Под однообразный стук колес за окном проносилось знакомое с детства: непрерывная лента подстриженных елок и телеграфные столбы, отбегавшие, будто оглядываясь. Они то поднимались, то опускались вровень с насыпью, и проволока их линовала то небо, то зеленую елочную изгородь. Иногда изгородь обрывалась, и тогда открывался простор - холмистое поле, зеленый луг с ручьем, обросшим лозняком, далекий и близкий лес.
- Приедем в Сталинград, - говорил Дымок, - поклонюсь ему и прежде всего похожу по улицам. Посмотрю, постараюсь понять. Так?.. Рассказывают, что после боев там долго не было ни галок, ни воробьев. Птицы покинули город! Вы представляете?
- Ага, - подтвердила Валя.
- Люди, восстанавливающие тракторный, жили в палатках перед заводскими воротами. Но спали чаще там, где работали. Зимними холодами и наспех выстроенных цехах раскладывали костры. Они горели днем и ночью. Из-за копоти и дыма почти не было видно электрических лампочек. Так?.. На восстановительные работы в цехи "Красного Октября" - есть там такой металлургический гигант - ходили по тропинкам, обозначенным флажками, потому что все вокруг было заминировано. Вы представляете?
Василий Петрович не выдержал и взглянул на Валю. Она сидела, зажав сложенные лодочкой руки между коленями.
- Как все это можно назвать? - после некоторого молчания спросила она, широко раскрыв глаза.
- Не знаю, - задумчиво ответил Дымок.
- Так и назвать, - неопределенно шевельнул пальцами Алексей. - Разве важно, как назвать? А? Важно, что сделали и еще сделаем.
"В самом деле, как назвать? - думал Василий Петрович, когда в полночь, выключив свет, все улеглись спать. - Очевидно, подвигом народа на его нелегком пути к счастью".
Похрапывал Прибытков, неслышно спал Дымок, и ровно, спокойно дышала совсем близко Валя, А он, как ни пытался, никак не мог заснуть, все думал и думал…
Утром его разбудил Прибытков. Умытый и старательно причесанный, он выглядел торжественно. Дымок и Валя стояли уже возле окна.
- Скоро Бородинское поле, - сообщил Прибытков. - Может, это самое, интересуетесь. Вот сейчас. За тем кустарником, - и показал пальцем в окно.
Василий Петрович поднялся и стал позади Дымка, опершись о его плечи. Бородинское поле он видел не раз и сразу нашел знаменитый памятник. Залитый еще косыми лучами солнца, на зеленом холмике отчетливо вырисовывался постамент с орлом. Орел взмахнул крыльями и как бы застыл в полете. А за ним, далеко, в сизой дымке, синел лес и розовело небо.
2
Валя была подготовлена к тому, что может увидеть. Но Сталинград все равно поразил ее - разрушениями, размахом строительных работ, своей неповторимостью. История здесь напоминала о себе на каждом шагу. Руины и те были особенные. В Минске они возвышались, как останки, уцелевшие после взрывов и огня. Стояло здание - попала бомба, и то, что не могла разбросать, поднять в воздух, осталось каменеть, отданное на милость дождям, ветру и времени. Тут же руины, как и люди, стояли насмерть, до последнего. Самой невероятной формы, они были изрешечены - пуля в пулю, осколок в осколок. История витала над площадью Павших борцов, над грозным валом Обороны, который теперь был отмечен танковыми башнями на массивных постаментах, шагающих от Волги к Мамаеву кургану.
Опаленный солнцем и горячим дыханием близкой степи, город жил своей будничной жизнью. На углах женщины в белом продавали "газводу". Не уступая дороги машинам, по улицам вышагивали верблюды. Около Центрального, по-восточному шумного рынка крутились запыленные карусели. От Волги долетали гудки пароходов. Не останавливаясь на станции, проносились составы с сизыми, как лесные голуби, тракторами на платформах. Из бесчисленных заводских труб к жгучему солнцу тянулись черные, желтые, голубые дымы… Но и это Вале казалось значительным, необычным. Ей хотелось как можно больше запомнить. Она фотографировала исторические места, мемориальные доски, записывала названия улиц, фамилии людей, с которыми встречалась, рассказы Алеси Зимчук, у которой поселилась, хотя остальные остановились в гостинице "Интурист", пока единственной в городе.
Первое, что привлекло внимание Вали, когда она знакомилась с Алесей, была ее сдержанность. Вернее, состояние уставшего человека, которого не покидает какая-то мысль. Она делала ее движения замедленными, светилась на энергичном худощавом лице, в красивых глазах. И знакомилась ли она с Валей, слушала ли ее или разговаривала по телефону, мысль, которая была далеко от всего этого, сновала и сновала.
Говорила она о себе неохотно, плохо помнила цифры, даты, так необходимые Вале, иногда даже путала название улицы, где по ее проекту должен был строиться дом. И только ночью, когда они легли в постель, почувствовали тепло друг друга, Алеся вдруг стала словоохотливой. Но заговорила она не о городе, не о своей работе, а об отце.
- Папа мне пишет все, - начала она не по возрасту наивно. - Он хороший и со мной более откровенен, чем с мамой. Думает, что она может и не понять его, а я пойму…
- Узнаю Ивана Матвеевича…
- Ты часто бываешь у наших? - встрепенулась Алеся.
- Как-то не приходится.
- Но все-таки видела череп на этажерке?
- Конечно.
- Это я нашла его во время поездки в Бухару… Однако я хотела сказать не о том. Ты, наверно, обижаешься на наших? Не надо. Папа хочет быть добрым, но обстоятельства не всегда позволяют ему…
Она обняла Валю и поцеловала. Валя не повернулась, когда та сжала ее в объятиях, и поцелуй пришелся в ухо. В ухе зазвенело.
- Папа писал и о Юркевиче. Хороший он. Его поездка - тоже не так просто, а предупреждение для кое-кого… Но до полного одобрения еще ого-го!..
Свернувшись калачиком, Валя промолчала и показалась себе маленькой, беспомощной. А Алеся все говорила, бередя душу и пугая.
Назавтра делегацию повели по новостройкам. Объяснения давали Алеся Зимчук и инженер Рыбаков, когда-то приезжавший в Минск. Осмотрели большой строительный комплекс по Саратовской улице, здание областной партшколы на площади Павших борцов, выдержанное в простых, ясных формах. На нем словно отражались прошлое города и его будущее. Первые этажи были сдержанными, почти суровыми и напоминали цитадель. Но выше - линии постепенно приобретали легкость. А лепные детали, красивый карниз и ажурный парапет уже вызывали ощущение взлета.
Валя опять фотографировала, записывала, но старалась держаться подальше от Василия Петровича и как можно ближе к Алексею и Прибыткову. Страх, разбуженный Алесей, жил в ней, рос, и она как бы искала защиты у товарищей. Когда переходили от одного строительного объекта к другому, Валя брала Алексея под руку, делала вид, что занята разговором с ним, и пыталась не замечать брошенных ненароком взглядов Василия Петровича. Алеся же, наоборот, делала все, чтобы они очутились вместе, стараясь завязать общий разговор.
Около трех часов она предложила съездить на Бакалду, за Волгу. На небе не было ни облачка. Солнце пекло нещадно. Под его лучами в скверах завяли цветы, сузились листья канадского клена, воробьи на дорожках не прыгали, а как-то бочком подскакивали с раскрытыми клювами. Всем надоело пить газированную воду, все обливались потом, и Алексей не раз выкручивал свой платок, а потом, держа его за уголок, нёс в руках, чтобы просох. Потому охотно согласились перенести значившийся в распорядке дня поход на Мамаев курган на завтра.
Привольная Волга текла плавно, величественно, и Валя подумала, что в этой величественной медлительности и таится, видимо, ее прелесть. Необъятный плес Волги поблескивал, но не переливался, не сверкал, а словно остекленел в стремительном беге. Далеко, почти на середине, уже сдаваясь игрушечным, черный, как жук, буксир тянул длинную ленту плотов. В разных направлениях скользили лодки. Развернувшись, к пристани подходил белоснежный пароход.
Спустились к пристани, купили билеты и быстро зашагали к - пароходику, который должен был вот-вот отчалить. И опять, когда рассаживались на белой крытой палубе, Алеся, точно невзначай, сделала так, что Василий Петрович сел рядом с Валей.
Он сидел сдержанный, закинув ногу на йогу и положив на колени руки. На потолке трепетали пятнистые блики, за бортом плескалась вода, лицо ласкала свежесть, а у Вали горели щеки и горячими, сухими были глаза. Она боялась шевельнуться, глубоко вздохнуть, и потому очень хотелось изменить позу и дышать всей грудью.
- Ну, как наш город? - вывела из неловкого молчания Алеся.
Пароходик загудел, за бортом зашипел пар. Медленно начала отплывать пристань. Потом над головой послышалась команда, и тут же застучали колеса.
- Город хороший, - как за спасение, ухватился за её вопрос Василий Петрович. - Нам стоит поучиться, как уважать историю. Замечательно, что сохраняете некоторые руины. Людям, небось, нужно, чтобы было не только светлое будущее, но и славное прошлое. Во имя этого они даже умирали…
Пароходик уже направлялся к противоположному берегу, все время беря против течения. Навстречу ему плыла длинная, как челнок, самоходная баржа. Поравнявшись, она отсалютовала гудком и скрылась за кормой пароходика. На противоположном берегу стали видны избы и колодезные журавли, напоминавшие зенитки.
- Поправились и зеленые пояса вокруг заводов, - почему-то более охотно заговорил Василий Петрович. - Это совсем хорошо.
- А главное? - хитро спросила Алеся.
- А в главном почти так же, как и у нас. Больше, чем надо, видимости. Многое на одну колодку, будто сделано одним… таким щедрым не на свои деньги широкомасштабником…
- Боже, как правильно! - вырвалось у Алеси. - И как трудно доказать это. Как трудно убедить, что прекрасное - это простота. Что в архитектуре она неразделима с современной техникой. В искусство пришла такая сила, как машина. И, по-моему, хорошо, что пришла. Надо только, чтобы она имела свою работу. Не помогала бы штамповать произведения архитектурных кустарей, а осуществляла бы такие художественные замыслы, какие по силе только ей - машине. Очень хорошему другу.
Поднявшись на вершину кургана, остановились у постамента с танковой башней.
Вблизи, зарывшись носом в бурую землю, ржавели-немецкий танк с белым крестом на борту и изувеченный броневик со странной эмблемой - в полукруге силуэт всадника, берущего барьер. Тут же, под чревом броневика, серели человеческие кости - взял! Рядом в овраге валялся присыпанный песком железный лом.