- За юную Ивист… - хлопнул рюмку орденоносный зам. зав. и поперхнулся.
- Висточкой будете звать или Сталочкой? - осведомился, чокаясь с Томочкой, преклонного возраста статистик.
- По второй, товарищи, за счастливое новоселье!
На пятой счет спутался, так как статистик попробовал передернуть. Его уличили и принудили выпить в персональном порядке. На восьмой бросили счет, а после вынесения Петром Степановичем сверхпланового запаса, утаенного от тещи в соответственном портфеле, решили танцевать. Стол был задвинут в угол, груда пальто и бушлатов переброшена на кровати, патефон захрипел с подплевом прогнивший западно-европейский фокстрот "Под знойным небом Аргентины".
Когда ходики с привешенным к гире полукирпичем показали не то два, не то четверть первого (большая стрелка была обломана), зам. зав. Заготскот, наваливаясь на увядшего в силу преклонного возраста статистика, внушал ему:
- Социализм - это учет. Так сказал этот… как его… Ленин. Да, Ленин. Ты это учти, потому что ты есть статистика. Не можешь? А я учел… да… Хозяин! - заревел он. - У меня в карманах еще два полу-литра заготовлено. Это тебе премирование… за… Ивиста… отца народов… Ищи… Я учел!
Хозяин и зав. транспортом перерыли весь ворох и, наконец, извлекли обе посудины.
- Социализм есть учет! Наливай всем учетного социализма!.. - ревел орденоносный зам. зав. - Распоряжение по заготскоту! И ей налей, ей - При… Дри… Вристалине! Я, орденоносный заготскот, распоряжаюсь! Давай сюда Вристалину!
Хозяин метнулся к кровати, но ничего, кроме вороха одежды, на ней не обнаружил, выскочил в кухоньку, но и там, за исключением улегшегося в углу преклонных лет статистика, никого не было.
- Куда дочку дела? - дернул он за рукав жену. Замзав Сталочку требует!
- Мамаша, куда вы Сталочку положили?
Ответа не последовало.
- И мамаши нет в наличности, - изумленно констатировал Петр Стеапнович, заморгав бесцветными ресницами.
- Врипристалину! Срочно! Требует орденоносный заготскот! - не унимался замзав.
Выползший из кухоньки статистик водрузил на нос старорежимное пенсне и приступил к осмотру углов. Сам хозяин слазил под стол, потом под кровать, но кроме лохани с мокрым бельем ничего найдено не было.
- Что же это? Как же это? - растеряннно лепетал он.
- Собирайся! - категорически приказала счетоводному супругу докторша. - Давай пальто!
Тот послушно, хотя и не совсем твердо продвинулся к вороху и начал скидывать на пол одежду, пытаясь угадать женину.
- Подкладку помню, а верх… какой, собственно говоря, верх? - бормотал он заворачивая какую-то полу.
- Бесстыдник! - пронзительно взвизгнуло в ворохе. - Куда, фулиган, лезешь… Старому человеку…
- Мамаша! - радостно констатировал Петр Степанович. - Выявлена и занесена на приход.
Ворох взметнулся, потрясенный подземными толчками, распался и рухнул на пол, а из его недр, как Венера из морской пены, вынырнула всклокоченная мамаша, прижимая к груди одеяльный сверток.
- Обе выявлены! Товарищ замзав, все в наличности! Стопроцентное выполнение плана.
Орденоносное начальство приподняло со стола отяжелевшую голову и увесисто прохрипело:
- Приветствуем грядущую смену орденоносного заготскота… Придривристалину!
Мусино счастье
- Ты что ж это, мать моя, и родить в классе думаешь?
Анна Семеновна положила на ближайшую парту обе связки подлежащих проверке тетрадок и грозно уперла обе руки в боки. Муся отжала над ведром мокрую тряпку, с трудом выпрямилась, поморщившись от боли в пояснице, и вытерла нос подсученным рукавом.
- А что делать? Сами знаете, Анна Семеновна, в школе-то я шести месяцев не прослужила еще, значит, по бюллетеню двадцать пять процентов дадут, двадцать рублей на месяц мне выйдет… На хлеб не хватит. Только вы не сумлевайтесь, я свой срок знаю и никакого беспокойства вам от меня не будет.
- Ой, девка, не хвались! Впервой родишь?
- Впервой.
- То-то и оно… Так ты помни: отвозить тебя в родилку некому.
Анна Семеновна забрала свои тетрадки и величественно выплыла из класса.
Муся снова принялась за мытье пола, но лишь нагнулась, как острая боль снова перепоясала ее.
- Началось. - пронеслось в мозгу Муси, - и корридора домыть не успею… спешить надо. До больницы-то километра три будет…
Милиционеру Хряпову оставалось ровно десять минут до смены. Дежурство прошло спокойно. Все в порядке - пьяных нет, как говорится. Хряпов окинул начальническим взором обе скрещивающиеся улицы.
- Ах, ты… Один валяется… под самую смену! Теперь волоки его в район, валандайся два часа…
Валявшийся под крыльцом пьяный, нарушивший все благополучие дежурства товарища Хряпова, при ближайшем рассмотрении оказался женщиной, уткнувшейся лицом в ступеньки и сотрясавшейся всем телом.
- Того лучше! Припадочная! Значит, везти нужно. А на чем?
Вокруг лежащей уже собирались любопытные.
- Пьяная, что ль? Али так, просто с голоду заслабела?
- Пьяная?! Не видишь, что ль, как ее карежит… Ясно-понятно - скорую помощь надо.
- Не больно она тебе скорая. Помереть разка два успеешь. В таком плане ее расстегнуть надо в первую очередь. Освободить дыхательность. Вы бы, гражданочки, занялись!
Две бабенки, принявшие на себя функции скорой помощи, перевернули больную вверх лицом и тотчас же установили безошибочный диагноз:
- Не видите, что ли? Родит она. Милиционер!
Принимай меры!
- А я вам кто? Акушор или хиниколог? Вот придет смена, тогда и за скорой помощью потопаю.
Пришлось бы новому гражданину социалистической родины узреть впервые эту родину из-под крыльца жактовского дома, если бы на его, а еще более на Мусино счастье, не проходила мимо машина с аэродрома. Сидевший в ней летчик оказался человеком отзывчивым. Он не только отвез Мусю в больницу, но всю дорогу заботливо поддерживал ее и успокоительно гладил по сбившимся волосам:
- Не бойся, не бойся, милая… дело обыкновенное…
Обыкновенным, очень обыкновениям было и все предшествовавшее появлению на свет нового подсоветского человека, которого Муся на следующий день впервые приложила к своей груди. Имени он еще не имел. Не имел и не мог иметь и отчества. Три цифры - 173 - порядковый номер рожденных в этом месяце, написанные химическим карандашом на крошечном лобике, составляли весь его паспорт.
- На тебя не похож, - заметила деловито осмотревшая новорожденного соседка Муси по койке, - в отца, что ли?
- Не знаю, - тихо ответила Муся.
Она на самом деле не знала. Ровно девять месяцев тому назад замужняя подружка Муси позвала ее к себе на новоселье. Счастливая была эта Томочка, Устроилась на все сто: мужа подцепила солидного, обстоятельного - завмагом служит; зарплата невелика, а все есть. Ну, и блат, конечно. Мировой муж, можно смело сказать. Вот и комнату с кухней получил, когда ответственные инженеры по углам треплются.
Новоселье справили на красоту. Нужные люди были. Ну, и выпито было порядочно. Всего хватало. Кто далеко жил - ночевать остался. Потушили свет, полегли на полу вповалку…
…Был ли то бухгалтер, завмагово начальство, или устроивший комнату инспектор жилуправления, или тот веселый, что на гитаре играл… Муся не знала, да и узнавать было незачем: бухгалтера посадили, инспектор на Камчатку завербовался, а гитарист… ищи ветра в поле!
Такова была обыкновенная, очень обыкновенная история, которую рассказала Муся своей соседке по койке.
А дальше пошло необыкновенное.
* * *
Через день в палату вошел стройный молодой летчик и прямо к Мусе. Поздоровался, ласково расспросил о здоровье, ловко поняньчил занумерованного младенца, даже поцеловал его, обещал навещать, щелкнул каблуками дорогих комсоставских сапог.
- Зовут-то вас как? - спросила на прощание Муся.
- Валей, - называя лишь имя (такова советская мода) отрекомендовался летчик, уходя.
- "Твой", что ли? - осведомилась соседка.
- Какое! - отмахнулась рукой Муся. - Это тот, что в родилку меня доставил. А мой-то…
- Смотри, девка, само к тебе счастье идет. Вот тебе и алименты готовые! Показывай на него. Присудят. Теперь насчет этого строго. Кто сумеет, так на одно дитю с трех отцов тянет.
А счастье, действительно необыкновенное счастье, само катилось на Мусю. Еще через день в палате появился шофер привезшей Мусю машины. Он положил в ноги Мусе огромный пакет и откозырял:
- От товарища Вересы! - снова козырнул и вышел, конфузливо отворачиваясь от кормящих грудью мамок.
В принесенном им пакете было то, о чем не могла мечтать не только безмужняя мать, уборщица школы Муся, но и все мамки всей родилки вместе взятые.
Счастье! Счастье! Шелковое стеганое одеяльце, рубашечки с кружевцами, пеленки…
- Ну, смотри, все как в старое время! - восклицали соседки над каждой вещью. - Откуда он это достал?
- Не знаешь, что ли? У них, у летчиков, свой закрытый коператив. Там все есть… галоши даже глубокие!
- Им щиколату по десять кил на месяц дают!
- Ну, девка, не будь дурой, пиши на него! Теперь и фамилия известная. Пиши!.
Муся не была ни алчной шантажисткой, ни лгуньей. Она была только Мусей, одной из миллионов Мусь, Дусь, Тамочек, у которых отнято их маленькое бабье счастье. Муся написала прокурору.
Алиментные дела разбираются вне очереди, и суд не заставил себя ждать. В зале сидели все мамки, лежавшие вместе с Мусей. Было также много служащих местного аэродрома.
- Обвиняемый, ваше имя, отчество и фамилия? - начал опрос судья.
- Валентина Семеновна Вереса, - отчеканивая окончания, ответил подсудимый.
В воцарившемся молчании прозвучал неудержимый смех какого-то из молодых летчиков.
- Объявляю перерыв! - суд удалился на совещание.
Разбирательство дела об отце женского пола после перерыва не возобновлялось. Но был другой суд, негласный. Районная тройка НКВД судила Мусю за введение в заблуждение советского правосудия. Муся переселилась куда-то на север…
О втором суде не сообщалось, а о первом был дан фельетон в областной северо-кавказской газете в назидание профессиональным алиментщицам, завалившим суды своими жалобами. Этот фельетон сохранился в памяти автора настоящих строк. Чего в них больше - комизма или трагедии женщин нашего отечества, пусть решит сам читатель.
"Бытовое разложение"
- Нд-а-а-а… Это проблема! - протянул, уперев глаза в висящий на стене портрет Буденного курсант военной академии Коля Куркин. - Проблема особого свойства. А только?. - полушопотом спросил он бравого маршала. Но тот промолчал, и Коля снова углубился в чтение письма.
Оно было длинным. Целых четыре листа ученической тетрадки были исписаны мелким, как бисер, но четким старушечьим почерком.
- Старалась старушка… Каждую букву выводила, - подумал Коля и живо представил себе ее, бабушку Лизу, собственно говоря, не настоящую бабушку, а только сестру настоящей, но все же единственную родственницу, которую знал за двадцать лет своей жизни воспитанный ею Коля. Он снова поднял глаза к портрету маршала, но вместо него увидел окно с кактусом и геранью, у окна - застланный рюшевой скатертью столик, на нем - старинные очки с треснувшим стеклом и чернильницу-мопса с отбитым ухом. Это он, Коля, отбил.
"Ты пишешь, - читал курсант, - что у вас в закрытом распределителе все есть. Вот я и прошу тебя купить там то, что обозначено в списке. Все это очень нужное. Для Марьи Степановны, домкомши нашей, детское особенно. У нас детского и в помине нет, а она человек влиятельный. Через нее только меня и не уплотняют. Деньги она дала, и я их шлю переводом. Уважь ее меня ради. А в конце для Оленьки. Она про тебя всегда спрашивает, помнит…"
- Это мы и без вас, бабушка, знаем, - буркнул Коля, взглянув на висевшее под маршалом маленькое "моментальное" фото девушки в лихо задранном сбоку берете.
"…ей очень хочется духов "Кремль" и чулок телесного цвета хоть пару. Я набрала от себя восемь рублей, а ты добавь от стипендии, чего нехватит. Не пожалей ей к именинам (одиннадцатого июля), как раз придет. Вот будет рада!"
Коля отложил письмо, вздохнул и взял в руки приложенный к нему список.
- Бумазейные пеленки… Ну, это можно, - читал он вслух, - кофточку детскую вязаную… Уже хуже. Чепчики розовенькие, - чорт бы их побрал! Сосочку с колечком - ну, это извиняюсь! Сами покупайте! Может вам еще горшочек? Для Оли "Кремль", чулки, пилочку ногтевую. Это можно. А насчет чепчиков с сосочкой…
О судьбе этих компрометирующих курсанта академии предметов Коля не договорил, а подошел к открытому окну, выходившему в сад академического общежития. Его комната была во втором этаже огромного здания, бывшего когда-то институтом благородных девиц, и в нее вливался густой аромат поднимавшейся снизу из куртин цветущей сирени.
- Совсем, как море, - думал Коля, смотря вниз - синие волны переливаются с лиловыми, а на них белая пена. Прежде тут институтки гуляли и мечтали о принцах. - Глаза курсанта почему-то перешли от сирени к маленькому портретику под усатым маршалом. - А принцы не являлись… И вместо них. Пеленки и соски, чорт им в глотку! - неожиданно решил курсант и высунулся в окно, втягивая всей силой широкой груди вздымающуюся снизу душистую волну. - А впрочем, рассуждая логически, почему принцы и пеленки несовместимы? Родят же принцессы детей? И не в порфиры их заворачивают?
Для решения этого сложного церемониального вопроса глаза Коли снова вернулись к стене, но спросили не маршала, а маленький портретик.
- Конечно, не в порфиры, - ответил тот, - а именно в пеленки, и чепчики на них надевают. Розовенькие… и с бантиками… и соски с колечками им в рот суют..
- Розовенькие…, - презрительно протянул Коля, снова пробежав глазами список, - Чорт с ними! Пусть розовенькие! В отделе комсостава продавец свой в доску, найдет и розовенькие… Постараюсь уж для бабки. Домкомша в самом деле человек нужный.
Но вместо бабки перед его глазами отчетливо вырисовалась та, что смотрела из-под Буденного, только не серая, как на фото, а красочная, живая, и в руках у нее был… розовенький чепчик с бантиком.
- Письмо получил? От сюжета? - раздалось сзади Коли. - Вот и поймал тебя! Так зачитался, что не слыхал, как я вошел.
- От бабки, - огрызнулся Коля, стараясь незаметно засунуть список в карман гимнастерки. Но этот маневр не удался.
- Прячешь? Коли от бабки, так не стал бы прятать от друга.
Вошедший был сожитель Коли по комнате Петр Матюшов, крепко сбитый, чернявый парень с низким лбом и тянувшей всю голову книзу тяжелой челюстью.
- Сюжетец твой, конечно, не вредный, - кивнул на портрет Матюшов, - один минус- пространство. Недоступная для эффективного обстрела дистанция. Я бы на твоем месте перенес огонь на близлежащие цели. Дело будет вернее. А там и без тебя наводчики найдутся. Достигнут попадания, будь уверочки. Кстати, о Верочке моей… - чмокнул губами Матюшов. - Бери сегодня увольнительную и топаем в киношку. Верочка с подружкой придет. Такой рафинад, что сам бы ел, ну, для кореша уж не жалко. Уступлю. Топаем, а?
- Пошел к чорту, - скомкал Коля бибкино письмо, - баллистику буду долбить. У меня по ней отставание.
Дело хозяйское, - обиженно хмыкнул Матюшов - принудительного ассортимента не навязываем. Но в резолютивном порядке выражаемся конкретно: дурень!
Курсант Матюшов приступил к сложной операции бритья и переодевания, а курсант Куркин демонстративно уселся у окна уперев глаза в страницу учебника. Но иксы и игреки, начальные и предельные скорости почему-то не перемещались с этих страниц в мозг Коли, не отпечатывались в нем. Этому мешала какая-то непонятная преграда, парализующая их зона. Может быть душистые волны, вздымавшиеся снизу, из сада, а может быть узор каких-то букв, но не бабушкиного бисерного почерка, а другого. Эти буквы сбегались откуда-то, становились в шеренги и получалось: "Колюшка, милый"…
- Ни черта не выйдет!
Матюшов огладил свежевыбритые щеки, одернул гимнастерку, еще раз обмахнул вычищенные на все сто сапоги, вытянулся и четким строевым шагом вышел из комнаты. Коля захлопнул книгу, потянулся, стал снова к окну и запел:
- Выходила на берег Катюша…
Потом вдруг перескочил на конец песни:
- А любовь Катюша сбережет…
И совсем неожиданно закончил:
- Чорт с вами! И чепчики куплю! - помолчал, обменялся понимающим взглядом с усатым маршалом. - И соску! - сообщил он ему интимно. - Можно потихоньку ее спросить. Навру что-нибудь, скажу: для подарка племяннице. Точка, - подошел к своему шкапчику и проверил замок.