Я человек русский - Ширяев Борис Николаевич 7 стр.

- А это у вас что? - благожелательно, вплоть до премирования тремя метрами мануфактуры, потянулся он к тетрадкам.

В них-то, за синей обложкой, украшенной ликом потягивающего свою историческую трубку мудрейшего, и таился рок шестидесятирублевого советского эдипа, безупречной хранительницы достояния трудящихся Анны Ивановны.

"Но примешь ты смерть от коня своего", - писал когда-то, еще не зачисленный кандидатом в ВКП(б), камер-юнкер Пушкин.

- Реестрик, - зацвела обязательной улыбкой Анна Ивановна, - в него все занесено: и вожди входящие, и вожди исходящие, а израсходованные лозунги в добавлении…

- Что-о-о? - не то с удивлением, не то с интересом протянул ответственный и открыл тетрадь. По мерс ознакомления с содержанием реестра его лицо отражало на своей поверхности все многосложные задвижения от героя труда до врага народа.

- Что-о?! Что-о-о?!! Что-о-о-о??!!! - наростало, как налоговый пресс на частно практикующего врача. - Читайте! - ткнул он тетрадку директору.

Тот, побледнев до самого заматерелого белогвардейства, протер культурно выстиранным платочком полагающиеся по штату круглые очки и впился глазами в тетрадь. Там на аккуратнейше разграфленной белизне было выведено четким почерком Анны Ивановны:

ВЕДОМОСТЬ ПРИХОДА И РАСХОДА ВОЖДЕЙ ПЕЧАТНЫХ И НЕПЕЧАТНЫХ (ГИПСОВЫХ)

1. В расход:

2. В приход за тот же период поступило:

Всю эту безупречную, "в ажур", бухгалтерию я прочел, глядя через вздрагивающее директорское плечо. Дальше я не интересовался ею, так как мое собственное дальнейшее местожительство представляло уже больше интереса. Исходя именно из этих соображений, я с быстротой, которой позавидовал бы сам старший экономист ВСНХ, спланировал свои ближайшие срочно-внеплановые маршруты и в темпах, превосходящих передовых энтузиастов социалистического подъема, добежал до квартиры, сунул в наволочку всю наличную, допущенную законом, личную собственность, а в карман менее допускаемый им же комплект заранее заготовленных удостоверений (это надо каждому иметь, как культурную зубную щетку!) и паспорт на обновленное имя… да и был таков! Два перегона я пробежал в стиле непрерывного эстафетного испытания на значек "Готов к труду и обороне"; на третьей станции в результате взаимного трудового соглашения с кондуктором был допущен пребывать в лежачем состоянии на тормозной площадке товарного вагона, в каковом и прибыл на одну из сибирских новостроек… На них и "со всячинкой" берут!

О судьбе Анны Ивановны после ответственного контроля ее точной бухгалтерии я узнал там же, но лишь через год. Бывают же совпадения! Она грузила уголь на той же новостройке и ночевала в особо отведенном помещении за проволокой. Эта встреча возбудила во мне интерес к дальнейшим передвижениям, а Анна Ивановна оставалась там еще четыре года.

Остерегайтесь, господа, статистик, бухгалтерий и прочих двойных премудростей! У них и последствия двойные бывают; и премирование до срока и отбывание до срока… Учитывайте накопленные ценности социалистического опыта!

Провокатор Поликушка

- Ну, милый вы человек, это сплошная глупистика! У него диплом филологического факультета в кармане, а он сидит счетоводом на двухстах рублях… Я же вам семьсот гарантирую. Шесть рублей в час и все старшие классы - ваши! И меня выручите: до экзамена два месяца, а учитель "на курорт" выехал… Положеньице!

- Не отпустят меня, пожалуй.

- Не отпустят? Да я через райкома проверну. Не отпустят?! В "другом месте" тогда поговорим!

Сосед Петра Степановича по квартире, он же директор школы-десятилетки, говорил веско и уверенно. Вески были и доводы: уцелевший во всех передрягах диплом, семьсот в месяц и - косвенно - упоминание о "другом месте".

- Отвык я от педагогической работы…

- Привыкнуть- раз плюнуть! Ребята же у меня хорошие. Без пропаганды вам говорю, смирные и успешные. Ведь моя школа в пригороде. Из колхозов ребята. У них всегда и дисциплина и успеваемость выше. Любого учителя спросите. Правило. Так по рукам? Даешь пять!

Мощная длань директора поглотила вялую пятерню Петра Степановича и в ударном порядке вытрясла из него последние колебания.

- Есть контакт! Завтра же в райкоме проверну! Послезавтра жду в школе. Пока!

Все прошло, как по графику. Наутро директор забежал в кабинет секретаря райкома.

- Ну, отыскал себе литератора! Из земли в точном значении выкопал - в земотделе счетоводом преет. Высокий специалист! Императорский университет кончил. Диплом с орлом! Сам видел. И лояльный человек. Проверенный. Пять лет на одном дворе живем. Телефонь в земотдел, чтоб не задерживали.

В два часа дня Петр Степанович получил уже расчет, а на следующее утро внимал последним инструкциям директора:

- Помните, советская педагогика - это живой, беспрерывный обмен мысли. Вопросы и ответы. Ответы и вопросы. Весь класс беспрерывно вовлечен в работу… Ну, вам - в седьмой! Прекрасный класс. Всего!

Класс действительно был хорош. Вежливенько встали при входе Петра Степановича, дежурный сказал, кого нет, и урок начался.

- Ну, на чем вы окончили с прежним учителем?

- "Поликушку" Толстого прочли, а проработать не успели, как Семен Семеновича… то-есть заболел когда Семен Семенович! - доложила с первой парты обладательница двух восстановленных в правах русых косичек.

- Прекрасно, прекрасно, - похвалил кого-то неизвестного Петр Степанович. - Начнем проработку "Поликушки". У кого есть вопросы?

После минутного молчания над серединою класса, подобно ракете, взметнулась рука, принадлежавшая явному активисту: три пальца были обвязаны тряпицами, а с ладонн вопил жирно выписанный чернилами вопросительный знак.

- Ну-ну, что тебе непонятно? - подбодрил активиста Петр Степанович.

- Почему Поликушку не посадили?

- Да за что ж его было сажать? Ведь деньги же нашлись?

- Не за деньги, а за вредительство. Он - враг народа!

- Что ты, милый мой, - изумился Петр Степанович, - да какой же он вредитель? Человек он бедный…

- Что с того, что бедный? А колхозных коней лечил без дозволения? Дохли кони? Дохли. Ясно-понятно - вредитель. У нас в бригаде в том году Титыч - дед, конюх, мерина "от ветров" своими средствами лечить стал. "Я враз, грит, его поправлю". А мерин-то раздулся, как пузырь, и подох. Так Титыча самого тут враз забрали и по сегодня его нет. Вредитель и враг народа. Так и объявили.

- Видишь ли, в мрачные времена царизма медицина, то-есть ветеринария, стояла на низком уровне, и Поликушка… - Петр Степанович сконструировал в уме уже длинную речь о бедах темного крестьянства, угнетенного проклятым царизмом, но с первой парты обиженно прозвучал голосок обладательницы двух русых кос:

- Вот вы говорите, Поликушка - бедняк, а в книжке написано, что у него своя корова была, свинья с поросятами, два десятка кур… Какое же это бедняцкое хозяйство? Даже, извините, очень зажиточное…

Царизм пришлось временно оставить в покое и переключиться на весьма туманное доказательство того, что корова и прочее были, собственно говоря, помещичьи, а бесправное, угнетенное крестьянство… Но и эта тема осталась незаконченной. Раздались еще вопросы. На лбу Петра Степановича выступили капли пота. Чем дальше развертывалась проработка Поликушки, тем они становились крупнее и гуще… а до звонка оставалось еще целых двадцать пять минут.

Тема была, видимо, близка и забориста. Рассказ был прочтен внимательно. Спрашивали о подробностях, давно уже стершихся в памяти Петра Степановича. Неожиданность сменялась неожиданностью.

- Где Поликушкина баба мыло брала, или сама она его из дохлятины варила? Сколько "соток" барыня давала Поликушке под огород? А дрова он где воровал? Как это барыня, дура такая, деньги Поликушке без расписки доверила?

Советская педагогическая методика, основанная на живом, беспрерывном общении учителя с учениками, подхватила Петра Степановича, как ветер сухой листок, кружила его, то подбрасывая, то ударяя о землю. Пот с него лился уже ручьями.

Директор не хвастал: класс был на самом деле активный, вдумчивый. Интерес к теме урока возрастал с каждой минутой. Руки, перепачканные то чернилами, то дегтем, взлетали уже десятками. Живой обмен мыслями начался и между самими учениками. Русые косы трактовали получение Поликушкой муки и прочего от помещицы, как законную оплату трудодней, но активист с вопросительным знаком протестовал:

- Какие могут быть трудодни, когда ему нормы не дадено? По блату он ловчил! Какая у него работа была? Туфта! Попади он к нам в третью бригаду - завертелся б тогда!..

Тут сердце Петра Степановича застучало, как пулемет, остатки старорежимной души вошли в непосредственный контакт со стоптанными каблуками, а в глазах запестрели экспортные рябчики… К счастью, раздался звонок.

В учительской он плюхнулся на диван, даже не почувствовав впившейся в спину дефективной пружины.

- В амбула… - договорить он не смог.

Уборщица Карповна кое-как довела его до амбулатории, и контрольный врач, без упрашиваний и споров, подписал больничный листок.

Вечером к нему заглянул сосед-директор.

- Ну, как наше ничего? Когда в школу?

Петр Степанович поднял с подушки обвязанную мокрыми тряпками голову.

- В школу? Нет уж, извиняюсь. Не затянете. Хоть в "другое место" вызывайте. Чорт с ними, с семьюстами рублями! Я человек лояльный и вовлечь себя авантюру не допущу!

- Вы что? Запсиховали, товарищ дорогой? Какие там авантюры?

- Какие? Это у вас проработкой называется? Это сплошная контрреволюция! Пятьдесят восьмая статья по всем пунктам! Провокатор ваш Поликушка! И Толстой-то хорош! Еще "зеркалом русской революции" называется! С таким зеркалом знаете куда угодишь? Я и диплом свой сжег, и жене приказал портрет Пушкина снять. Тоже ненадежен. Давно пора русским классикам чисточку хорошенькую сделать! Чего только товарищ Берия смотрит? Где же бдительность?..

Философия Платона Евстигнеевича

Весной 1942 года, когда стало ясно, что немцы займут Северный Кавказ, мне пришлось призадуматься о будущем. Для меня было очевидно, что перед уходом Советы "хлопнут дверью" и что я сам почти наверняка попаду под этот "хлопок". Ведь я знал, что меня терпят лишь постольку, поскольку я нужен, как квалифицированный культработник, но в острый момент со мной сведут счеты. В дальнейшем так и произошло с теми, кто своевременно не принял мер самозащиты. Они были арестованы в последние дни перед сдачей Ставрополя; часть их была перебита в тюрьме брошенными гранатами, а другие угнаны в восточном направлении и застрелены по дороге.

Всемогущий советский блат помог мне преобразиться: я поступил садовым сторожем в один из пригородных колхозов, вынул вставные зубы, отрастил бороду и превратился в само-настоящего деда, живущего в своем садовом шалаше и пугающего ребятишек увесистой дубиной. Туда же я перетащил и сынишку, которому тогда было три года. Он считался моим внуком, кстати и подкармливался там, так как в городе уже наступил полный голод: кроме хлебного пайка ничего.

Скоро у меня завелся там друг - Платон Евстигнеевич, инвалид гражданской войны, "почетный старик" колхоза и коммунист с 1918 года. Он был ночным сторожем при амбарах, и мы с ним коротали теплые летние ночи, покуривая самосад около моего шалаша.

- Советская власть - оченно замечательная власть, - рассуждал, сплевывая, Евстигнеевич, - при ней, милок, все можно. Понимаешь: все! Только… осторожно! - хитро прищуривался он. - Людей понимать надо, какие они есть. Все равно, как замки. Рассмотрел его, подобрал ключик и пожалуйте - все твое! Так-то.

Евстигнеевич любил пофилософствовать и, найдя во мне внимательного слушателя, воспылал ко мне искренней дружбой. Очевидно, и моя седая голова внушала ему доверие.

- Вот, Марья Семеновна, качественница наша. Знаешь ее? Активистку-то? - пояснял он мне свои умозаключения жизненным примером. - Сказать прямо - стерьвь она… На все сто процентов сволочь. От нее никому житья нет. Сам председатель ее, как чорта, боится. А я - нет! Во! - ухмылялся Евстигнеевич. - Как хочу, так ее и поверну. Потому у меня ключик к ней подобран.

Каков был этот ключик, Естигнеевич по понятному благоразумию мне не разъяснил, но я легко угадывал его. Эта Марья Семеновна была действительно стопроцентной стервой, ярким выражением того типа сварливой, завистливой, наглой бабы, из которого формируется партией) деревенский жен. актив. Она собирала все сплетни, не без ловкости группировала их и пускала в ход то в форме "самокритики" на колхозных собраниях, то в виде прямых доносов во все соответствующие инстанции: в профсоюз, в комсомол, в парторганы и в самое НКВД. Кроме того, должность качественницы, т. е. контроля добросовестности выполнения полевых работ, давала ей широкие возможности шантажа всех без исключения колхозников, вплоть до агронома и самого председателя.

Она же была главной пружиной всех грабительских кампаний, подписок на заем в принудительно-добровольном порядке и других подобных сборов.

- Ишь, теперь вот она на ероплан собирает… опять же одежду теплую… одеяла для армейцев… У Скудиных новое забрала. Им деваться некуда: сам-то в ссылке, ну и дали со слезой. А она его обменила: свое старое заместо него сдала. Теперь ко мне с тем же сунулась, да и ушла ни с чем. Я ей намек подал, она и повернулась. Так-то, милок! А жить при советской власти очень возможно, если, конечно, умеючи. Вот какие дела-то!

Преподав мне эти основы житейской мудрости, выражаясь стилем Канта, критику практического разума, Евстигнеевич переходил к высшим материям: к критике разума чистого.

- Опять же - партия. Я сам в ей с 18-го года состою, и оба сына партейные. Как иначе? Без этого дела им ходу нет. А трудно, что ли, на собранию сходить? Сходил, прослухал, что тебе полагается, и гуляй по своим надобностям. Оба сына у меня теперь в люди вышли.

- Что ж ты их от себя пустил?

- Что им в колхозе делать? В навозе ковыряться? Нет, милок, они у меня теперь оба чиновники, а младшая дочка докторица. Живут все ничего, слава Богу.

- Вот ты - партийный, а Бога-то все-таки поминаешь?

- Здесь не собрания, - ухмыляется Платон Евстигнеевич. - Ежели ты к религии имеешь приверженность, опять же с умом действуй. Дитю покрестить желаешь, - пожалуйста! Отчего же? Позови к себе из Заготтреста бухгалтера, без наглядности, конечно, или сам к нему вечерком дитю снеси, он хошь и бухгалтер, а на нем сан… Все, милок, возможно, ежели с пониманием.

- А ты, Платон Евстигнеевич, признайся по секрету, сыны твои таким способом внучат твоих окрестили?

- Это дело ихнее, - уклончиво отвечал мой собеседник. - Я в их веру не мешаюсь. Бабы, конечно, приверженность к ней имеют. Что с них возьмешь!

- По-твоему выходит, что настоящих идейных коммунистов совсем и нету?

- Зачем нету? Есть и идейные.

- Где ж они?

- А вот погоди, милок, увидишь, - подмаргивает "Евстигнеевич. - Все увидишь наскорях: какие идейные, какие безыдейные. Оно скажется.

- Когда?

- Я говорю - увидишь. Значит, верно. А когда - в четверг, там, или в пятницу, это не нашегод: тобой ума дело.

- Когда немец придет, тогда узнаем? - ставлю я вопрос ребром.

Но Платон Евстигнеевич верен себе. В лоб его не прошибешь. Он помалкивает, ухмыляется и отвечает сторонкой:

- Придет, там, или не придет, это нам неизвестно. На то генералы есть, председатели разные… А мы с тобой люди маленькие. Нам что: прикажут - мы послухаем, вот тебе и весь сказ… А только ежели такому случаю быть, то-есть немцу сюда предстоит притти, - продолжает свои умозаключения Платон Евстигнеевич, - то наш председатель этого немца не увидит.

- Сбежит, думаешь? Побоится немца?

- Чего ему немца бояться! Немцу что он, что мы с тобой - все единственно, а сбежит председатель от своих, своего народу он побоится, вот оно, милок, какое дело. Ты рассуди да посчитай: люди-то наши колхозом оченно довольны? Как по твоему разумению? А я тебе так скажу: никому в нем настоящей жизни нет, хотя бы и партейным. Все друг на дружку озираются, друг дружке завиствуют. Ему же, председателю, ото всех зависть. По три трудодня ему на день начисляют? Это посчитай: более тысячи в год выйдет. Опять же квартира: две комнаты с балконом, пара лошадей - супруге на базар ездить, того-другого сбоку подвалит из продуктов, да и когда в кооператив что попадет, ему же опять без очереди на дом доставят… В общем и целом, это на сколько, по-твоему, выйдет? И не сосчитаешь! Как же ему не завиствовать? Со стороны глянуть - паном живет, а если вникнуть в это дело, ему поплоше нашего. Пока приказы выполняет, жмет народ, - ему благодарность, а случится гайку отпустить, так сам он в первую очередь загремит. Тут ни на что не посмотрят. Но народ с этим считаться не будет, потому каждому свое дорого… А окромя того, он не нашенский… чужак.

- Ну а Марья Семеновна, она тоже драпнет?

- Ей-то зачем? Какой с бабы спрос? Полают ее, конечне, свой женщины, на том и делу конец.

- Так ведь ее теперь больше всех ругают? Ты же сам говоришь - стерва!

- Правильно! Мировая стерва. Ну, и что ж с того? Брань на вороту не виснет. Мало ли что бабы промеж себя говорят.

Вот и разберись тут в зигзагах деревенской психики, думаю я. Председатель виновен в том, что он выполнял приказы своего начальства, от чего уклониться он не мог. Но он чужак в колхозе, чиновник, и в силу этого ему прощенья нет, с ним расправятся. А активистка, насолившая решительно всем по собственной инициативе, ради собственной выгоды, будет прощена. Она - своя. "С бабы какой спрос?"

- Насчет профорга что думаешь? Он ведь здешний, из своих крестьян, значит…

- Его статья особая. По роду он - правильно твое слово - наш, а только пошел по интеллигентности.

- Да какой же он, к чертям, интеллигент? - возмущаюсь я. - Недоучка малограмотный. Понюхал чего-то в совпартшколе, вот и вся его грамотность.

- Это нам без понятия. Мы сами малограмотные. А через него много слез пролито. Тебе, конечно, неприметно, а нам доподлинно известно, куда чья рука писала.

Трудно охватить этот сложный комплекс деревенских взаимоотношений, думаю я. Недаром лучшие наши писатели о мужика себе зубы ломали. Раскуси-ка этот орех! Пожалуй, и самому НКВД не под силу.