Площадь окружили плотные толпы людей - ни пройти, ни проехать. Но тотчас Апчара поняла свое преимущество: встав на таратайку, она все прекрасно видела поверх моря голов.
Не успела она вглядеться в то, что происходит на площади, как услышала радостный детский голосок:
- Апа!
Господи, да ведь это Даночка. Только она одна называет Апчару таким именем. Действительно, к повозке пробиралась Ирина с Даночкой на руках. Апчара спрыгнула на землю, расцеловалась с Ириной, а Даночка тем временем обхватила ее за шею ручонками и тоже поцеловала. Потом все трое забрались на повозку.
Даночку больше, чем джигитовка и парад, заинтересовала лошадь Апчары, заезженная колхозная кляча, к тому же уставшая после ночной дороги и только по иронии судьбы носящая гордое и громкое имя легендарного кабардинского коня Шагди. Теперь Даночка сравнивала эту лошаденку с красавцем Казбеком, на котором приезжал отец.
- Ты не видела Альбияна? - первым делом спросила Апчара у Ирины.
- Он же минометчик. А минометчики в джигитовке не участвуют.
Как и Ирине, Апчаре тоже хотелось, чтобы Альбиян промчался перед этой многотысячной толпой на стремительном легком коне и лихо показал бы всем искусство кабардинца. Ведь это искусство ценится дороже любой мужской доблести. Но что поделаешь, дисциплина есть дисциплина. Самовольно на площадь не выскочишь. И минометчики тоже нужны. Джигитовка еще продолжалась, но уже готовились полки к церемониальному маршу. Раздавались команды, приводившие в движение то одно подразделение, то другое. Если во время джигитовки люди могли увидеть лишь самых лихих рубак, искусных всадников, которые молниеносно вылетали из седла и тут же, едва коснувшись земли, вновь неслись на разгоряченном коне, то теперь каждый находил в строю "своего", махал ему рукой, звал его, кричал, и тот, оглянувшись, мог увидеть в толпе своих отца, мать, жену, сестру.
Ирина и Апчара глядели во все глаза.
Показался грузовик с зенитной установкой - четыре спаренных станковых пулемета. В Нальчике такое видели впервые. Старик в огромной войлочной шляпе удивленно смотрел на диковинную машину, даже загнул вверх поля шляпы, чтобы лучше было смотреть. Другой старик пояснял:
- Против еропланов. В четыре струи как начнет поливать по всему небу, даже звезды посыплются. А еропланы смывает запросто, как вишневые косточки со стенок чашки.
Старику не нравилось, что эта штука может задеть и звезды, но он долго еще глядел вслед проехавшему грузовику.
- Скажи на милость! А ежели танки? Мой племянник без ног вернулся с войны. Он говорит, что немец танками больше берет.
- Против танка найдется танк. Всадник против всадника, пеший - против пешего.
Артполк не участвовал в параде - в полку было всего четыре противотанковые пушки, решили, что смешно их выпускать на парад.
Вдруг Ирина и Апчара почти разом вскрикнули:
- Альбиян! Альбиян! Смотри!
Ирина подняла Даночку себе на плечо:
- Гляди - папа! Вон, вон твой папа! Да не там, гляди вон туда!
Девочка смотрела совсем в другую сторону, на воробушков, налетевших на свежий конский помет, дымившийся на асфальте горячим желтоватым дымком.
- Альбиян! - во весь голос крикнула Апчара и стала отчаянно размахивать над головой косынкой.
Альбиян услышал ее голос, увидел своих и тоже помахал им рукой.
На углу площади, около желтого многоэтажного дома, гремит торжественным маршем духовой оркестр. Кони, поравнявшись с оркестром, изгибаются, шарахаются в сторону, танцуют на месте. Полудикие кабардинские кони, они росли на заоблачных пастбищах, объятых вечной тишиной, и никакой музыки, кроме шелеста трав и журчанья воды, не приемлют.
Напротив оркестра на балконе трехэтажного дома командование дивизии, руководители республики, представители общественности принимают парад.
Апчара и Ирина были ужасно разочарованы, когда увидели то, что Альбиян все время называл "наша батарея", "наши минометчики". Батарея состояла из двух повозок, из которых торчали две самоварные трубы, одна побольше, другая поменьше. За повозками шли десятка четыре бойцов с противогазами. Впереди этого не очень внушительного подразделения ехали верхом два командира взводов, один из них - Альбиян, Чувствовалось по их посадке, что им не хочется привлекать к себе внимание, ведь они и сами понимают, что выглядят бледновато в глазах публики, желавшей видеть своих бойцов вооруженными грозной боевой техникой.
Это понимали и те, кто стоял на балконе. Не понимала только стоявшая недалеко от духового оркестра Хабиба.
Она с детства любила всякую, музыку. Заиграют ли на зурне, запоют ли песню - почему-то навертываются слезы на глаза, а на сердце становится тепло и сладко. Теперь от громкого марша у Хабибы холодные мурашки побежали по спине. Ей казалось, что под такую музыку полки прямо отсюда, с главной площади, ринутся в бой и начнут кромсать врага саблями, как это делали в прошлом отцы тех, кого сегодня провожают на фронт.
- Как много… - шептала над ухом Данизат. - Тьма. Все идут и идут. Откуда набрали столько парней, а говорили, что их уже нет в аулах.
- У войны брюхо бездонное. Сколько туда ни пихай, все проглотит, - ответила Хабиба, не спуская глаз с парада, потому что боялась прозевать сына.
После парада прощанья, как было названо это торжество, прошло всего несколько дней. И снова, на этот раз уже негласные, вести всколыхнули все аулы и города. Но не все теперь потянулись в Нальчик, потому что разные части дивизии должны были грузиться на разных железнодорожных станциях. И не все одновременно. И каждый по какому-то беспроволочному телеграфу узнавал, на какой станции и когда можно проститься с братом, сыном и мужем.
От Нальчика до Прохладной на всех станциях и полустанках погружалась на платформы и в вагоны Национальная кавалерийская дивизия, погружалась спеша, потому что фронт не ждал, на фронте ожесточались бои, фронт гремел, и гром его подкатывался к подножию Кавказа.
Апчара глядела на погрузку и не узнавала солдат, которые так строго прошли тогда мимо нее на параде, а теперь деловито суетились.
Паровоз оттягивал уже загруженные платформы. Между фургонами, ящиками, под грузовиками устраивались бойцы, укладывали свои вещички, мешки с домашней еще едой.
Подвижный, несмотря на возраст, полковник звенел шпорами, которые он не снимал с времен первой мировой войны. Антону Кубанцеву еще не было пятидесяти, но выглядел он старше своего возраста. Кавалерист-рубака, восполнявший отсутствие образования незаурядным опытом командира, продвигался он тем не менее по крутой служебной лестнице медленно, хотя был безупречным командиром. Ордена и нашивки на груди подтверждали, что и в этой войне он был отнюдь не в обозе. В штабе военного округа долго выбирали, кого назначить комдивом нового необычного национального формирования, чтобы дивизия не затерялась в огромной массе войск, сражающихся на фронтах Великой Отечественной войны, а ее боевой путь был отмечен победами. Назывались многие имена, высказывались разнообразные суждения, в том числе и такое, что этим соединением должен командовать представитель одного из тех народов, из которых состоит личный состав дивизии. Но подходящего человека не нашли. Антон Федорович Кубанцев в это время лечился в госпитале в городе Нальчике. Штаб военного округа посоветовал Кулову познакомиться с ним. Кулов знал полковника с того самого дня, как тот попал в нальчикский госпиталь. В штаб округа пошла телеграмма: Комитет обороны просит утвердить полковника Кубанцева командиром Национальной дивизии.
Кулов поторопился послать такую телеграмму. В Комитете обороны шли споры: создавать такую дивизию или не создавать. Зулькарней Кулов стоял за создание Нацдивизии, хотя бы уже потому, что сама идея создания ее принадлежала ему же, Кулову. Таким способом он хотел выразить безграничную преданность кабардинцев и балкарцев делу дружбы с другими народами и лично вождю народов. Он надеялся показать всем решимость горцев стоять насмерть перед грозной силой врага и тщетность надежд фашистов на распад многонационального государства, на измену отдельных народов общему делу и общей борьбе.
Но были и противники создания Нацдивизии. Они говорили, что война эта общая, не кабардинская, не калмыцкая, не ингушская, но Великая Отечественная, общенародная война. Представители каждого народа и без того участвуют в ней, находясь вместе с другими бойцами в составе многочисленных полков и дивизий. По конституции, говорили противники Кулова, не каждый маленький народ защищает свою маленькую республику или область, но все народы вместе защищают свое общее, единое отечество. И надо бы лучше сосредоточить свое внимание на других обязанностях перед страной и перед фронтом, а формирование воинских соединений предоставить тем, кому назначено этим заниматься.
Но в споре победил Кулов. Тогда возник второй вопрос: какую дивизию создавать - стрелковую или кавалерийскую. Опять разделились голоса. Приверженцы и радетели национальных традиций ратовали за кавалерийскую дивизию. Приводились примеры, как еще в войсках Суворова и Кутузова служили кабардинцы, составляя отдельные эскадроны. Да и во все другие времена участвовали в походах и кампаниях русских войск. Противники кавалерии возражали, ссылаясь на то, что в современной войне этот род войск отходит на второй план. Если кавалерия раньше успешно действовала на степных просторах, то ныне танки и мотопехота вытесняют ее. На одно из совещаний Комитета обороны Зулькарней пригласил раненого полковника Кубанцева, убежденного приверженца кавалерии, и тот доказал, что кавалерия не устарела, на фронтах действуют румынские и венгерские кавалерийские части, против которых может быть выставлена Нацдивизия.
Кубанцев выздоровел, когда дивизия уже проходила боевую подготовку по ускоренной программе. По заданию Кулова старейшие мастера золотой чеканки наносили тончайшие узоры на серебро, украшая ножны и рукоять сабли командира дивизии, а известный седельщик Бекан Диданов всю свою любовь к коню и к своему ремеслу вложил в седло, сделанное им для человека, который поведет в бой славных сынов Кабардино-Балкарии. Но кроме шашки и седла требовалось еще много другого, чтобы дивизия стала реальной силой, способной решать боевые задачи. Однако положение на фронте не позволяло держать ее в глубоком тылу. Да и невозможно было больше содержать ее на иждивении маленькой республики, когда в колхозах не стало ни зернофуража, ни другого провианта.
Пока Кубанцев и Кулов осматривали готовый к отправке эшелон, начподив Солтан Хуламбаев приказал выкатить грузовик с откинутыми бортами на середину товарного двора, поскольку люди все равно уж собрались. Предполагался небольшой митинг перед тем, как дернутся вагоны и лязгнут тяжелые буфера.
Кулов и Кубанцев уже по четыре раза успели выступить на четырех других станциях. Надо было выступить и здесь, перед толпой, заполнившей всю пристанционную площадь и даже улицы и переулки, выходящие на нее.
Все посты сняли, и народ хлынул, мгновенно заполнил товарный двор, растекся вдоль железнодорожного полотна, окружил импровизированную трибуну.
Хабиба тоже оказалась здесь. Она взяла с собой ту пару сапог, в которой воевал еще в партизанах покойный Темиркан. Слава богу, сапоги оказались счастливыми. Пусть и Альбиян, уходя на войну, возьмет с собой эти счастливые сапоги. Что из того, что они старинной, дореволюционной еще, модели. Голенища блестят, как новые, а каблуки сразу прибавят пять сантиметров роста.
Альбиян помнил эти сапоги с детских лет. Отец в них как будто никогда и не ходил, они всегда висели на стене, и Хабиба время от времени стирала с них пыль сухой тряпкой. Однажды Альбиян ради смеха попробовал их надеть. Но куда там! Каблуки словно у женских туфель, подошва пересохла, не хватит на один хороший танец, разлетится в порошок. Так сапоги и висели на стене.
- Бери, не обижай маму, - взмолилась Ирина. - Что тебе стоит?
Альбиян передал сапоги бойцу из своего взвода и велел где-нибудь спрятать. Может, и правда пригодятся.
Все, кто наблюдал за погрузкой, давно обратили внимание на высокого капитана. Трудно было бы его не заметить. Он опирался на палку и этой же палкой показывал, куда ставить какую повозку или машину. Одна нога у него была в сапоге, а другая в бинтах. Это был замкомандира полка капитан Локотош. Он тоже, как и комдив, лечился в госпитале в Нальчике, но, узнав о формировании дивизии, не стал долечиваться и добился нового назначения.
Альбиян пошутил, кивнув головой на капитана:
- Видите, ему и одного сапога хватает, а вы мне всучили вторую пару.
Но шутки не получилось. Ирина поскорее перевела разговор. Она заговорила об Апчаре и о том, что девочка втайне мечтает уехать на фронт и что недаром же ее звали в школе "боевая наша Апчара"… Никто не заметил за разговором, как исчезла Даночка.
Вдруг рядом раздался густой мужской голос:
- Это чья тут девочка хочет ехать с нами на фронт?
Все обернулись. Рядом стоял, улыбаясь, тот самый хромой капитан с Даночкой на руках.
- Ваша? Заберите ради бога, не лягнула бы лошадь. Бродит у самых копыт.
- И пять минут на месте не постоит. Только сейчас была здесь. - Ирина взяла у капитана дочку. - Спасибо вам!
- Товарищ капитан, познакомьтесь, - остановил Альбиян уже повернувшегося уходить Локотоша. - Мои родные. Мать. Жена. Сестренка. Между прочим, не замужем, но жених уже есть. Это я для ясности обстановки.
Апчара покраснела.
- Что болтаешь. Никакой он мне не жених. Просто вместе работаем.
- Познакомьтесь и вы, - обратился Альбиян к родным. - Капитан Локотош. Недавно из госпиталя. Вместе поедем туда…
- Ах, сынок! - запричитала Хабиба, словно читая молитву. - Да не пожалеет аллах для тебя здоровья. Пусть рука аллаха, которая уводит тебя, приведет и назад целым и невредимым. Пусть будет легка твоя рана. Аллах наказал твою мать, подал ей чашу горя, пролил твою кровь… Где она, твоя мать, сынок?
- В Ленинграде.
- Да как же так? - всполошилась Хабиба. - Говорят, немцы окружили этот город. Какие беды унесли ее туда?
Локотош не успел ответить, кто-то громко издалека через толпу окликнул его.
- Извините, меня зовут.
Капитан повернулся и исчез в толпе, прихрамывая. Он ловко перехватывал палку в левую руку, когда нужно было отдать честь старшему командиру.
Трибуна на середине товарной станции уже готова, но все лица еще не обращены к ней. Народ стоит хотя и плотной толпой, но кучками, кружками, каждый говорит со своим близким.
Бойцы из вагонов машут руками. Зенитчики следят за "воздухом", устроившись на крышах вагонов. "Четырехструйный" пулемет, который Апчара видела на параде, установлен на открытой платформе.
Апчара краем глаза видит Чоку Мутаева, но тот крутится поодаль, не осмеливается подойти, боится Хабибу. Наконец решился и подошел к Альбияну.
- Из родного Чопракского ущелья, - и протянул камень, слишком увесистый для того, чтобы таскать его всю войну в кармане. - Возьмите, частица родной земли, амулет.
- Ладно, буду воевать с камнем за пазухой, - пошутил Альбиян.
- Пусть даже так. Против Гитлера, конечно.
- А это еще к чему?
Чока вытащил из кармана и передал Альбияну кресало и длинный фитиль.
- Первобытный способ добывания огня.
- Зато верный. В любую погоду безотказен. На ветру от спички ты ни за что не прикуришь. А тут - даже лучше. И маскироваться не надо. Пламени ведь нет.
Чока и Альбиян отошли в сторонку.
- Спасибо, буду носить с собой.
- О Хабибе, Апчаре и Ирине ты не беспокойся. Положись на меня. Пока я жив, с ними беды не случится. Будем делить все - и кров, и тепло, и пищу. Никому не дам их в обиду. Если хочешь, пиши. На каждое письмо я напишу два. Не знаю, что нас ждет. И ждет ли что? Меня тоже могут взять в любой день. Я не хоронюсь. Ты знаешь. Я этого хочу. Пока меня не взяли. Оставили. А тебе я завидую. По-хорошему. И желаю одного: чтобы ты вернулся…
Паровоз набирал пар, машинист, высунувшись из окошка, поглядывал на длинный эшелон, который замыкала платформа с зенитной установкой.
- Ну, ладно, ладно…
Чока и Альбиян обнялись. У эшелона заволновались люди. Сигнальщик проиграл сбор. Толпу теснили. Капитан Локотош кричал в рупор, просил людей подойти к трибуне.
Хабибу, Апчару и Ирину с Даночкой толпа подхватила и понесла. Им едва удалось не потерять друг друга. Кое-как они протиснулись к грузовику.
Начался митинг. Открыл его сам Зулькарней Кулов короткой речью. Людям, стоявшим вокруг, не надо было рассказывать историю дивизии, все происходило у них на глазах. Не пересчитать собраний в колхозах и на разных предприятиях, где говорилось о новорожденной дивизии. После речей на тех собраниях объявлялся сбор пожертвований на оснащение и вооружение дивизии с перечислением предметов, которые - желательно - должны быть пожертвованы. Бурки и овечьи шкуры, кинжалы и серебряные пояса, уздечки и седла, если они еще сохранились, газыри, сапоги, ремни, носки, недоуздки, плетки, стремена, шпоры, ну и, конечно, сабли, - все принималось на специальных пунктах. И люди несли. Отдавали все, что у них было, чтобы дивизия оделась, обулась и вооружилась по всем современным правилам. Отказывая себе, приносили из аулов зерно, масло и мясо, сыры и крупы.
Об этом теперь коротко и говорил Зулькарней Кулов, выражая трудящимся благодарность от имени партийных, советских организаций республики.
- Мы сделали все, что требовалось от нас, - говорил Кулов с грузовика, - чтобы наши братья и сыновья - бойцы дивизии ушли на фронт подготовленными. Может быть, мы еще долго будем ощущать недостаток в том или другом, потому что отдали все. Зато мы не будем чувствовать угрызений совести. Мы ничего не утаили. Ничего не пожалели для наших воинов. Свыше пяти месяцев мы, можно сказать, грели дивизию за пазухой, делились с бойцами не только одеждой, но и теплом собственного сердца. Мы грели их с надеждой и уверенностью, что они станут стальной защитой советской земли, грудью загородят путь врагу и выстоят в этой смертельной схватке!
Оголтелые немецко-фашистские орды рвутся на восток. Мы грели наших бойцов за пазухой еще и для того, чтобы они прислушивались к биению нашего сердца, к беспокойному, тревожному биению сердца народов и перед лицом врага не переставали ощущать это биение.
Кулов повернулся лицом в сторону бойцов, как бы обращая свои слова к тем, кто уходит с эшелоном.
- Родные и близкие наши воины! Мы провожаем вас не на праздник, не в гости! Мы провожаем вас на войну, на фронт, на схватку с врагом! И мы ждем от вас подвигов, мужества, доблести, сыновней верности! Мы желаем вам победы, победы и еще раз победы!
И пусть день, когда мы встретим вас, уже славных победителей, будет таким же солнечным, как сегодня, пусть так же будет наполнять наши сердца ничем не омраченное чувство исполненного долга. За победу! За Родину! За Сталина! Ура!
Еще не смолкли бурные аплодисменты и крики, еще Апчара громче всех кричала "ура" и сильнее всех хлопала в ладоши, как Чока, пробравшись через толпу, тронул ее за локоть.
Апчара стрельнула в него глазами - ну чего тебе? - и продолжала аплодировать, восторженно глядя на трибуну и на товарища Кулова.
- Я к тебе по поручению начальника политотдела дивизии. Выступи, скажи несколько слов прощания от имени нашей молодежи. Тебе предоставят слово, поняла?
Апчара даже съежилась от страха.