Тайны бывают не только у людей, но и у вещей. Индивидуальные платяные шкапчики курсантов тоже имеют свои тайны. В одном хранится запретная в стенах академии бутылка коньяку, в другом - сшитые у вольного портного недозволенной ширины галифе. Колин шкапчик не имел своей тайны и поэтому никогда не запирался. Его ключ невылазно торчал в своем гнезде. Теперь, после получения письма и интимной беседы с маршалом, этот ключ переселился в карман Коли и утратил свою свободу, став прикованным цепочкой к пуговице брюк. Вероятно, он очень скучал там, так как кроме сурового казенного носового платка, поговорить было не с кем. Даже пачки "Дюбек-Марсалы" туда не забегали - Коля не курил. Зато висевшим в шкапу гимнастеркам стало много веселее. Прежде они могли любоваться только некрашеной фанерой стенок и днища шкапчика, а теперь каждый день новости: сначала под ними зарозовела стопка перевязанных ленточкой пеленок, потом на их радостном, весеннем лужке зацвели васильками бантики чепчиков, лиловыми колокольчиками крохотные чулочки, а рядом с ними пестрой Иван-да-Марьей вспыхнула из настоящей(!!) шерсти кофточка и от всего этого многоцветия до привыкших лишь к казарменным запахам форменных брюк (спускавшихся ниже) донеслось какое-то непонятное, чуть заметное сладостное дыхание… А в самом углу стал маленький, завернутый в полосатую бумажку таинственный пакетик. Что он таил в себе, знали только Коля и маршал. Дверь шкапа была заперта, когда Коля, придя из распределителя, замкнул и входную, вынул этот пакетик из кармана, развернул его, снял с коробки крышку с картинкой, изображавшей до невероятия краснощекого младенца, и начал вынимать из ватки вещь за вещью.
- С колечком! Во! Красота! - показал он маршалу какой-то необычайный и для академии и для предшествовавшего ей в этих стенах девичьего института предмет. - Первый сорт! Экстра!
Маршал как-будто удивился.
- А это что? Уточка. Как живая! Не целлулоза, а настоящий каучук. Там разве такие есть? Их и в Москве-то не найдешь!
Со столь явной очевидностью маршал согласился без спора.
- И погремок! Слыхал такой? - помахал Коля не имеющимся в оркестре академии инструментом. - Весь прибор купил.
Раскатившийся мелким горошком звук явно понравился и курсанту и маршалу.
Но ключ ничего этого не видал. Он томился в кармане и, вероятно, от скуки в тот же вечер сбежал оттуда. Как это случилось, Коля потом и сам понять не мог. Всегда аккуратный и точный, уходя в тот день в отпуск и переодеваясь, он отстегнул ключ от строевых брюк, положил его на столик… и не пристегнул к выходным.
- Промашка!
Но сначала казалось, что она прошла благополучно. Вернувшись из отпуска, Коля увидел ключ лежащим попрежнему на столе, а своего сожителя Матюшова лежащим уже в постели.
"- Значит, не полюбопытствовал, - решил про себя Коля, - я зря на него подумал. Хотя характер его всем известен. Ведьмина он продал, когда тот анекдот про Сталина рассказал. Ну, ладно, сошло!" - окончательно решил Коля, стягивая второй сапог.
- Сынок или дочка? - прозвучал вдруг непонятный для него вопрос, пропетый утрированно-сладким голоском. - С чем прикажете поздравить?
- Ты про что?
- Да про то… Сам знаешь, тихоня.
- Что?
- То… про что в родилке сообщают. Хорош друг - ни словечка!
- Ты, что, обалдел?
- Прежде балдел, а теперь поумнел. Ты, браток, жук хороший. Этакую невинность на себя напускал… Ну, так как же, с сынком или с дочкой?
- Ничего не понимаю.
- Брось петрушку строить. Иди лучше в сознание. С сынком, значит? - залился тонким смехом Матюшов. - А мировой из тебя папаша получится! Заботливый!
В мозгу Коли закрутился какой-то сумбурный фильм. Ключик… портретик… продавец в распределителе, завертывавший ему коробку…
- С бантиком! - заливался смехом Матюшов. - Розовенький?
- Гад! Сексот! По чужим шкапам шаришь!
- И сосочка!
Коля, как был без сапог, подбежал к кровати Матюшова, схватил его за ворот, поднял, поставил на ноги..
До бледневших в мареве майской ночи сиреневых кустов донесся звух двух глухих ударов.
На другой день Колю вызвали с занятий и дежурный провел его к всегда закрытой двери рядом с кабинетом начальника академии. Дверь вглотнула курсанта и через полчаса выплюнула его вновь, несущим подмышкой узел, завернутый в розовую бумазею. Коля как-то странно, не по-военному, волочил ноги и недопустимо для курсанта сутулился. Он шел, ничего не видя, и не заметил даже, как из узла что-то выпало и, погромыхивая мелким горошком, покатилось по полу.
А к концу занятий на висящей у той же двери большой черной доске был приколот листок и на нем стояло отстуканное бездушной, сухо трещавшей машинкой: "Курсанту Куркину Николаю за вещественно-доказанное проявление бытового разложения строгий выговор с предупреждением."
Коля читал это вечером, когда корридор был пуст. Наступил на что-то ногой. Хрустнуло. Коля нагнулся, поднял маленький, погромыхивающий мелким горошком шарик, быстро спрятал его в карман и вдруг, выпрямившись, как на параде, бросил в упор доске:
- Сволочь!
Сусальный ангел
- Знаешь, Бобби, что скоро Рождество!..
Когда жена называет меня этим, давно канувшим в Лету, полузабытым мною самим именем, я уже догадываюсь, что готовится какая-то диверсия. Нужно быть настороже и поэтому отвечаю в дружесконей-тральном тоне.
- Что ж, Рождество. Верно. Оно каждый год в это время случается.
- На Рождество устраивают елки, - развиваются дальше действия противника, - теперь они разрешены… Ты читал в газетах?
Цель атаки теперь ясна, и я стягиваю свои силы к угрожающему пункту:
- Устраивают те, у кого дети есть. Понятно! Но причем тут мы с тобой? Детей нет, зачем же елка?
- Не для детей, а для нас самих, для больших… соберемся - вспомним…
- Ну, это совсем лишнее, - строго отвечаю я, - какие там воспоминания? К чему? Кроме того, - расходы!
- Об этом не беспокойся. Это все- мое дело! От тебя - только согласие!
Если противник реализует свои строго секретные, неизвестные мне фонды, значит дело серьезное. Чувствую, что мне придется сдаться, но все же еще протестую, расчитывая хоть на почетную капитуляцию:
- Хлопот-то сколько! Где, кроме того? В одной комнате? И поставить-то ее негде!
- Тоже не твое дело! Тебе - никаких хлопот! Зато представь: соберутся свои, только свои, самые близкие… Загорятся свечечки, заблестит снежок на зеленых ветках… Хлопушки, золотые орешки, и в каждом из них - заманчивая, чудесная тайна… и ты снова станешь маленьким Бобби, а я - застенчивой девочкой с голубым бантом на золотистых кудряшках… Хоть на час, на один только час, но вырвемся из этой мышиной суетни, чада примусов, ругани в очередях, грошевых расчетов и беспрерывного, нудного страха! Хоть на час! На полчаса! Ну, Бобби?…
Удар был направлен верно. В полусвете моей памяти, заваленной нагромажденными друг на друга "планами", "показателями", "конъюнктурами", промелькнул смутный облик какого-то мальчика в белой матроске с синим откидным воротником, подкравшегося на цыпочках к замочной скважине запертой двери… Конечно, это был не я, замызганный, истертый, трижды перелицованный советский "спец", а кто-то другой… Прозвучал мотив давно позабытой песенки:
"В лесу родилась елочка…"
Кто это играет, кто поет ее? Мама? Сестра? Да, кажется, они… Ведь были же они тогда? Были… были… были…
- Ну, согласен. На вашу ответственность, как говорится. Но ставлю и свои твердые условия выполнения плана: во-первых, только свои, никого из сомнительных.
- Конечно! Как же иначе!
- Во-вторых, водка не менее, как в полном ассортименте - чистейшая, лимонная и перцовка, и, в третьих, самое главное… и я сделал паузу…
- Ну!..
- Настоящие малороссийские колбасы! Какое же без них Рождество? И Гоголь такого не признавал! - поставил я трудные, почти невыполнимые условия, не надеясь и сам на их успех.
- Достанем! Сделаем! - с подлинным пафосом строительства воскликнула охваченная самоотверженным энтузиазмом жена, - я тетю Клодю настрою, а она, ты знаешь, все может, коли возьмется.
Это звучало убедительно. Тетя Клодя действительно обладала необыкновенной способностью творить чудеса в области доставаний, добываний, отыскиваний всего скрытого от взоров обычных граждан страны социалистического изобилия. Могуществу ее старушечьего кленового посошка, открывающего самые недоступные двери, позавидовала бы и сама упраздненная ныне фея из сказок. Но о тете потом, а пока мы с женой углубляемся в сложную работу по составлению списка возможных кандидатов.
- Конечно, обоих Морозовых и их чадушку, - выставляю я своего кандидата. Профессор Морозов руководит здесь научно-исследовательским институтом, ведет сложные опыты по аклиматизации каучуковых растений и считается светилом первой величины, а для меня он просто - Васька, с которым мы вместе от Шаляпина в "Дон Кихоте" с ума сходили и "Татьяну" справляли в годы оны. Рад он будет старое вспомнить. Сын его, правда, комсомолец, но, конечно, это только "защитный цвет"… Коммунизмом в такой семье заболеть нельзя. И с женой его я еще на гимназических балах танцевал. Потом растолкнула нас жизнь и снова свела в этом тихом южном городке.
- Нюрочка с мужем и с дочкой, - вставляет жена, - записывай! - Жена местная уроженка, здесь и училась. Подруг и родни, хоть отбавляй. Поэтому и я торопился продвинуть свогго ставленника - Семищева, теперь бухгалтера, а прежде тонягу-гусара. Вот с ним-то уже выпьем с толком и пониманием дела и "Журавля" споем… с многоточием…
- Список закончен. Двенадцать человек, тетя Клодя - тринадцатая. Плохая, говорят, примета, ну, да это раньше было, теперь все приметы отменены! Кроме того, считая с нами - пятнадцать!
- Пятнадцать! - я задумываюсь.
- Говорю тебе: ни о чем не беспокойся, - улавливает мои сомнения жена, - все сделаем очень дешево. Я уже придумала: на закуску…
- Я не о том… Но понимаешь, пятнадцать! Ну, будь бы еще пять, шесть, еще так. Но пятнадцать! Ведь это - уже собрание! Заговорят, доложат, кому следует - и готово! Мало ли народа в Колыму транспортируется…
- Но тебя же все знают, как вполне лояльного!
- А доктора Корнева не знали? Всех чекистов лечил! Лучший терапевт в округе! А где он теперь?
Жена тоже задумалась на минуту и вновь вспыхивает радостью:
- Придумала! Ты сам заранее заяви!
- Как заявить? На себя?
- А что ж такого? Поди и скажи: так и так, праздную, мол, ну, там предлог какой-нибудь выдумай… прибавку дали, скажи…
- Справятся. Не годится.
- Ну, другое. Наследство, скажи, получил.
- Какие теперь, к чертям, наследства!
- Придумала! Скажи, друзья комнату для нас в Москве нашли, а о том, что тебя нарком к себе берет и лишь за жилплощадью дело, все давно знают. Вполне правдоподобно.
- А потом?
- А потом комнату перехватят. Только и всего. Со всеми так бывает…
Этот проект был вполне реален. О приглашении меня в наркомат знали все сослуживцы. Знали, конечно, и где следует. Без спраівок и проверок не обошлось.
Вечером я тщательно обдумал конъюнктуру и решил начать с милиции: там меня знали, даже "блат" кое-какой с начальником был. Вошел к нему без доклада и по-товарищески изложил дело.
- Нас это не касается, - захохотало начальство, - на своей жилплощади пейте, гуляйте, от этого доход государству! Проявляйте энтузиазм! "Жить стало веселей" - сказал тов. Сталин. А, вот, на улицу выходите уже без энтузиазма. Проявите хоть на 41 градус - заберем… И за нарушение порядка статью дадим - стоит "годешник"!
Веселый был человек товарищ начальник милиции! Все с хохотом изложил, но вдруг лицо его омрачилось:
- Пятнадцать, говоришь? Многовато… мне-то, конечно, без разницы, хоть двадцать, но там-то что подумают? Всякое возможно… Советую, как другу: сходи к уполномоченному, в тройку, изложи, освети, осведоми в общем и целом:.. Как другу, говорю. Тебе же спокойней, а он - парень свой, сам выпить не дурак…
Совет был разумен, и я зашагал к заветному, лучшему в городе дому, над входом в который красовались четыре всемирно известные буквы: Н.К.В.Д.
Тут попасть на прием было много сложнее. Сначала опросили через окошечко, вроде как у кассира. Дали заполнить бланк. Забрали паспорт. Подождал. Вызвали к. столику и снова опросили. Отобрали портфель и повели по корридору…
Признаюсь, в эти минуты я горько раскаивался в том, что легкомысленно согласился на детский каприз жены. Какая там елка, хлопушки, орешки! Хлопнут тебя, раба Божьего, здесь лет на пять эти самые елки заготовлять в местах отдаленных, тогда будет на орехи… позолоченные…
Но делать нечего. Назад не повернешь - хуже будет. Запасаюсь большевистской стойкостью и иду впереди конвоира, как полагается.
- Здесь! Налево! Стукните в дверь!
Стукнул. Вошел. Все знакомое. Кто в этих кабинетах не побывал? Все они на один шаблон. Стол фронтом к входу, перед ним - стул, над ним - "мудрейший", сбоку - Ягода, тогда еще не расстрелянный…
- Садитесь. Что можете сообщить?
Я излагаю свое дело под прощупывающим меня "Гипнотизирующим" взглядом немигающих глаз. Кончил. Молчание. Страж бдительности пролетариата на этот раз, видимо, озадачен. Он ищет какого-то скрыто го смысла моей "информации" и находит его…
- Чего же вы, собственно, хотите? Ваша частная жизнь нас не интересует.
Знаем мы, как не интересует. Все домкомы вам еженедельные сводки о своих жильцах подают! Но разыгрываю роль вконец запуганного интеллигента.
Впрочем, тут и "играть" нечего: так ведь оно и есть…
- Зная необходимость бдительности при данной международной обстановке… - лепечу я.
- Бдительность необходима, конечно, но здесь - ваша частная жизнь… Пятнадцать человек, вы говорите. Да… ну, скажем так: к вам придут на вечер еще двое, очень милые люди… Они не нарушат вашего веселья, наоборот, выпьют, споют, потанцуют с молодежью. Прекрасные молодые люди…
- Да, конечно, - пытался протестовать я, - но все-таки, ведь соберутся только близкие, друзья детства, родственники… так сказать, семейное торжество…
- Ну что ж, рекомендуйте и их как приезжих дальних родственников, а, впрочем, кто у вас будет?
Я услужливо вытягиваю заготовленный список:
- Пожалуйста, вот…
Гипнотизирующий взгляд переносится на мой манускрипт. Покрытый рыжеватой щетиной указательный палец левой руки медленно ползет сверху вниз по заботливо расставленным женой номеркам… Правая рука свободно брошена на стол. У меня же, вследствие тесного общения по служебным делам с кассирами, привычка выработалась - смотреть при разговоре на рукй партнера. И тут смотрю. Вот указательный палец левой зацепился за жениного дядю учителя:
- Стороженко П. H.? Это какой? Учитель или железнодорожник?
- Учитель, - отзываюсь я, - 3-ей неполной… лояльнейший человек?
- Ааа… - вижу палец дальше вниз пополз, а на правой - мизинец к ладони загнулся…
- Профессор Морозов? Известный? Он друг вам или родственник?
На правой - пригнулся безымянный…
- Друг с университетской скамьи… Человек большого масштаба, много раз премирован.
Дальше, вниз… Задержка на Семищеве. Ну, пропало дело: значит, они на подозрении… Контра…
- Семищев из Плодвинсоюза? Здоровый такой крепкий?
- Он самый.
От характеристики я уже отказываюсь: похвалишь контрика, а потом и тебе статью пришьют. Молчание - золото.
На правой руке загнулся третий, средний, палец… Так и есть: влопался с устройством елки. Три контры в списке. Ясный заговор! Тут уж не открутишься: десятка - минимум, а то и вышка. Вот влип… На лбу проступает холодный пот…
Проверка списка окончена. "Гипнотизирующий" взгляд снова устремлен на меня, но, странное дело, он стал мягче, легче…
- Что ж, веселитесь в своем тесном кругу… имена известные, не возражаем… Пока. Счастливо!
Даже руку на прощание подал! Вот так фунт! И без "приглашенных" обошлось. Словно в бане выпарился. Но в чем же дело? Почему? Откуда это доверие? Господи, Твоя воля! Неужели и они? Васька! С университетской скамьи! Друг… и он? Вот тебе и Шаляпин в "Дон Кихоте"… а я то, как себе, ему верил… Анекдоты про Сталина рассказывал… за одно это - не менее трех… хотя все же не донес до сих пор, помнит московскую "Татьяну". Теперь - кончено: бдительность, бдительность, бдительность! Самая распролетарская! На 120 %.
Все это пронеслось в моем мозгу, когда я возвращался по корридору и получал отобранный портфель. Но как же сказать жене? Ведь тогда у нее, бедняги, вся радость пропадет… Ведь дядя, родной дядя - сексот! Лучше смолчу. Как-нибудь, потом, осторожно, намеками… а теперь - пусть вздохнет хоть на час! Авось, обойдется.
- План утвержден полностью и одобрен в самых высших инстанциях! - торжественно возвестил я с порога, - к выполнению приступить без отлагательств! И помни: водка трех сортов без ограничений и малороссийские колбасы в обязательном порядке!
- Не забуду! Бегу к тете Клоде! - только и сказала жена и тотчас исчезла…
Тетя Клодя - человек в своем роде замечательный. Сменялись режимы, город занимали немцы, белые, красные, махновцы, ангеловцы, а тетя Клодя бессменно сидела в своей высшей начальной школе и неуклонно внедряла в русые, черные, рыжие головы своих учеников не подлежащие законам диалектики незыблемые истины пифагоровой таблицы.
- Дважды два - четыре. Ты, Петрушка" опять балуешь! Смотри, отцу скажу! Он тебя…
И сколько Петрушек, Ванек, Сенек прошло через ее классы за полных 47 учительских лет! Иные в люди вышли, иные так и застряли на "десятью десять - сто". Теперь и в Нью-Йорке и в Буэнос-Айресе можно встретить бывших учеников Клавдии Изотиковны (имя такое, что трудно запомнить, а, запомнив, забыть - невозможно!) В родном же городе где только не было ее учеников! Заходит тетя Клодя в пустой по обычаю советский магазин, стукнет посошком у прилавка:
- Сережа!
А Сереже - за прилавком - тоже шестьдесят уже стукнуло!
- Это первого моего выпуска ученик!
- Что прикажете, Клавдия Изотиковна?
Пошепчутся. Сережа исчезнет на пару минут, а, вернувшись, незаметно сунет тете Клоде пакетик и моргнет кассиоу: -получай, это - "своя". Даже в строго замкнутый от масс закрытый распределитель Н.К.В.Д., где всего в изобилии, и туда проникала тетя Клодя. Так и жила: достанет для кого-нибудь - угостят старушку. Пенсии же - 45 рублей: за комнату и за хлеб. Вот и все…
Веонулись обе лишь вечером, когда по "ответственной" сети уже дали ток. Безответственным гражданам его не полагалось вследствие экономии в полностью электрифицированной стране, где даже в самоедских чумах, если верить журналу "СССР на стройке" висят "лампочки Ильича". Но я был "ответственным"! поэтому мог вдоволь любоваться и принесенными сокровищами, и радостным, помолодевшим, словно изнутри освещенным лицом жены. Давно не видал я ее такою.
- Ты посмотри только, рыбки! Ну, совсем такие же, как раньше были! И слоны, и зайчики! Хотела только на 50 рублей взять, а на все сто раскошелилась… Не могу отойти от прилавка… а вот шары, там - снег в пакетике. Ну, все, все, как прежде было.
- Бантик-то голубенький не забудь себе нацепить… как раньше было…