Повела Алла. Нетерпеливо одолев первые, всегда трудные метры, она красиво, легко побежала у самой бровки футбольного поля, и бант запорхал над нею. За Аллой шла студентка медицинского института - полноватая, высокая девушка с гордой, в венке тяжелых кос, головою. Медичка сильно размахивала руками, словно бежала на гору, и было странно, что ей удается идти шаг в шаг с худощавой стремительной Аллой. Сзади бежали еще две девушки. Одну из них Валя чувствовала у себя за спиною и, казалось, улавливала ее дыхание.
В начале второй стометровки Валя заметила, как расстояние между Аллою и медичкою стало уменьшаться. Видимо, последняя решила вырваться вперед. Как подтверждение этому долетел взрыв разноголосого гама. Стадион подбадривал, предостерегал, советовал.
Валя сама ускорила темп и, когда снова побежала по прямой, почти не удивилась, что оказалась рядом с Аллой и медичкой. Краешком глаза увидела их сильные ноги, мелькание рук и упрямо наклоненные головы.
Слева забелели костюмы судей, сидевших, как гребцы в шлюпке, на спортивных лестницах, у финиша. Над ними, над зеленым откосом, темнела лиловая туча. На её фоне четко очерчивалась зубчатая башня на Привокзальной площади.
И вот, когда Валин взгляд скользнул по силуэту так хорошо знакомой башни, тяжелый раскат грома всколыхнул тучу. Словно в ответ ему со стороны вокзала долетел призывный гудок паровоза. В нем было что-то тревожное, торопливое - такое, когда паровоз гудит на ходу. И Валя внезапно почувствовала прилив сил - известное многим "второе дыхание".
Над трибунами опять раздались выкрики, свист, аплодисменты.
- Эй ты, с бантом, отстанешь. Переключай на последнюю!
- Валя, жми, жми!
- Чур, только не падать…
- Ого-го-го!
- Лида, ей-богу, премируем! Да-а-ва-ай!
Рядом локоть в локоть бежала уже только медичка. Это разжигало упорство. И на последнем метре Валя с откинутой головой бросилась на ленту. Обрадованная, пронесла ее немного и, словно тяжесть, сбросила на землю. Охваченная нарастающим возбуждением, побрела вдоль бровки, слушая, как бушует стадион.
Когда Валя, все еще стараясь не смотреть на трибуны, вернулась к финишу, к ней подошла, тяжело дыша, медичка и неумело пожала руку. Потом подбежала Алла. Обняла и, приподнявшись на цыпочки, чмокнула в щеку. Глядя через Валино плечо на медичку, которая направлялась к одежде, брошенной на траве возле футбольных ворот, зашептала:
- Везет же тебе, Валька! Во всем. У Василия Петровича и то глаза масляные делаются… Ты и не обратила внимания. Она ведь совсем накоротке от тебя шла. Мираж! Взмахнула руками, а ленты-то нету.
- Кто-то все равно должен был прийти первым, - возразила Валя, не в силах, однако, скрыть радость. - Ты, конечно, вечером идешь в парк?
- Еще бы! А потом сабантуйчик сварганим. Проиграла вот, а на сердце, как говорит Алешка, расчудесно. Никто больше не заставит бегать и дурой быть. Смотри!..
Она неожиданно отстранилась и стала в позу балерины, начинающей танец.
- И-раз! - скомандовала сама себе и закрутилась, широко расставив руки и постепенно поднимая их вверх.
На ближайшей трибуне захлопали в ладоши. Алла перестала кружиться и, словно держась пальцами за подол юбочки, грациозно присела в поклоне. Потом выпрямилась и, независимая, вихляя бедрами, пошла к своей одежде.
2
Хорошо быть победителем!
Хорошо потому, что тебя обязательно начинает знать немного больше людей, чем до сих пор. Потому, что они смотрят на тебя с большим любопытством и уважением. И ты имеешь на это право.
Но, вероятно, наилучшее - то, что ты начинаешь понимать: и мир, и ты сама стали немного иными. Между тобой и миром доброе согласие.
Довольная, что отвязалась от Аллы, прижимая к груди цветы и чемоданчик, Валя влилась в людской поток. Он сразу полонил ее, и понес к выходу. И только на улице, разделившись на ручейки и ослабев, позволил идти свободно.
Липы на Комсомольском бульваре цвели. Золотистая цветень усыпала кроны и делала их похожими на пламя свечек. От лип, казалось, струился чистый, трепетный свет, и они были окружены сиянием. Только год назад привезли их из далекой пущи, и первое лето они цвели бледным, чуть ли не голубым цветом. Цвет быстро, раньше времени, опадал, и то, что можно было назвать жизненной силой в деревьях, как бы засыпало. И пока не сняли проволоку, которой липы для устойчивости были прикреплены к земле, не совсем верилось, что они приживутся и к ним вернется обычная, полная силы краса…
Неожиданно налетел ветер, свежий, душистый. Липы радостно затрепетали, стали пестрыми, и листья закрыли цвет.
Валя невольно оглянулась. У входа на бульвар увидела Василия Петровича. Тот заметил ее тоже и быстро зашагал к ней, по привычке широко размахивая портфелем и пытаясь сдержать улыбку.
- Вы совсем как приезжая, - сказал он, здороваясь за руку выше локтя.
В синих спортивных брюках, в белой блузке, с чемоданчиком и цветами, она действительно выглядела так, словно только что вышла из вагона и кто-то из друзей, приветствуя, подарил ей букет.
- Домой?
- Ага.
- Тогда пойдемте, - Василий Петрович портфелем и кивком головы показал на грозовую тучу.
- А вы неужели с работы? - как невероятному удивилась Валя, вспоминая Аллин намек.
- Если это можно назвать таким словом! Кроме смеха. Да, да!.. Одни стоят на страже рубля. Другие - времени. У них все как на ладони. Это дает экономию, работает на темпы, и его стоит поддержать, а это ведет к лишним расходам, тормозит, дело, и его, разумеется, необходимо отбросить. А тут? Имеешь дело с такой каверзной вещью, как красота.
- Почему каверзной? - не удержавшись, окунула Валя лицо в цветы. От них пахло теплицей, но она с удовольствием вдохнула этот пресный запах. Ей даже стало чуть жалко Василия Петровича. - Первое, о чем я напишу, будет именно красота. Честное слово.
- Вот Театральный сквер… Допустите, если б его не было. Представляете? На Центральной площади создалось бы ощущение такого простора, какой запомнился навсегда и каждому.
- И возразил, конечно, Зимчук.
- Я не рубака. До этого больше с рейсшиной имел дело. Но раз нужен топор, найди в себе мужество взяться и за топор. Мы же ханжествуем. А вот поди попробуй докажи!
Он произнес это горячо, и Вале сдалось, что невысказанная мысль настойчиво бьется где-то за его словами.
- Тогда я могу сказать, что говорит Иван Матвеевич. Он говорит, пора нашим архитекторам научиться считать до ста.
- Примерно…
- Нет, нет! Это не все, - заторопилась Вали, боясь, что ей, как обычно, не дадут высказаться до конца. Главное, никто не представляет города без сквера. Многие тут назначали свидания, играли с детьми.
- Но ему ведь ближе, чем кому, военная слава города!
- Ну и что же?..
Они вышли на Советский проспект.
Он лежал широкий, прямой. Правда, застроенным был только один квартал, и асфальтированная полоса обрывалась возле Центральной площади, где желтели груды вывернутой земли. Но проспект уже существовал, жил. На соседних кварталах возвышались кирпичные громады. Одни одевались в леса, другие едва поднимались над забором, обклеенным объявлениями и театральными афишами. Третьи угадывались по внимательно склоненному крану.
Где-то невдалеке работал экскаватор. Окрест разносилось неровное - то басовито-низкое, то напряженное - завывание его мотора и характерный, словно что-то рушилось, грохот ковша.
По проспекту надвигалась стена ливня. Была она светло-голубая и плотная. Перед ней по тротуарам бежали прохожие.
Василий Петрович взял у Вали чемоданчик и первым бросился к ближайшему строительному забору, под "козырек".
Стена ливня пронеслась мимо. На минуту все заполнилось звонким, веселым гомоном дождя, бульканьем и журчанием. Потом сразу так же, как и набежали, гомон, бульканье утихли. Только вдоль обочины текли волнистые ручьи, и блестящий проспект стал похожим на широкую водную гладь, в которой отражались дома и заборы. Автомашины пробегали с веселым шорохом. Из-под шин вырывались стремительные серебристые брызги.
Они уже собрались идти, как к ним подбежал Алешка. Без шапки, в мокрых рубашке и штанах, что липли к телу, он ударил себя по ляжкам и захохотал.
- Вот это да! У меня целый час. Пошли проведу до общежития.
Его мокрые волосы кудрявились сильнее, чем обычно.
На лбу и на щеках дрожали капли. Он смахнул их рубом ладони, полез в карман за носовым платком, не нашел его и вытерся рукавом рубахи.
- Везет! Вчера велосипед изурлючил, как бог черепаху. Так что к себе на Понтусовку все одно не поспею. Да и в трест надо…
Попросив чемоданчик у Василия Петровича, в чем-то благодарная ему, Валя простилась и, переступая через слюденистые ручейки, пошла с Алешкой. Но тот шагал быстро, и никак не удавалось попасть ему в ногу.
- Я устала, - обиженно упрекнула она.
- Сгори оно все! Жить, Валька, хочется! - отмахнулся он и тряхнул головой, мокрые кудри его заколыхались.
Вале нравилась Алешкина привычка встряхивать головой, нравилось колыхание его ухарских завитков. Но сейчас это не тронуло ее.
- О чем ты? - спросила она, не особенно вникая в его слова.
- Жмут и жмут. Ни отдыха тебе, ни срока не дают. Аж в зубах настряло. Каждый день одно. К управляющему вызывают - знаешь, в чем и как будет исповедовать. На заседание постройкома идешь - снова все ясно. Заранее расписали и наметили. Надо только проштамповать и предъявить. А ежели вспоминают тебя, то чтоб цифру назвать. Фамилия с цифрой.
- А ты постарайся еще лучше…
Это неожиданно ожесточило Алешку.
- Старайся не старайся, а ходу уж не дадут. Фига! Вчера выпивал с пижонами из треста. Прикинулся, что захмелел. Так один все недоумевал на полном серьезе, чего, мол, со мной цацкаются и не посадят. А другой объяснял ему: "Заслуги у него какие-то". Руки пачкать было неохота… Урбанович и тот командовать начинает. Вишь, на Доску почета выставили и поднимают как могут.
Валя пожала плечами и оглянулась.
Туча с громом и молнией уходила на север. Косые полосы дождя падали уже над окраиной города. За тучей гуськом тянулись лохматые тучки и белые, опрятные облачка. Небо очищалось и, как это бывает после грозы, становилось весенним.
Разговор не клеился, и они пошли молча. И только дойдя до общежития и спохватившись, Валя напомнила:
- В парке у нас прощальный вечер, Костя.
- Пойдем лучше в цирк, - предложил он.
- Что ты? Разве можно?.. Я жду…
Она мотнула головой и, не оглянувшись, вошла в барак. А Алешка остался стоять у крыльца, задетый ее безответным отношением.
3
- Зачем тебе это? Неужели нельзя жить с людьми по-людски? - сразу, как только муж переступил порог, начала Вера. - Ты добьешься, что отвернутся все.
- Где Юрок?
- На улице, - не понизила она тона. - В гостиницах не бывает дворов, где могли бы играть дети.
- Давай отправим его в лагерь.
- Новое дело! Мне ребенок еще не опостылел. И скажи, будь добр, что тебе надобно от Ильи Гавриловича? Он сам отвечает за себя, и пока ты подчиняешься ему, а не он тебе.
- Полно, Веруся, это тебя не касается.
- Кухта тоже хорохорился, а влетело. Я не хочу, чтобы наша жизнь зависела от каких-то коттеджей, карнизов и башен.
Последняя фраза насторожила Василия Петровича. Он подозрительно взглянул на жену. Нет, он никогда не рассказывал ей об идее Зорина и проектах Понтуса. Не говорил даже о том, что ходил к Понтусу и поспорил с ним. Скрывал, не желая тревожить, считая, что неприятности лучше пережить самому. Пусть знает только то, чего нельзя не знать, - хватит с ее характером и этого.
Вера полулежала на оттоманке и, когда Василий Петрович вошел, с отсутствующим лицом листала журнал. Ему было давно знакомо это ее выражение. Жена всегда становилась такой, когда старалась что-то представить себе. Заговорив, она приподнялась и спустила ноги. Журнал бросила рядом. Разволновавшись, оперлась на него рукой. Василий Петрович перевел взгляд на узкоплечих, в пышных платьях женщин, изображенных в журнале, и почему-то настороженность и досада его усилились.
- Откуда ты знаешь про наши споры?
- Знаю, - ответила она, одернув подол и прикрыв оголенные колени. Ресницы ее вспорхнули.
Но через мгновение она подавила смущение и посмотрела на мужа спокойно. Только в глубине посветлевших глаз осталось ожидание. Да и сам взгляд был необыкновенный - рассеянный, далекий, будто Вера смотрела не на мужа, а сквозь него.
Василий Петрович подошел к столу и устало положил портфель.
- Нет, ты все-таки ответь.
Она поднялась с оттоманки, поправила волосы и с вызовом прошла по комнате, но не к нему, а тоже к столу, который теперь разделял их. На столе в хрустальной вазочке стоял букет пионов. Нервным движением Вера оторвала от нежного цветка лепесток и разорвала его.
- Чего тебе надо от меня? - повысила она голос, наотмашь отбросив последний шматочек лепестка. - Я, Василий, не маленькая и понимаю, что означает этот допрос.
- Кто сказал тебе о проектах?
Она отпрянула, будто он мог ударить ее, и презрительно сощурилась.
Порванный лепесток и букет вдруг напомнили Василию Петровичу Валю. Что-то напряглось в нем, затрепетало. И это сразу лишило сил.
- Как ты все-таки узнала об этом?
- Рассказал Илья Гаврилович, когда ехали из Москвы. Хватит с тебя?
Василий Петрович не ответил.
- Стены лбом не прошибешь, Вася, - примирительно промолвила Вера. - Не я это выдумала, И ты напрасно сердишься. Я хочу одного - чтобы все было хорошо.
Она обошла стол и приблизилась к мужу сзади. Неуверенно и ласково обняла за плечи. Хотела прижаться всем телом и положить голову на плечо, но Василий Петрович разнял ее руки и, не поворачиваясь, вышел из комнаты.
- Мне плохо, Василий! - крикнула она вдогонку.
Он нашел Юрика на улице. Воинственно размахивая палкой-саблей, тот гонялся за мальчишками.
- Погуляем, сынок, - скорее попросил, чем предложил Василий Петрович.
В новеньком голубом ларьке, возле сквера на площади Свободы, он напоил озадаченного Юрика лимонадом. Мальчик повеселел. И, слушая его рассказы обо всем на свете, Василий Петрович собрался с мыслями.
Ссора с женой, в сущности, мало добавила к тому, что было между ними. Но, почти не добавив ничего, как-то обнажила Веру. Ведь она совершенно не считается с ним. Полна заботами только о себе и уверена - всего можно добиться скандалом. А как держит себя с другими? На улице не узнает знакомых, бесцеремонно разглядывает странными, круглыми глазами каждую женщину, если та со вкусом одета. Разговаривает со всеми, словно оказывает милость, будто все хорошее, что сделал муж, исключительно ее заслуга.
Раньше хоть это скрадывалось наивностью. В городе и до войны существовала целая каста модниц, которые знали друг друга и ревниво следили одна за другой. В этом было даже что-то интересное, чисто женское, чего мужчины, вероятно, вообще не поймут. Но не было того, что появилось теперь, - болезненного соперничества, пренебрежения ко всему. Она не вмешивалась в его дела, хотя и подгоняла: работай, работай! А вот сейчас требует: криви душой, соглашайся, с чем согласиться нельзя. Не хочет, чтобы он был открытым, не верит в справедливость и боится за свое благополучие. Правда, мысль - умри он, и она будет также предана другому - иногда приходила к нему. Но усомниться в ее верности и чистоте раньше он просто не посмел бы! Даже улики, накапливающиеся с днями, не могли поколебать веры…
Василий Петрович погладил по голове сына и, делая вид, что слушает его, шагал, сам не зная, куда ведет ребенка, но чувствуя, что тот должен быть рядом.
Нет! Во многом он виноват и сам. Он почему-то не может уже быть справедливым. Достаточно Вере кинуть не то слово, не так, как хотелось бы ему, поступить, - и он злится, грубит…
- Я куплю тебе голубей, - сказал Василий Петрович, чтоб перестать думать об этом. - Мы станем гонять их вместе. Они будут летать, а мы смотреть на них. Нальем в таз воды и будем смотреть в воду. Так еще лучше видно.
- Я знаю, - объявил Юрик и, захлебываясь, стал рассказывать о московских друзьях-голубятниках.
На улице Янки Купалы, на деревянном мосту через реку Свислочь, Юрик, высвободив руку, подбежал к перилам.
Обмелевшая за летние месяцы до межени речка текла медленно, нехотя. Дно возле моста тонуло в страшноватом темно-зеленом мраке. Из него поднимались поросшие мохом старые сван. Дальше по течению, тоже под водой, лениво шевелились зеленые пряди водорослей. По обоим берегам, склонившись, росли вербы, которые обычно расщепляет молния или выжигают мальчишки, но которые растут наперекор всему. Одна из верб упала поперек речки. Упала, но росла, и вверх тянулись ее молодые побеги. Листья на них были более сочными и зелеными, чем на других.
Внезапно Василий Петрович почувствовал, что рядом с ним стоит еще кто-то. Он с досадой оглянулся и увидел Кухту. Подняв воротник серого пыльника, тот со спокойным видом тоже смотрел на речку и вербы.
- Откуда ты взялся, Павел? - обрадовался Василий Петрович. - Ты всегда, как фокусник: нет - и есть.
Кухта потрепал Юрика по голове и широко улыбнулся.
- А что ты думаешь? Я и в самом деле того… Рабочих не хватает, в главке всего два башенных крапа, а мы, брат ты мой, полугодовой план выполнили. Сталинградцев, которые приехать собираются, опять обставим. Пусть знают, с кем соревнуются.
Он смешно вертел круглой головой и энергично жестикулировал - совсем неожиданно для его грузной комплекции.
- А за что предупредили на бюро? - в тон ему спросил Василий Петрович.
- Это другое дело. Предупредили за сдачу готовых объектов.
- Скажи - за несдачу.