Прокашлявшийся Шкетов честно выполнял свои социалистические обязательства. Хрипя из последних сил, он вторнл дребезжащему голоску старушки и пресекся лишь на последнем куплете. Вместе с ним угасли и последние всплески детских голосов. Кто-то из малышей всхлипнул.
"Давайте ж скорей подрастать.. - пропела в полном одиночестве Серафима Порфирьевна, призывно уставив на заврайоно палочку с бантиком.
- Как раз тебе только подрастать и осталось! - мрачно буркнул тот. - Давно бы на пенсию тебя перевел, если б было кем заменить!
Не опуская знамени, Шкетов мрачно и решительно устремился к учительницам-комсомолкам:
- Платочком!. презрительно процедил он. - Платочком "Ворота коммуны" завязали! А провод, какой я приготовил, куда дели?! Платочком… - еще презрительнее протянул он, сплюнув. - Три класса полностью смылись и наших полдома. Разве платочком кого в коммуне удержишь? Интеллигенция гнилая! Э-э-х!..
Галоша счастья
- Вам дана Росошь с прикреплением на три года. Распишитесь! - сказал мне сидевший за столиком "комнаты-душ" Бутырской тюрьмы дежурный мент, вручая постановление тройки.
- А где эта, извините за выражение, Росошь? - сколь возможно деликатнее поинтересовался я.
- Не знаете? А еще профессор! Кондуктора в вагоне спросите… А наши органы по теоретической географии справок не выдают.
В словах мента была заключена глубокая истина. В СССР действительно теоретически географию изучать не приходится. Не к чему. Так или иначе, но вы с ней все равно практически ознакомитесь.
Вот и теперь. Кондуктора, действительно, довезли меня до Росоши. Город этот, как оказалось, стоит на реке того же имени, но с добавлением к ней эпитета "сухая". В реке Сухой Росоши обитают многие миллионы раков и, кроме них, ничего. В городе Росоши - пять тысяч жителей, Заготзерно, прочие "заготы", а кроме того, имеется два кооператива и одна столовая. В них - тоже ничего.
Но это не достопримечательно. В каждом районном городишке такие кооперативы и столовые с ничегошним содержанием тоже имеются, а вот подлинной достопримечательностью города Росоши был высший государственный институт птицеводства, куда я и устремился в день своего прибытия в этот город.
Встретили меня там, как родного.
- A-а, голубчик, направлены к нам? На три года?
Это ничего! Ведь вам самому ясно-понятно, что ни один дурак сюда сам из Москвы не поедет… Только вот специальность у вас для нашего заведения неподходящая, не нашего, так сказать, профиля. Куры, они, знаете ли, в отрыве от истории литературы…
- Не беда, - отвечаю, - можно ввести дополнительный курс, например "диалектика революции в куроводстве". Наша литература чрезвычайно богата. Марфинька, например, в Гончаровском "Обрыве", как известно, сама ежедневно кур кормила, а у Толстовского Поликушки этой птицы было тридцать штук, в условиях кровавого царского режима… Толстой же, как известно, "зеркало русской революции", по гениальному определению еще более гениального Ленина… Курсик часиков этак на сто двадцать утвердите? А? Мне бы и хватило!
- Нет, - с большим сочувствием отвечают мои яично-птичные коллеги, - на курс у нас внеплановых средств нехватит. Мы вас лучше ученым секретарем определим. Справитесь?
- Конечно, справлюсь, - легкомысленно ответил я, не чувствуя тайного подвоха, - дело нехитрое: составил расписание, подсчитал фактические часы, сверил с планом - и все тут!
Но дело оказалось очень хитрым. Тайна его была заключена в том, что студенческих групп и лекторов одновременно работало семнадцать, а аудиторий и кабинетов для их работы было только шестнадцать. Как ни прикидывай, как ни уравнивай, все-равно одна группа оставалась беспризорной и никакая высшая алгебра тут уже не помогала. Ну, а отсюда, как полагается, неполадки, неувязки, засылы и прочие неприятные для уха подсоветского человека термины. Произойдет, например, такой случай: в одну аудиторию разом попадут сельхоз-экономист и математик, разделят территорию безо всякой агрессии и каждый со своими студентами начнет вполголоса заниматься. Все как будто бы ладно, но охватит их производственный энтузиазм, воодушевятся, возвысят голоса и получается:
- Явные экономические преимущества нашей колхозной системы. рявкнет экономист.
- Равны нулю. со столь же безудержным энтузиазмом отзовется математик.
А студенты у нас были очень внимательны, точные ребята: что услышат от профессоров, сейчас же в конспект себе заносят. Вот и тут: запишут разом обе услышанных реплики и получается некоторая неполадка.
Попробовал я изменить методологию и вместо математика совместил экономиста с химиком, да чуть дополнительного срока не получил.
- Во всех отделах и на всех точках нашей сельхоз-кооперации, - продиктовал экономист…
- Соли не содержится, - вывел свое заключение химик.
В это же время вся Центрально-Черноземная область, на территории которой находилась достопримечательная Росошь, переживала как раз очередной соляной кризис: капусту колхозники порубили, а засаливать нечем! Чуть-чуть не посчитали меня участником контрреволюционной кулацкой вылазки…
Ну, ничего!.. Вышел я и из этого положения: стал направлять излишнюю группу на экскурсии. Коллеги сначала было запротестовали.
- На какого чорта и куда я группу поведу? - взъелся на меня математик. - Воробьев на навозе, что ли, считать?
- Социализм - это учет, - внушительно напомнил я ему гениальную формулу гениального Ильича и математик тотчас же сократился, учел затруднительность своего положения и увел группу на экскурсию. Что и где они считали, какими интегралами и дифференциалами оперировали - я не интересовался.
В общем и целом, зажил я… Перезнакомился. Люди оказались хорошими. Живут дружно, особенно студенты. Все охвачены единодушным монолитным энтузиазмом и выявляют его в полном единогласии.
- Заверстали нас по командировкам комсомола на это куриное направление, - декламируют в один голос студенты, - и предстоит нам теперь широкое творческое развитие в яично-птичном комбинате… А мыто…
Вот это "мы-то" у каждого было свое. Один мечтал мосты строить, другого привлекала борьба с вредоносными бактериями, третьего еще куда-нибудь тянуло… Бывали даже такие, что мечтали о лавровых венках и огнях рампы. С мечтателями этого рода я и тряхнул стариной: поставил комедию Шкваркина "Чужой ребенок" и, представьте, наши яично-птичные комбинаторы оказались "все на своих местах", как пишется в рецензиях. Особенно хорош был тот студент, который играл роль комического неудачника Сенички Перчаткина. Успех был сверхплановый. Мы сыграли комедию два раза в самом институте, потом на базах Заготзерна и Заготскота, а от скота перенесли нашу деятельность непосредственно в Горсовет. Там выступили перед объединенным пленумом горкома, райкома и еще чего-то. Достижение! Всех нас премировали, да еще как! Мне, как постановщику, дали в премию высококачественные бязевые кальсоны, на которых нехватало лишь пуговиц, героине - фильдеперсовые чулки (поди-ка, достань их в магазине!), а исполнителю роли Сенички - даже выговорить трудно! - настоящие глубокие галоши, агрегат очень редкий в советской действительности…
В Росоши же ценность этих галош была особенно высока. Дело в том, что река Сухая Росошь в основном была действительно сухой, но зато город - мокрым, особенно в течение трех весенних и трех осенних месяцев, следовательно суммарно целые полгода. Местная геологическая и климатологическая специфика требовала подвязывания галош электропроводом, так как простая бичева не выдерживала повышенной вязкости местной грязи и лопалась. В таких случаях счастливым обладателям галош приходилось выгребать свои сокровища из грязевых недр при помощи обеих пятерней.
Но вы представляете радость и гордость Сенички, ставшего обладателем такой абсолютно недоступной яично-птичному студенту роскоши? Он тотчас же забил полуномером "Комсомольская правда" два номера галош, пришедшихся ему сверх нормы, прикрутил к ногам драгоценные агрегаты двойным проводом и ликующе, как на первомайской демонстрации, зашагал по улицам, не опасаясь их центрально-черноземных массивов.
Это происходило весной, а особенность гидроклиматической специфики Росоши заключалась еще pi в том, что в дни ледохода Сухая Росошь переставала быть сухой и обильно увлажнялась. Учитывая это, Горсовет именно к этим дням приурочивал ремонт единственного (в другое время ненужного) моста. Его настил разбирали и складывали на берегу для перелицовки, а по балкам моста набрасывали для пешеходов узенькую дорожку в одну скользкую, обледенелую досочку. Перебираться по ней на другой берег рисковали немногие, только по служебным обязанностям. Оно и к лучшему, чего зря таскаться?
В один из таких весенне-ремонтных дней в мою одинокую комнату стремительно ворвался Сеничка, как я буду называть игравшего эту роль студента. Он был мокр с головы до ног. Струйки воды еще стекали с его густых пышных волос. В руках он держал свои драгоценные галоши. На его лице явно обозначалась сложная комбинация объединенных горя, страха и растерянности.
- Сеничка, что с вами?
- Вычистили!
Спрашивать больше было не о чем. То, что Сеничкин отец при НЭП’е держал мелочную лавочку, я знал и без того. Студенты нередко со мной откровенничали. Сеничку вычистили с последнего курса, перед самыми государственными экзаменами…
- Ну, а почему вы мокрый? Топиться, что ли, хотели?
- Мокрый? - удивленно оглядел себя Сеничка, - Действительно мокрый. Это галоши. В общем и целом, они всему виною. С галош-то все и пошло.
- Хоть убейте меня, Сеничка, ничего не понимаю!
- На общем собрании кто о папашкиной торговле заявил? Жорка! А почему? От зависти. Потому что мне роль Сенички дали, а ему - инженера, тусклую роль, бесцветную… У меня - успех, мне - галоши, а Жорке в премию - поясок! Разве поясок может с глубокими галошами равняться? Ясное дело, его завидки взяли. Все беды мои из-за галош!.. И в речку через них свалился.
- Ну, рассказывайте об этом приключении.
- Да что там рассказывать! Я как узнал о постановлении - сейчас к вам посоветоваться… Ну, конечно, заторопился, да впопыхах и проводку забыл!
- Какую еще проводку?
- Ну, электропроводом галоши к ногам прикрутить. Стал мост по дощечкам переходить - ремонтируют его ведь - по жердочкам надо, а жердочки обмерзли… Ноги в галошах и повихнулись…
- И вы упали?
- Ясно-понятно, упал.
- Неужто с головой окунулись?
- Ну, куда с головой! Там воды и до пояса не хватало.
- Почему же волосы мокрые? С них вода капает.
- Это я нырял.
- За каким же чортом?
- Опять за ними, за чертями, за галошами.
- Как за галошами?
- А как же: одна в воде соскочила и пошла по течению… Я ее уж в метрах трех поймал, нельзя ж упускать. Теперь посоветуйте лучше, что мне делать?
Найти выход из Сеничкиного печального положения было действительно трудно. Ломалась молодая, только что начатая жизнь. Мы оба молчали. Под Сеничкой натекла уже порядочная лужа. Обе свои галоши он держал в руках и глядел на них с немой печалью. Потом поднял глаза на меня и вдруг широко улыбнулся.
Улыбнулся и запел нечто похожее на ту песенку из "Чужого ребенка", которой он стяжал себе особенно бурные апплодисменты:
- Засяду в свою я галошу,
- Покину я город Росошу -
И целую жизнь просижу…
- А где - это я вам скажу!
- допел я ему в тон, будучи внезапно осененным счастливой мыслью. - На сцене, Сеничка! На сцене, говорю вам! В театрах, положим, тоже чистки бывают, но сравнительно слабенькие. Милостив Бог, проскочите! Идите в актеры. Сеничка, поступайте на сцену, да куда-нибудь подальше, где про торговлю вашего папашки не осведомлены.
- А… как без специального образования? - замялся Сеничка, не стирая с лица теперь уже засветившейся надеждой улыбки.
- Что значит для актера специальное образование? Способности у вас есть. Работайте над собой. И Шаляпин в консерватории не был, и Толстого из университета за неуспешность вышибли… Верьте в себя! И мне вот еще какая мысль пришла: я вам письмо дам к одному моему приятелю, он художественный руководитель театра юного зрителя в одном из индустриальных районов Урала. Замечательный парень! Он вас примет и поможет вам. К чорту яично-птичное направление! Да здравствует сценическое, искусство! А галоши храните. В них ваша судьба! Рок!
- Рок там или не рок, а, конечно, не брошу! Столько через них перестрадал, надо и пользу получить. Где другие достанешь?
На следующий день Сеничка, вероятно, навсегда покинул город Росошь. Мне он прислал одно письмо с нового места, но я, признаюсь, не ответил. А шесть лет Спустя, в 1940 году я прочел его имя в одном из театральных журналов. Оно стояло в списке ведущих артистов Свердловского, очень значительного театра.
Не подвела галоша!
Замерзающий мальчик
Все было именно так, как полагается в добропорядочном Рождественском рассказе. Стояла суровая снежная зима 1944–45 гг. Волки спускались с лесистых склонов Фриулийских Альп почти к самому Толмеццо, и наши казачьи посты ночами по ним постреливали. Порывистый ветер "трамонтано" завывал в трубе полуразрушенного дома, а у грубо сложенного из диких камней очага грелось четверо бездомных путников… Был даже неизменный в рассказах милого старого времени добрый доктор. Очень добрый - наш старый друг с покинутой родины, Михаил Юльевич. Кто его там не знал? Он горздравом заведывал.
- Итак, не хватает только традиционного Рождественского "замерзающего мальчика". Мы все, пожалуй, несколько староваты для этого амплуа, - сказал младший из нас, носивший звание капитана РОА.
- С этим персонажем теперь туговато. Здесь его не найдешь, - отозвался журналист. - Да и "там", признаюсь, не встречал в натуре: привык к холоду в квартирах подсоветский народ… Беспризорники? Они лучше всех приспособились! У нас, например, в редакции в свалке макулатуры комфортабельный отель себе устроили. Сторож ими только и жил. Каждую ночь ему бывала бесплатная выпивка с закуской.
- Ну, это как сказать, - задумчиво произнес доктор, - замерзающий Рождественский мальчик - что-то вроде "вечного типа". Он и в наши дни попадается.
- И вам встречался?
- Случалось.
- И вы - подлинный советский врач - выполняли рождественские обязанности Николая Ивановича Пирогова? Ведь именно он особо излюблен российскими рождественскими авторами!
- Не вполне, но так… бочком… вроде эрзац-Пирогова, выражаясь по современному.
- Быть не может! Расскажите! - загалдели все разом.
- Тут мало того, о чем рассказывать. Вы и сами все это знаете. Зиму 1941–42 годов помните? Помните, наверно, и эшелоны с беженцами. Они медленно ползли с запада на восток, подолгу простаивали в ожидании паровозов. Ехавшие в них голодали, меняли на хлеб свой последний скарб, вшивели, болели… Особенно плохо приходилось детям… Сколько их позарыто в глине железнодорожных насыпей близ степных станций - один Бог только знает! Тиф, инфлюэнца, коклюш косили их сотнями. А с наступлением холодов еще хуже стало - подмерзать начали. К тому же в Махачкала образовалась пробка тысяч этак в 40–50, и все составы, шедшие в теплые края, стали. И вот…
Доктор подумал с минуту.
- За два дня до Рождества получаем приказ: принять два вагона сирот и разместить среди населения (детдома были уже перегружены). На приказе же штемпель командования: "Оглашению не подлежит".
Вот вам и задача! Два вагона, это около сотни ребят… Кому раздать? Всем самим уже есть нечего. По карточкам, кроме хлеба, ничего, а на базаре - не приступись! Ведь вы помните это время в нашем городе? - обратился он к журналисту. - Когда немцы первый раз Ростов брали? А тут еще "оглашению не подлежит"!
Как быть? Собрались мы совместно с гороно и с представителями горкома, заседаем, преем, как говорится, а выдумать ничего не можем.
- Ну, и кто же вас выручил?
- А выручила… баба наша российская - уборщица горсовета, техничка Аннушка… А может быть и Она… Заступница Небесная… Не знаю, я ведь врач, метафизики разные не мое дело…
- Ну, рассказывайте же толком!
- Говорю же - рассказывать нечего! Слушает нас эта Аннушка и говорит: "Никакого оглашения и не надо. Вы только срок укажите, когда ребят разбирать, а женщины сами набегут…."
- Да как же они узнают?
- Очень просто, - отвечает Аннушка, - мы промеж себя скажем. Одна от другой - так и пойдет…
Срок я знал точно: прибытие вагонов в ночь под Рождество. С утра прием на станции.
Пошли мы туда всей комиссией, как полагается Идем и сами не знаем, что будем делать. Глядим, а на станции уж целое женсобрание. Откуда их столько набралось - до сих пор не пойму! Станционный энкаведист меня в сторонку отводит:
- Вагоны в тупике. Оцеплены. Сначала произведите отбор.
- Какой отбор? - спрашиваю.
- Замерзших выделите и оставьте в вагонах. Живых выводите на перрон.
Вот тут-то, господа, я и повидал "замерзающих рождественских мальчиков". Вернее… уже замерзших. Тридцать пять лет я практикую. Третью войну руки-ноги режу, животы порю… А тут, признаюсь, и меня передернуло. Да и не меня одного. Энкаведист сунулся за нами в вагон, да и выскочил, зажав глаза руками, а тоже, наверное, кое-что повидал… Ребятишек этих на Кавказской в вагон без печей перегнали. Везли до нас всю ночь. А мороз свыше двадцати градусов, с ветром… Помните? - обратился доктор к журналисту.
Тот кивнул головой.
- Помню эту встречу Рождества.
- Так вот, конкретно. Цифры точны: тридцать шесть осталось в вагоне, семерых немедленно, минуя перрон, в больницу, а двадцать три к женщинам вывели.
Что тут делалось, господа, рассказать не сумею. Одним словом, ребят наших шибче, чем мануфактуру без очереди, расхватали. Мы едва записать успели. И дети ревут, и бабы ревут… Каждая к себе тянет! А ведь сами голодные! Почти каждую я знаю: тридцать лет в нашей родилке работал, все через мои руки прошли…
Доктор замолчал.
- Да. "Замерзающие мальчики" налицо. Даже в массовом порядке, - резюмировал журналист. - Я что-то слышал тогда об этом мельком. Но из вас, доктор, рождественского Пирогова все-таки не получилось: ваше дело - сторона: принял - выдал.
- Я же вам сказал, что эрзац-Пирогов. Вот и прослушайте об эрзаце.
- Будет продолжение?
- Самое удивительное, на мой взгляд вроде чуда… Развели детей женщины, и вдруг Дуся ко мне бежит. В одном жакте она со мной жила и, кроме того, я же ей операцию тогда делал: стопроцентное бесплодие. Как узнала, что всех ребят уже разобрали - села на землю и волосы на себе рвет:
- Только сейчас, - кричит, - узнала! Бегом сюда с Батальонной (это километра четыре до станции). Один случай был - ребеночка получить, и тот упустила!
- А я что могу сделать?
Вдруг санитарка-студентка мне на ухо шепчет:
- Там в вагоне один сомнительный. Кажется, признаки жизни подает. Как поступить?
- Эх, - думаю, - была не была! - шепчу тихонько Дусе: -Обходи сторонкой к водокачке и жди!