Объявил матросам о скором появлении начальства - те по привычке, оставшейся от прошлых лет службы, как и чем могли, привели еще в больший порядок землянку и себя, подбросили в печурку щепочек. На этом все приготовления и закончились. А лейтенант вышел из землянки на пронизывающий ветер: он, как командир, был обязан встретить начальство на границе своего района обороны.
Только вылез из землянки, только сделал несколько шагов, четко отпечатав их на снежном покрывале, не успел еще и замерзнуть, а полковой комиссар - в простом полушубке и серых валенках - уже тут как тут. Рапорта не выслушал, просто поздоровался за руку и сказал обыденно, вовсе не тоном начальника:
- Ну, веди, командир.
И в землянке, едва мичман скомандовал: "Смирно!" - комиссар сразу же сказал: "Вольно", - и прошел к столу, положил на него свою шапку. Правда, потом, когда бросил полушубок на нары, и ее швырнул туда же. Какое-то время молча посидел, борясь с одышкой и вытирая платком потные лоб, лицо и шею. Потом, оправдываясь, выдохнул:
- Годы-то уже не те.
Ему было около пятидесяти. Максим отчетливо помнил, как еще этой весной комиссар резво взбегал по трапу на корабль. А сейчас и вся голова седая, и отечные мешки под глазами. Невольно подумалось, что комиссару бригады морской пехоты достается, пожалуй, значительно больше и крепче, чем командиру взвода; и ответственность далеко не та, да и высокое начальство небось за всё, за все упущения любого командира с него, комиссара, спрашивает таким тоном, что оно уже положит трубку, а ты полной грудью вздохнуть все еще остерегаешься.
- Знаете, зачем я пришел к вам? Догадываетесь или нет; почему раньше к вам не заглядывал? - начал комиссар, отдышавшись.
Матросы предпочли отмолчаться: зачем привлекать к себе внимание высокого начальства?
- Как предписывает наш устав, комиссар всегда должен быть там, где сейчас он всего нужнее, - продолжал полковой комиссар, которого будто нисколечко и не задело это молчание. - Для подъема боевого духа у личного состава должен быть именно там. У вас во взводе, как нам известно, боевой настрой на должной высоте, так чего, спрашивается, было время на вас тратить? Вот и не заглядывал. А сегодня пришел.
Он помолчал, словно решаясь на что-то, потом достал из нагрудного кармана кителя лист бумаги, развернул его и сказал, покосившись на снарядную гильзу, коптившую на дальнем от него конце стола:
- Пожалуй, лучше прочту то, что вам адресовано. Так оно авторитетнее прозвучит.
Несколько матросов потянулись к снарядной гильзе, но взял ее мичман Мехоношин и не поставил на стол рядом с комиссаром, а, держа ее, остался стоять за его спиной.
И в этот момент, когда торжественные и радостные минуты были так близки, раздался грохот дружного артиллерийского залпа и почти одновременно с ним - взрывы многих снарядов и мин. Они были так дружны и мощны, что земля задрожала и даже будто простонала от боли, причиненной ей; в разошедшиеся щели между бревнами наката заструился песок на стол, мягко застучали маленькие комочки глины. Залпы следовали один за другим, и теперь земля дрожала непрестанно.
С первым залпом матросы надели кто полушубок, кто шинель, похватали оружие и теперь жались к стенкам землянки у самой ее двери; они были готовы, как только огонь прекратится, выскочить из землянки и изо всех сил бежать в окопы.
Комиссар несколько замешкался, но вот оделся и он. Мичман Мехоношин сразу же погасил коптилку, чтобы зря не сгорела ни одна капля бензина. Теперь в землянке единственный источник света - печурка, в которой догорали щепочки.
Казалось, сейчас матросов волновало одно: куда лягут следующие вражеские снаряды, и вдруг кто-то, невидимый в темноте, попросил:
- Товарищ комиссар, а вы своими словами…
- Своими, говоришь? Что ж, можно и так, - сразу же и будто бы с радостью отозвался тот. - Военный совет сообщает, что просьба ваша законна, похвальна и будет удовлетворена при первой возможности. Только когда это произойдет - предвидеть нельзя… Ведь новые корабли здесь пока не строятся: и подвоза металла в город нет, и та броневая сталь, что оставалась или была на недостроенных кораблях, пошла на создание вокруг города оборонительного рубежа. На те же бронеколпаки пошла… Вот, пожалуй, и все. Почти дословно.
А залпы вражеской артиллерии гремят, грохочут, сливаются с разрывами множества снарядов и мин и от этого кажутся еще мощнее. Теперь не слышно, сочится ли земляная крошка на стол…
Едва прогрохотал последний залп, Максим выскочил из землянки и побежал к окопу, где было его место на случай вражеской атаки. За ним, тяжело топая и хрипло дыша, бежали остальные. Изо всех сил бежал Максим, думал только о том, что за номер еще выкинут сейчас фашисты, но все равно заметил и чью-то землянку с развороченной снарядом крышей-накатом, и то, что сейчас поверх белого снега во многих местах лежала земля, над которой плыл парок.
Положив автомат на бруствер окопа и убедившись, что фашистские солдаты и не думают атаковать, он привычно огляделся. И прежде всего увидел комиссара, который еще только бежал по окопу, выбирая себе место для боя. Хотел спросить, зачем он-то суется в возможное пекло, но от вопроса все же воздержался: а где еще ему, комиссару, быть, если самое главное могло начаться здесь и сейчас?
Несколько минут томительного ожидания неизвестно чего и… веселый голос фашиста, усиленный репродуктором:
- Мы орудия прочистиль, можно опять бай-бай, Иван!
Не поверили, какое-то время еще проторчали в промерзших окопах, потом побрели обратно.
- И часто у вас такое? - спросил полковой комиссар, шагавший сразу за Максимом.
- Так - впервые.
У самой землянки взвода, не пострадавшей от артиллерийского налета, комиссар остановился, каждому матросу пожал руку и сказал, словно извиняясь:
- Загляну к вашему соседу. Он что-то лениво отреагировал на эту пальбу, пешком в окопы поспешал.
Хотелось попросить у него письмо Военного совета, чтобы собственными глазами прощупать каждое слово, однако Максим подавил это желание: наверняка нужно оно зачем-то комиссару, если он словно забыл о нем.
За остаток этого дня фашисты еще три раза открывали подобный артиллерийский огонь и так же внезапно обрывали его. И каждый раз, выждав момент, моряки бежали в свои окопы.
Последний артиллерийский налет прогремел около полуночи. Когда смолкли пушки, тот же голос прокричал с издевкой:
- Бай-бай, Иван!
Максим чувствовал, что эта внезапная вспышка активности фашистов не случайна, что она преследует определенную цель. А вот какую? Надеются, что матросы, привыкнув, потеряют бдительность и однажды засидятся в землянках, не займут свои окопы? Возможно и такое. Однако нельзя исключать и самого простого: держать защитников города в постоянном нервном напряжении и тем самым выкачать из них силы, которые и так довольно быстро тают на скудном блокадном пайке.
Казалось, матросы в изнеможении повалились на нары, едва добрались до них, казалось, они и слова сказать были не способны - такая мертвая тишина минут тридцать царствовала в землянке. И вдруг Одуванчик резко сел и почти крикнул:
- У меня, братцы, колоссальная идея! И прошу особо не благодарить: безвозмездно дарю на общее благо!
И люди, еще мгновение назад казавшиеся полностью лишенными сил, приподнялись на своих лежанках, повернулись лицом к Одуванчику.
- Если я правильно понял уважаемого докладчика, корабль - даже малюсенький кораблик! - в Ленинграде сейчас нельзя построить потому, что нет соответствующего металла? Или, товарищ мичман, я по молодости лет что-то не уловил?
- Не балабонь, к делу ближе! Неужели ты не можешь говорить по-человечески? - недовольно заворчали в землянке.
- К делу ближе? Да оно у нас под боком, мы его каждый день по сто раз видим! - торжествовал Одуванчик.
Теперь он стоял у стола, и свет от снарядной гильзы, заменявшей керосиновую лампу, освещал его лицо - по-настоящему радостное, одухотворенное.
- Обломки бронеколпаков - вот тот наш гвоздь, который мы вгоним в крышку гроба фашизма! - восторженно, выспренне изрек он и погрозил кулаком кому-то невидимому.
Действительно, только на ничьей земле против их взвода валяются, ржавеют под дождями и снегом обломки двух бронеколпаков. А сколько их гибнет без пользы людям, если взять в ротном, батальонном или бригадном масштабе? И почему ему, лейтенанту, не пришла мысль о них?
А землянка уже гудела радостно, восторженно, матросы не просили, а требовали сейчас же, этой же ночью, всем взводом выползти на нейтральную полосу и утащить сюда все, что удастся.
Лишь лейтенант остался спокоен, он сказал, не повысив голоса:
- Сейчас - время отбоя. - И добавил, как величайшую милость оказал: - Без разведки, без подготовки да еще всем взводом - такого не допущу… Короче говоря, утро вечера мудренее.
Матросы поворчали, почертыхались вполголоса, но ослушаться не посмели, снова улеглись на привычные места. Но он-то, лейтенант Малых, знал, как буйствовала сейчас душа каждого из них.
4
В конце ноября вдруг пожаловали морозы - под тридцать да еще с пронизывающим ветром. И земля в окопах, конечно, вовсе заледенела, еще и потому, что очередные наблюдатели, греясь, обязательно очищали их от снега.
Если все же выпадал безветренный день, над линией немецких позиций столбики дыма тянулись к небу из множества труб: вражеские солдаты нисколько и ничего не жалели, жгли и вековые липы парка Петергофа, и деревянный паркет его дворца, а про дома жителей и говорить нечего; выгоняли семью на мороз и, хохоча, отрывали половицы, выворачивали рамы. А на советской стороне редко увидишь даже жиденький дымок: здесь каждое полешко, каждая щепочка были на строжайшем учете.
С устойчивыми морозами нагрянула и величайшая радость: по льду Ладожского озера в Ленинград прошла колонна машин с самыми различными грузами. Первая! Но все твердо знали, что вскоре и другие осилят трудную и опасную для жизни водителей дорогу, которую кто-то неизвестный моментально и невероятно метко окрестил "Дорогой жизни". А полковой комиссар, услышав это название, так заявил:
- Будь моя воля, я бы оба эти слова только заглавными буквами выводил!
Максим был полностью согласен с ним. Вообще все моряки разделяли точку зрения комиссара: не только продовольствие для голодающих жителей города, но и снаряды, мины, патроны и гранаты привезли те машины, и теперь около орудий уже имелся некоторый запас снарядов; прошло еще несколько дней - вообще отменили на них норму.
Ликовали не только артиллеристы, ликовали все, кто знал о недавнем ограничении на расход снарядов. И теперь, как только фашисты пытались активничать, по ним били - нещадно били! - и форты Кронштадта, и пушки кораблей, стоявших в Неве, и армейская артиллерия.
Чуть ослабели морозы - на защитников города навалились метели, да такие, что наблюдатели, по-прежнему торчавшие круглые сутки в окопах, ночью видели человека лишь тогда, когда тот оказывался на расстоянии удара штыком.
В одну из таких метельных ночей на ничью землю за обломком колпака собрались сходить Одуванчик и Тимофей Серегин. За последним обломком сходить собрались: все прочие были уже перетащены на нашу территорию и горкой лежали невдалеке от штаба бригады, откуда в Ленинград командование обещало доставить их собственным транспортом. Каким? Над этим вопросом матросы голову не ломали, хотя и знали прекрасно, что в бригаде есть лишь одна полуторка, да и та больше ремонтируется, чем ходит: командование слов на ветер не бросает.
Все бойцы бригады приняли участие в сборе тех обломков бронеколпаков, кое-кто из моряков, добровольно вызвавшихся на это задание, не вернулся в окопы. И тогда пустело место на нарах в родной землянке. А завтра другие уходили по его маршруту, чтобы доставить на свою территорию и его, и ту ношу, которую ему не удалось осилить.
Все моряки бригады приняли посильное участие в этой трудной и опасной для жизни работе, поэтому горка обломков бронеколпаков выглядела внушительно. Как сказал Одуванчик:
- До Казбека она, конечно, малость не дотягивает, но в общем-то - вполне приличная.
Тимофея Серегина в напарники себе выбрал сам Одуванчик. Исключительно из-за его физической силы: на ничьей земле остался такой обломочек бронеколпака, что вчерашняя пара матросов, как ни тужилась, смогла только качнуть, сшевельнуть его с насиженного места. А Тимоха - он такой, если его подзадорить, подзавести, сколько угодно упрет на себе. Да, он несколько медлителен, даже неповоротлив. А он, Одуванчик, на что? Если возникнет необходимость, он и поторопит, и колючую проволоку отведет или отбросит.
Что ни говорите, а шли за последним обломком бронеколпака, поэтому к походу готовились особенно тщательно: и оружие, и всю личную одежду проверили, и веревку, испробовав на прочность, вокруг тела Одуванчика обмотали; ее взяли для того, чтобы было чем заарканить тот проклятущий обломок, если Тимофей один не осилит его.
Наконец лейтенант все же сказал те слова, которых матросы ждали с нетерпением:
- Что ж, глянем на погоду из окопа, тогда и решим.
Едва шагнули за дверь землянки, ветер остервенело рванул их за полы белых маскировочных халатов, с головы до ног усыпал колючим снегом. И все время, пока они брели к окопам, он яростно набрасывался на них то с одного бока, то с другого или вдруг, словно придя в бешенство от их упрямства, начинал хлестать по лицу, слепя снегом. В душе они проклинали его, но вслух не проронили ни слова. Лишь в окопе, когда немного отдышались, лейтенант сказал не очень уверенно:
- Погодка, черт бы ее побрал… Вряд ли в такой круговерти выйдете на тот обломок.
- И капелюшечки не сомневайтесь, я дорогу к нему во как знаю! - заверил Одуванчик. - А что погодушка такая, это даже распрекрасно: ишь, фашисты ни одной осветительной ракеты в небо не выпустили. О чем это свидетельствует? Не ждут, что кто-нибудь сегодня к ним сунется, вот и отсиживаются в землянках, в карты дуются!
Лейтенант еще какое-то время помялся в нерешительности, потом каждого из них все же чуть толкнул рукой в спину: это было долгожданное разрешение. И они, не мешкая, вылезли из окопа.
На ничьей земле, где снарядами давно были выкорчеваны все, даже самые маленькие кустики, метель и вовсе разбушевалась, так перемешивала снег, что уже через несколько секунд Одуванчик пожалел, что не согласился с лейтенантом и не отложил вылазку хотя бы на завтра. Успокоил себя тем, что в немецкие окопы они с Тимофеем не свалятся - подходы к ним опоясаны несколькими рядами колючей проволоки. Самым разумным в его положении было, пока не поздно, вернуться в окоп по своему следу, но ложная гордость, которая в той или иной дозе всю жизнь сопутствует почти каждому человеку, упорно толкала его все дальше и дальше. Правда, он прикинул, что ветер идет с залива, значит, все время нужно ползти так, чтобы он сек правую щеку.
Ползли долго. И ни разу не увидели чего-то Знакомого, по чему можно было бы определить свое место. Одуванчик понял, что они основательно сбились с пути. Но страха не испытал. Он просто взял еще правее, чтобы ветер теперь бил прямо в лицо.
И снова ползли. Когда силы окончательно покидали их, лежали неподвижно, жадно хватая ртом морозный воздух. И вдруг снег, на который Одуванчик пока лег еще только грудью, дрогнул и бесшумно пополз куда-то, увлекая его. Падение было недолгим, но, еще скользя неизвестно куда, Одуванчик понял, что сейчас окажется на бывшем песчаном пляже, укутанном снегом, на который еще не ступала нога человека. Еще выгребал снег, набившийся за воротник, а к нему, обвалив еще один здоровущий пласт снега, уже спустился Тимофей. Именно - спустился, а не свалился, как он, Василий Семенушкин.
- Ты чего сюда, к заливу, свернул? - прошептал Тимофей, тычась холодным носом в его ухо.
И, словно подтверждая, что они вышли к заливу, форты Кронштадта дали залп. Другой. Третий…
Казалось, их тяжеленные снаряды прижали к земле не только все живое, но и взбесившийся ветер.
Врать не хотелось, сказать правду - и того меньше. И Одуванчик предложил равнодушным тоном:
- Лучше перекурим это дело.
Курили по-фронтовому: держали цигарки так, чтобы ни одна затяжка не была замечена кем-то со стороны, чтобы ни одна самая малая искорка не вырвалась из ладоней.
И хотя теперь, когда пушки фортов умолкли, город-крепость стал неслышим, Тимофей прошептал:
- Ну и дает Кронштадт.
Любовно и с гордостью прошептал. Словно в недавние мирные дни все матросы и не костерили его коменданта и патрули, безжалостно забиравшие в комендатуру даже за самое незначительное упущение в форме одежды.
- Что делать-то сейчас будем? - опять спросил Тимофей, которому это сидение в снежном закутке было явно не по нраву.
- Как - что? - удивился Одуванчик. - Сейчас по береговой кромке еще с километр протопаем к Ленинграду, потом завернем к своим и снова за тем обломком.
- Может, завтра?.. Сегодня как бы опять не заплутать…
- А это уже не наша с тобой забота, это уже командиру решать, - не смог скрыть раздражения Одуванчик.
Долго брели, проваливаясь в снег порой по колени, кое-где спотыкаясь о торосящийся лед. Взопрели, казалось, все силы без остатка выложили, но незадолго до рассвета все же добрались до родной землянки, ввалились в нее и в изнеможении опустились на нары. Не на свои привычные места, а на те, какие ближе оказались.
Их появление встретили молчанием, за которым улавливались и радость, что они вернулись, и простое человеческое любопытство. И еще - едва они ввалились в землянку, из нее, накинув на себя полушубок, в метель выскочил один из матросов.
- Где лейтенант? - устало спросил Одуванчик, дрожащими пальцами сворачивая цигарку.
- В окопе, известно. Вас ждет, - буркнул мичман.
И как он, Одуванчик, мог забыть, что лейтенант всегда, когда кто-нибудь из его людей уходил на подобное задание, обязательно оставался в окопе до тех пор, пока тот не возвращался. Значит, чтобы доложить лейтенанту о их прибытии, и убежал в метель товарищ…
Пришел лейтенант - запорошенный снегом, промерзший до самой глубокой косточки, - Одуванчик без утайки, без смягчающих обстоятельств рассказал все, что с ними произошло. Даже особо подчеркнул, что сбились они с пути исключительно по его вине: он головным полз. И закончил, как ему казалось, вполне достойно:
- Ошибку свою, товарищ лейтенант, мы с Тимофеем осознали. И готовы исправить. Завтра или в какую другую ночь… Просим еще раз оказать доверие.
Лейтенант будто не услышал его последних слов. Он достал из планшетки карту, на которой только схематично была обозначена полоса обороны их бригады, и склонился над ней. Ему не мешали вопросами, лишь у мичмана и вырвалось непроизвольно: