не считать Максима, только и уцелели мичман Мехоношин и Василек-Одуванчик. Остальных пуля или осколок пометили.
Командование наконец-то прислало давно обещанное пополнение. Хорошее, проверенное в боях - из госпиталей оно прибыло во взвод. Вроде бы и придраться не к чему, а Максиму все казалось, что те, которых не стало, лучше были. Чем лучше - сказать не мог, но упорно так думал.
Начало солнце пригревать по-настоящему - матросы все свободное время старались быть вне землянки, осточертевшей за долгие зимние месяцы. Облюбовали себе местечки в воронках от бомб, куда никак не могли заглянуть вражеские пули, и сидели или даже лежали там, подставив лицо теплым лучам. Одуванчик под это безделье, когда заворчал лейтенант, подвел "теоретическую базу":
- Как доказано советской наукой, - он особо выделил - "советской", - лучи солнышка несут в себе уйму витаминов. А они, те самые витамины, сейчас всем нам, товарищ лейтенант, во как надобны!
Максим не возразил, в спор не полез: ему было безразлично, есть или нег витамины в солнечных лучах, но настроение у матросов, прямо скажем, полезло в гору - вот это уже прекрасно. И еще он подумал, что этой весной не только Одуванчик, а все матросы говорят "солнышко".
Стало по-настоящему пригревать солнышко - скопилась под снегом вода. Потом, как и бывало из года в год, зажурчали ручеечки, ручейки и ручьи, устремились в низины. И теперь в окопах и землянках днем неизменно хлюпала под ногами вода. А матросам валенки на сапоги еще не заменили.
Максим об этом доложил командиру роты. Дескать, это форменное вредительство, когда матросов вынуждают днем ходить с сырущими ногами, а по ночам звенеть обледеневшими валенками.
Командир роты ответил:
- Командование уведомило, что сапоги выписаны.
Захотелось съязвить: мол, оттого, что они выписаны, валенки суше не становятся. Но Максим смолчал: командир роты тоже щеголял в раскисших валенках, у него, как и у матросов, тоже и невооруженным глазом просматривался страшенный насморк, если не что-то более серьезное.
Сапоги получили восемнадцатого марта.