- Что же это, братцы, получается, а? Выходит, за текущими делами мы и не обратили внимания на то, что залив замерз, что теперь наш правый фланг вовсе открытый?
Ему не ответили, лишь как-то особенно пристально и с доверием стали смотреть на лейтенанта. А тот по-прежнему разглядывал карту, зачем-то шагал по ней циркулем-измерителем. Наконец лейтенант потянулся к телефону, снял его трубку и, дав вызов, сказал спокойно, без малейшего намека на волнение:
- Пятнадцатого… Разбудите и доложите, что я вышел к нему. - И уже Одуванчику с Тимофеем: - Со мной пойдете. Чтобы точно показать, где вы прошли в наш тыл.
С начальством не спорят, ему подчиняются. И матросы вновь влезли в полушубки, только начавшие оттаивать, взяли автоматы. Да и понимали они, что не прихоть, не плохой характер, а необходимость войны заставила лейтенанта будить командира батальона.
5
Если бы точно не знали, то и не подумали бы, что командир батальона еще недавно спал: побритый, причесанный - волосок к волоску, с надраенными до белизны пуговицами кителя, он, когда вошли лейтенант и матросы, нехотя отодвинул в сторону какое-то письмо и сказал, опережая уставной доклад:
- Садитесь. Закуривайте. Рассказывайте.
Сели, Но курить воздержались: землянка маленькая, а в ней, если не считать их, прибывших, еще и комиссар, и начальник штаба, и особист батальона - капитан Гавриков.
Рассказывал лейтенант. Как считал Одуванчик, умно рассказывал: словом не обмолвился, что матросы Семенушкин и Серегин безнадежно заблудились в снежной круговерти, а тактично сказал: дескать, убедившись, что тот обломок бронеколпака в снежном месиве сегодня не найти, они приняли единственно правильное решение - вышли на берег залива и по нему пробрались в наш тыл. Почему единственно правильное решение? Поползи они к своим окопам, их любой наблюдатель запросто срезал бы автоматной очередью: окликать неизвестного нет времени, если он возник внезапно и метрах в трех от тебя, в белом маскировочном халате, да еще вооруженный. А в наш тыл они прошли вот тут. И на карте точнехонько обозначил весь их путь по берегу и льду залива.
Уточняющих вопросов не было. Просто все батальонное начальство и особист склонились над картой лейтенанта и, как показалось Одуванчику, долго молча разглядывали ее. Наконец комбат сказал, по-прежнему глядя только на карту, разрисованную красным и синим карандашами:
- Что замолчал, Малых? Ведь знаю, что ты пришел не только затем, чтобы ткнуть нас носом в эту прореху в линии нашей обороны. Не тяни время, выкладывай все, с чем пришел.
- Если матросы, использовав ледяной покров, смогли проникнуть в наш тыл, то почему этого же не осилить фашистам? Они пока не догадались? Прямо скажем, слабое утешение… И последнее: этим путем и с одинаковым успехом можно проследовать и на запад.
Комбат взглянул на него, только на мгновение взглянул, и опять уткнулся глазами в карту. Глядя на нее, буркнул, что они могут идти отдыхать. И они ушли, так ничего и не узнав о конкретном решении командования батальона; им стало ясно одно: сообщили они об очень важном, о таком важном, что оно будет обязательно учтено.
Лейтенант Малых и матросы его взвода уже похрапывали, восстанавливая силы, а в это время посыльный батальона понес пакет в штаб бригады; там, ознакомившись с содержанием пакета и подумав, написали другую и тоже сугубо деловую бумагу, которую понес уже другой посыльный, понес к более высокому начальству. Каково было то самое высокое должностное лицо, до которого, как эстафета, дошли донесение и мысли лейтенанта Малых, неизвестно, но уже к вечеру того же дня из батальона во взвод пришел приказ, которым предписывалось всем частям, чей фланг соприкасается с Финским заливом, на ночь высылать на лед залива парные патрули, строго разграничив зоны их действия. До Морского канала приказали взводу контролировать залив, а людей не добавили. Столь быстрое рождение этого приказа и навело Максима на мысль, что далеко не он первый обнаружил прореху в обороне.
Приказ прокомментировал только Одуванчик:
- Не было печали, так черти накачали!
Лейтенант непривычно холодно глянул на него и тоном приказа сказал мичману Мехоношину:
- Ввиду крайней политической отсталости, матроса Семенушкина в группу наблюдения за заливом не назначать. Впредь до особого на то моего распоряжения.
Нет для настоящего фронтовика наказания страшнее и позорнее, чем отстранение от участия в боевых операциях, но лейтенант вынес свой приговор и отвернулся от мичмана, давая понять, что никаких возражений не примет.
Ознакомившись с приказом командования, для вида поворчали, конечно, и другие матросы. Дескать, мало нам было забот, так еще одну сами для себя схлопотали. Однако по всему чувствовалось, что они одобряют решение командования, да и собой довольны: не только оружием, но и мозгами своими помогают оборонять Ленинград.
И с наступлением сумерек на лед залива вышли два матроса. Им предстояло всю ночь вести наблюдение и, если враг будет обнаружен, огнем своих автоматов уничтожить его или сковать активными действиями, сковать боем до прибытия подкрепления.
Конечно, труднее стало, но службу несли честно, изо всех сил старались, чтобы не только фашистские орды, но и отдельные их лазутчики не проникли в Ленинград, дыхание которого ежеминутно чувствовалось буквально за спиной каждого его защитника.
А еще примерно через неделю вдруг позвонил командир соседней роты - однокашник Максима по выпуску из училища - и сказал, что к нему во взвод через пару минут выйдут поверяющие штаба армии - подполковник и старший лейтенант: дескать, дотошные, до всего докопаться норовят, так что учти…
За истекшие месяцы это были первые поверяющие (да еще из штаба армии!), поэтому немного волновались, но все приготовления к их приему свели к тому, что наскоро побрились и надраили пуговицы шинелей и бляхи поясных ремней: землянка и особенно окопы всегда содержались в образцовом порядке.
Поверяющих, как положено, Максим встретил на границе своего района обороны, представился и чуть отступил в сторонку, как бы разрешая им идти куда вздумается. Те в ответ козырнули и, хотя Максим даже малого намека себе не позволил, почти одновременно протянули ему, развернув, свои удостоверения личности. И та поспешность, с которой были предъявлены документы, не понравилась лейтенанту, заставила его еще раз и более пристально вглядеться в лица поверяющих. Например, он, лейтенант Малых, если нет в том необходимости, никогда и никому не предъявляет своих документов. Да, этих подполковника и старшего лейтенанта он видит впервые. Зато извещен об их прибытии телефонным звонком, наконец - они не одни пришли, а в сопровождении командира соседней роты. Так есть ли необходимость потрясать документами?
Объяснение такому поступку могло быть одно: поверяющие - формалисты до мозга костей. Или даже того глубже.
Зародилась первая маленькая неприязнь - заметил, что в отличие от всех командиров самых различных рангов, которых он знал или просто видел, лица у этих какие-то слишком ухоженные, без малейших намеков на постоянные недоедание и переутомление. Особенно же его насторожили шинели без единого самого малого следа окопной земли и новехонькие планшетки, из которых они достали карты здешней местности - без единой потертости на сгибах, без помарочки. И невольно подумалось: "Видать, заматеревшие штабники! И на передовую за все минувшие месяцы войны, похоже, впервые удосужились заглянуть". С пренебрежением, даже со злостью подумалось.
Однако чувств своих не выдал, спросил ровным голосом и в меру почтительно:
- С чего прикажете начать показ?
- С главного начнем, с осмотра вашей линии обороны, - ответил подполковник и, словно уже не раз бывал здесь, уверенно зашагал к первому пулеметному гнезду.
Оказавшись в окопах взвода, поверяющие стали подробнейше расспрашивать о секторах ведения огня не только каждого пулемета, но и стрелковых отделений, даже бойцов. На все вопросы Максим отвечал толково, со знанием дела и тут вдруг заметил, что мичман Мехоношин, все время находившийся сзади поверяющих, почему-то неистово подмигивает ему и пальцем, желтым от махорки, показывает на спину старшего лейтенанта. И тогда, будто давая поверяющим возможность получше рассмотреть вражеские позиции, Максим пропустил их вперед. Оказался сзади - сразу заметил, что у старшего лейтенанта спинка шинели сшита как у старшего командного состава. Явное нарушение формы одежды! Но… Разве он, Максим, сразу распорол спинку своей шинели? Ведь, сшитая, она не топорщится, и шинель сидит как влитая. Но сейчас форма одежды нарушена не просто каким-то командиром, а поверяющим штаба армии. По-ве-ря-ю-щим! Невероятно, но факт.
А к этому несоответствию мысленно уже пристраиваются и излишняя поспешность с предъявлением документов, и ухоженность лиц, на которых не оставили следов ни постоянное недоедание, ни чрезмерная усталость, и новехонькие планшетки с картами без единой потертости на сгибах.
Лейтенант встретился взглядом с Мехоношиным и на мгновение прикрыл веки. Тот понимающе кивнул, а еще через несколько секунд Одуванчик вроде бы лениво зашагал к землянке.
А поверяющие все ходили по окопам, все спрашивали, спрашивали. О самом разном. Даже о том, сколько бойцов было во взводе месяц назад, да не было ли случаев, когда кто-то перебегал к противнику или арестовывался по подозрению в желании сделать нечто подобное. И на все эти вопросы Максим отвечал, правда, теперь осторожно, предварительно обдумывая и даже словно взвешивая каждое свое слово.
Одуванчик же будто сквозь землю провалился…
Сколько времени мучительно тянулась неопределенность - этого Максим и потом не мог сказать. Единственное, что он утверждал яростно, - словно солнечным светом для него все вокруг залило, когда он увидел капитана Гаврикова, который в сопровождении Одуванчика и еще двух матросов шел по окопу. Шел спокойно, рассказывая матросам что-то смешное; во всяком случае они временами расплывались в улыбке. Но автоматы у матросов висели на груди, а не были закинуты за спину. Выходит, его тревога, его подозрения не совсем напрасны.
А дальше все произошло до обидного просто: капитан Гавриков представился, назвавшись помощником начальника Штаба бригады, и почтительно сказал, что командир бригады просит товарищей поверяющих, когда они закончат работу с этим взводом, на несколько минут заглянуть к нему.
Подполковник выстрелил вопросом:
- Зачем мы нужны командиру бригады?
- Не могу знать, - виновато улыбаясь, развел руками капитан Гавриков.
Когда поверяющие ушли, сопровождаемые капитаном Гавриковым и двумя матросами-автоматчиками, Одуванчик сдвинул на затылок шапку, рукавом шинели вытер потный Лоб и сказал, будто извиняясь:
- Они уже шли к нам, когда я позвонил в штаб. Потому и ждал их, потому так скоро мы и заявились.
Скоро, говоришь? Нет, он, лейтенант Малых, не сказал бы этого…
Остаток дня коротали в землянке, прогревая нутро крутым кипятком, и лениво судачили о том, кто они, эти "поверяющие". И еще - является их сигнал в штаб настоящим проявлением бдительности или игрой в нее.
Первая ночная вахта уже ушла в окопы и на лед залива, все остальные стали поудобнее пристраиваться на нарах, намереваясь вздремнуть, если позволят фашисты, и вдруг гнусаво зазуммерил телефон. Максим, еще сидевший около него, снял трубку и назвал себя.
- Немедленно явитесь к начальнику отдела "Смерш", - подчеркнуто сухо сказал кто-то и поспешил положить трубку.
Максим, хотя и не чувствовал за собой вины, все равно внутренне напрягся.
- Куда на ночь глядя, товарищ лейтенант? - спросил Мехоношин, заметив, что командир потянулся за полушубком.
Можно было сказать, что вызывают к командиру батальона или в штаб бригады, но он выбрал правду. Прозвучал его ответ - матросы приподнялись или даже сели на нарах, запереглядывались. А когда Максим подошел уже к двери землянки, Одуванчик и сказал, шагнув к нему:
- Если вызывают по поводу того гада… Ну, у которого мы патроны на хлеб выменивали… Тут вы, ничегошеньки не знаете. Ни его самого, ни…
- Я действительно не знаю его, - проворчал Максим, в душе довольный, что его задержали почти в дверях, что он как бы не по своей вине чуть-чуть оттягивает тревожащую встречу.
- Вот и крушите их правдой-маткой! - даже обрадовался Одуванчик. - Если потребуется, любого из нас в свидетели вызывайте.
Коротенькая пауза и вовсе неожиданное:
- Того гада вчера убитым нашли. На дороге, что к его складу-берлоге вела.
- А ты откуда такие подробности знаешь?
- Земля слухами полнится, - дипломатично ответил Одуванчик и сразу заторопился, словно боясь, что лейтенант уйдет, недослушав его: - А на нас верной думы не держите, к этому делу мы не успели рук приложить…
- Да, с вами не заскучаешь, - усмехнулся Максим и решительно толкнул дверь плечом.
По дороге к штабу бригады хожено раза четыре, но еще никогда она не казалась ему такой короткой. Настолько короткой, что у входа в нужную землянку он для перекура даже намеревался присесть на пенек, чуть возвышавшийся над снегом. Но, вдруг поняв, что это самое обыкновенное желание затянуть время, мысленно выругался, излишне решительно постучал в дверь и, войдя в землянку, почти зло доложил:
- Лейтенант Малых прибыл по вашему приказанию!
6
В землянке за обеденным столом, перекочевавшим сюда из какой-то опустевшей квартиры, сидели только капитан Гавриков и незнакомый штатский. Случайно или нарочно так было сделано, но лицо человека в штатском еле высвечивалось расплывчатым беловатым пятном.
- Заходи, Малых, заходи, - вполне доброжелательно ответил капитан Гавриков, даже вышел из-за стола, даже руку протянул.
- Мáлых, товарищ капитан, Мáлых, - поправил его Максим, уже зная те фразы, какими они сейчас обязательно обменяются.
Действительно, не смутившись даже самую малость, капитан Гавриков проворчал:
- Не будем мелочиться из-за какого-то одного ударения.
- И вовсе это не мелочь, а существенная деталь: своим ударением вы совсем других родителей мне приписываете.
Эти фразы впервые были сказаны месяца три назад, когда они еще только знакомились.
Человек в штатском предложил певучим и неожиданно мягким голосом:
- Садитесь, лейтенант, вот сюда, - и выдвинул из-под стола табуретку, поставил ее рядом со своей.
Пока Максим снимал полушубок и усаживался, человек в штатском потянулся к керосиновой лампе, чуть чадившей на столе, подкрутил ее фитиль. Теперь лицо его не тонуло в темноте, теперь Максим отчетливо видел морщины, изрезавшие его лоб и щеки землистого оттенка, и необыкновенно светлые глаза. Настолько усталые, что, казалось, они вот-вот закроются сами собой, закроются помимо воли этого человека.
Человек в штатском, дав Максиму рассмотреть себя, попросил:
- Расскажите, пожалуйста, о себе. Как можно подробнее.
Опять за рыбу деньги!
- На оккупированной территории я оказался…
- Не об этом. О себе. С самого начала. С того первого дня, какой помнится.
Максим уже после тех фраз, какими они обменялись с капитаном Гавриковым, понял, что его ни в чем не собираются обвинять, что причиной вызова сюда не являются ни недавние "поверяющие", ни тот подонок, у которого матросы в свое время добывали патроны. А просьба человека в штатском досказала остальное: теперь Максим не сомневался, что этот человек с усталыми глазами почему-то хочет с ним познакомиться как можно поближе. О чем же ему рассказать? Биографию он наверняка прочел, может быть, даже не один раз. Следовательно, знает, что отец Максима всю жизнь работал слесарем в паровозном депо, что, кроме отца, есть у Максима мать и две сестренки. Небось даже то знает, что одна из них замужем за сельским учителем, а вторая - за лейтенантом-летчиком, который несет службу где-то на Дальнем Востоке.
- Можно я не про себя - про деда расскажу? - вдруг озорно спросил Максим.
От удивления у капитана Гаврикова правая бровь черт знает куда метнулась, а человек в штатском ограничился тем, что почти пропел:
- Воля ваша.
- Дед у меня правильный. Во всех отношениях. Даже чересчур. Например, и от колчаковцев ускользнул, когда они мобилизацию объявили, и к красным не пристал. Первых ненавидел люто, а вторым тогда еще не верил. Он, дед наш, ничего на веру не принимал, он норовил все руками пощупать, - пояснил Максим, которому очень хотелось, чтобы его поняли правильно. - Поэтому и в колхоз не сразу записался, а чуть ли не последним. Когда окончательно и навечно уверовал в его жизненную силу.
Человек в штатском достал из кармана пиджака пачку "Беломора" и положил ее на стол:
- Курите.
Уверенно было разрешено курить - Максим окончательно понял, что этому человеку многое о нем Известно, может быть, и такое, о чем он, Максим, и сам не подозревает. Но это не смутило, не испугало, скорее - даже подтолкнуло на полную откровенность, и он продолжал по-прежнему охотно, с веселыми интонациями:
- Знаете, какое задание дед однажды подсунул мне?.. Летом это было, когда я после городской голодовки у него в деревне парным молоком отпивался. А стукнуло мне тогда годочков восемь или на год больше, на год меньше… Как сейчас, помню, дал он мне в рученьки острющий плотницкий топор, подвел к тонюсенькой осинке и велел срубить ее. Мол, зря торчит здесь, мешается.
Тут Максим откровенно улыбнулся, вспомнив давнее, и моментально прозвучал голос человека в штатском:
- Чему вы улыбаетесь? В таком возрасте дерево срубить…
- В данном случае важно не что, а как велел срубить. Дед на колени поставил меня у той осинки. Так, стоя на коленях, и велел мне срубить ее!
Человек в штатском только пытливо смотрел в смеющиеся глаза Максима, а у капитана Гаврикова непроизвольно вырвалось:
- Он у вас с заскоками, что ли?
- Ничего подобного, как жизнь показывает, очень даже нормальный дед, - весело парировал Максим и умышленно долго гасил в пепельнице свою папиросу.
Его не торопили, хотя по всему чувствовалось, что с искренним нетерпением ждали продолжения разговора.
- Напоминаю, годочков восемь мне тогда было… Когда мальчонка в таком возрасте, иные родители и показывать-то ему топор боятся. А дед дал мне его, велел дерево срубить и сам ушел. Правда, на колени у того дерева поставил… Конечно, намаялся я, даже наревелся, пока свалил то деревцо… Но соль не в этом! Спрашивается, почему у того деревца дед поставил меня на колени? Исключительно для того, чтобы я, мальчонка-несмышленыш, тем топором нечаянно ногу себе не повредил.
Снова басовито и несколько раз ухнули залпами форты Кронштадта. И снова тишина. Тревожная, густая.
- Почему вы именно этот случай из своей жизни рассказали нам? - наконец спросил человек в штатском.
- Просто так.
- Прошу быть честным до конца.
И тогда Максим сказал, глядя прямо в глаза этого незнакомого человека, к которому почему-то уже проникся большим доверием, чем к капитану Гаврикову:
- В последние месяцы я не раз вспоминал деда и его этот предметный урок… А теперь мне не топор, теперь мне человеческие жизни вручены.
- Ты что, очумел? - заерзал капитан Гавриков. - Тебя специально учили, а ты…