2
Если бы Валю спросили, что такое счастье, она скорее всего ответила бы: "Счастье! Это - жить…" И задумалась бы только на минутку. А задумавшись, добавила бы: "У нас, конечно…"
Порывом к счастью, как думала она, был когда-то и первый субботник. Голодные, обессиленные люди вышли работать сверхурочно, зная, что не получат за это ни добавочного панка, ни оплаты. И работали они лучше, чем обычно, и сделали больше. Сделали потому, что начинали понимать: счастье - в этом подвиге и дальше, за ним.
Вот и теперь, после освобождения города, проявлением такого побуждения опять стали субботники.
Кто подал о них идею? Скорее всего она родилась безымянной, хоть дала о себе знать уже в первые дни освобождения, когда на стенах еще не остывших коробок появились призывы: "Из пепла и руин поднимем тебя, родной город!" Но кто писал призывы? Многим казалось, что это сделали они сами. А потом? Кто-то ведь выступил первым на собрании, внес предложение - в выходной день начать разборку развалин. Но кто это был? Его тоже нельзя назвать. И хотя субботники имели своих энтузиастов, о субботниках говорили на летучих митингах, на совещаниях, о них писали газеты и принимались решения, - субботники выявляли стремления не только тех, кто говорил, писал и выносил решения. Даже отсталые, клявшие про себя субботники, не возражали против них вслух. Почему? Не было за что да и при таких обстоятельствах было неловко. Брали верх мораль, общественное мнение, которые оказывались сильнее самого человека… Во всяком случае, так себе представляла Валя.
Некоторые руины угрожали обвалом. Начали с них. На зубцы стен набрасывали канаты и дружно, под команду, раскачивали изувеченные громадины. С любопытством смотрели, как они начинали трескаться, обсыпаться и, раздаваясь у фундамента, не падали, а оседали на землю, обдавая клубами сухой и горькой пыли.
Другие руины держались надежно. Стояли закоптелые, холодные, с темными провалами. Лестницы в них почти всегда были целыми, и обмытые дождями ступеньки белели, как досмотренные.
С такими руинами сначала возились саперы. Гулкие взрывы рвали предрассветную тишину над городом. И Вале тогда чаще, чем в партизанские дни, снилась воина.
С утра по выходным дням и под вечер в рабочие дни к руинам стекались люди. Несли носилки, кирки, лопаты. Приходили с песнями, нередко в колоннах, расходились же молчаливо, чаще всего по одному. И хотя кое-где вырастали аккуратные клетки кирпича, кучи железа, камней, казалось, что руины по-прежнему вздымаются всюду и даже в вечерних сумерках стали выше.
Занятия в университете начинались с октября, и Валя, не желая сидеть без дела, стала временно работать в Комитете Красного Креста - одном из самых беспокойных и шумных учреждений сорок четвертого года. За Комитетом был "закреплен" квартал сплошных руин - полуразрушенных коробок и стен, которые чудом держались, опираясь неведомо на что. На них уже успели вырасти карликовые деревца. И от всего веяло таким запустением, что даже молодежь, обычно неугомонная, работала почти без смеха и шуток.
Валя возвращалась домой вконец усталая. Ладони, сухие и шершавые от кирпича, горели. Ныла спина. Не раздеваясь, она бросалась на кровать, закрывала глаза. И только тогда, в полудремоте, становилось легче, ее охватывало то приятное чувство, которое появляется, когда начинает проходить усталость.
"И все-таки хорошо, что город останется там, где стоял всегда, - думала Валя. - Свой, привычный и такой необходимый. Пусть это значительно труднее, чем построить его на новом месте. Пусть! Тут нельзя жалеть ни сил, ни времени…"
Почему это так? Валя вряд ли ответила бы. Но сердцем чувствовала, что должно быть только так. Правда, ясно представить себе город, каким он будет через несколько лет, Валя не могла. Руины, которые появились словно в результате раскопок, заслоняли будущее. Но в воображении каждый раз возникала светлая картина. И она манила Валю, заставляла торопиться. "Только бы скорее, скорее!.."
Однажды на субботник приехал Кондратенко. В сером плаще, с непокрытой головой, он зашагал между грудами щебня, попыхивая трубкой и широко размахивая рукой, в которой держал фуражку. С ним шло несколько человек, среди которых Валя узнала Зимчука и секретаря горкома Ковалевского. Они о чем-то негромко разговаривали. Невдалеке от Вали остановились. Кондратенко окинул взглядом очищенную от развалин площадку и нахмурился.
- Ну вот, в сущности, то же самое, - заметил он, по-называя на юношей и девушек, которые без работы полеживали в тени у полуразрушенной коробки и лениво перекидывались камешками. - Они же скучают. И, вероятно, тоже оттого, что мы уважаем и экономим только рубль… А что если бы это был не субботник? Даю слово, хватило бы и ломов, и носилок, и распорядителей. А здесь? Дармовщина, Да еще какая! Предложи плату - завтра ни один не выйдет на работу.
- Стоит подумать о создании чего-то вроде треста разборки и восстановления строительных материалов, - сказал Ковалевский. - Пусть будет один хозяин.
- Вот-вот! - согласился Кондратенко. - Тем более что Совнарком и цека приглашают из Москвы архитектурную комиссию. Есть основания… Во всяком случае, можно полагать, что нам и сталинградцам придется показывать пример другим…
Заметив Валю, которая стояла с киркой, не зная, отойти ей или продолжать работу, Кондратенко поздоровался.
- Тяжко? - спросил он, показывая на кирку.
Валя смутилась.
- Нет, товарищ секретарь. Почему же?..
Ей на самом деле показалось, что она говорит правду. Но не потому, что не чувствовала усталости или ей не было тяжело. Наоборот, руки уже гудели и ломило спину. Но она была убеждена: признаться в этом - значит доказать досадную слабость, в чем-то стать недостойной других. К тому же так было принято отвечать. Однако, когда взгляд ее упал на кирку, на запыленные, порыжевшие тапочки, сделалось жалко себя, и, если б не стыд, из глаз, возможно, брызнули бы слезы.
- Ну и как все-таки? - настойчиво переспросил Кондратенко.
- Конечно, немного тяжело… - поправилась Валя. - Но, честное комсомольское, про это как-то забываешь…
Наклонив голову, исподлобья, он внимательно посмотрел на нее, кивнул и пошел дальше. За нам двинулись остальные.
Переведя дыхание, Валя чуть успокоилась. Но, когда она хотела было взяться за работу, кто-то, неслышно подойдя сзади, закрыл ей глаза ладонями.
"Алешка!" - ужаснулась она, снова не зная, что делать.
Но руки были не мужские, и держали они Валину голову некрепко. Да и тот, кто держал, сам едва владел собой.
- Зося! - снова не ведая как, узнала она. - Родная! Я слышала, что ты в городе. Пусти! Я тебя из тысячи угадаю…
Она бросила кирку и порывисто обернулась. Перед ней действительно стояла Зося.
- Боже мой! Чего ты плачешь?
- Не могу, - призналась та, всхлипывая и не сводя с подруги радостных, влюбленных глаз. Но было заметно - встреча и смущает ее. Она смотрела на Валю, и краска выступала на ее лице. Ей, видимо, показалось, что возвращается прошлое. Видимо, появилось ощущение, что Валя может вот сейчас подмигнуть и невпопад что-нибудь ляпнуть про Алексея или вообще., И, чтобы опередить ее, она сказала:
- А ты совсем-совсем не изменилась.
- Когда тут было изменяться, - поправила Валя косынку. - А Минск, наверное, одни партизаны заселили. Кто по брони, кто так… Здесь ведь и Зимчук и Алешка. Помнишь тот, кудрявый? Подпольщик. Ты ему как-то еще руку перевязывала, когда приходил из города…
- Говорят, туго сейчас некоторым из них, - преодолела замешательство Зося. - Провалы ведь были. Причины ищут.
- Глупости! Ты слушан только. Мне Иван Матвеевич давно бы сказал. Мы же с ним вместе живем.
Они обнялись и так на минутку застыли.
- А Лешу, Валя, ранило, - пожаловалась Зося, прижимаясь к ее плечу.
- Алексея? - переспросила Валя. - Что ты, Зосечка? Сильно?
- Пишет, что нет. Да разве его можно слушать. Ты же знаешь, он, умирая, не пожалуется.
- И как же ты теперь?
Зося опустила руки.
- Живу вот. Ходила в Наркомпрос, в школу направляют. Так что…
Валя опять хотела привлечь ее, но Зося наклонилась, поднимая лопату, которую бросила, когда подкрадывалась, и уже спокойнее докончила:
- Мне бы только до работы дотянуть… Да хватит про меня. Скажи-ка, как Иван Матвеевич там?
- Ничего. К нему жена и дочь из эвакуации возвращаются, готовится семьянином стать. - В Валином голосе послышались насмешливо-ревнивые нотки. - Ты представляешь его семейным? Нет? Я тоже.
- Ты уходишь, надеюсь, оттуда?
- Куда? И вообще, почему я должна это делать?
- Мало ли почему.
- У тебя вечно какая-то несуразица в голове. По себе с Кравцом, что ли, судишь?
Она поняла - сказала ненужное, жестокое. Зося может обидеться, и поспешила перевести разговор на другое.
- Иван Матвеевич недавно проходил тут, С Кондратенко. Ты слышала, о субботниках, о строительстве говорили. Спрашивали, тяжело ли?
- Тяжело ли? - повторила Зося, вздыхая. - Да разве может быть сейчас легко? Я, наверное, и не выдержала бы тогда… А насчет Кравца… если хочешь подругой остаться, не вспоминай мне!..
Она не договорила. Все, кто работал поблизости, - носили кирпич, сваливали в кучу железный лом, кирками разбивали кирпичные глыбы, - вдруг остановились, глядя в одну сторону.
На зубчатой стене стоял парень и, размахивая руками, что-то кричал вниз. Он, видимо, только что накинул на желтую громадину канат и теперь отдавал последние распоряжения.
- Валить будут, - задумчиво проговорила Зося. - Пойдем посмотрим.
Но Валя, украдкой наблюдая за парнем на стене, отрицательно мотнула головой: она узнала Алешку. А тот, ловко перескочив на другую стену, немного отбежал и поднял руку. Стена закачалась, раздалась где-то у фундамента, осела и скрылась в туче пыли.
"И тут нашел работу по себе", - подумала Валя и заторопилась: надо было еще переписать сотрудников, участвовавших в субботнике.
3
- Валя, подожди!
- Чего тебе?
- Я должен с тобой поговорить.
- Поговорили раз - довольно.
- Почему ты начала избегать меня? И тебе уж наплели три короба?
- Я не избегаю, а просто не хочу с тобой встречаться, Костусь.
Алешка догнал ее, но все же пошел не рядом, а немного сзади, ведя велосипед и не совсем уверенно заглядывая ей в лицо. В своей сдвинутой на затылок маленькой кепке, пиджаке, небрежно наброшенном на плечи, в расстегнутой рубашке и запыленных брюках, заправленных с напуском в сапоги, он выглядел ухарски. Но протянутая рука, которой Алешка хотел остановить Валю, выдавала его тревогу.
Солнце, огнистое, красное, скрывалось за руины, а вспотевшее, разгоряченное Алешкино лицо казалось бронзовым. Он не раз собирался вытереться рукавом, но каждый раз отказывался от этого и становился все более упрямым.
Валя не оглядывалась, но чувствовала его рядом и сама замечала, что ее непримиримость слабеет.
В сквере на площади Свободы она не выдержала. Подойдя к могилам танкистов, задержалась у самой высокой пирамидки и, остановив взгляд на надписи, нетерпеливо спросила:
- Что ты хотел сказать? Говори. На нас обращают внимание.
Алешка стал рядом.
- Я не согласен, чтоб наша дружба так кончилась.
- Ты сам виноват.
- Ой ли? Я или Зимчук?
- Иван Матвеевич? При чем тут он?
- При всем. Я знаю, что значит жить с вашим братом под одной крышей. Вместе ужинать, вместе завтракать. Встречал я уже сорокалетних партизанских опекунов. Приходилось, ха-ха!
- Ты не имеешь права так говорить!
- Думаешь, я тоже не верил в него? Ого!
- У Зимчука дочка моих лет. Когда немцы повесили маму и дядю Рыгора, он мне отца заменил. Как у тебя только язык поворачивается!
- Повернется, если больно!.. Подполье со всеми, небось, теперь под лупу рассматривает. А за какие грехи? Что мы жизни не жалели? Тоже мне праведник!
Нечто знакомое привлекло внимание к надписи на пирамидке, и Валя невольно прочитала ее: танкист, погибший при освобождении города, был ее ровесником. Она прочитала надпись еще раз - звание, фамилию, год рождения, дату смерти - и уже более твердо сказала:
- Ну а что, если и проверяют? Честные люди, Костусь, не боятся проверки. Чего бояться?.. И здесь мы друг друга не понимаем.
- Значит, и ты тоже?!.
Он схватил и сильно сжал ее руку, требуя, чтобы Валя посмотрела на него.
Не показывая, что ей больно, она кинула на Алешку холодный взгляд, увидела его посеревшее лицо, блестящие, круглые глаза и не сделала никакой попытки вырваться. Это обескуражило Алешку, он отпустил Валю и, ударившись ногой о педаль велосипеда, чуть ли не бегом бросился из сквера.
Рука болела, и Валя злилась. "Сумасшедший! - думала она, возмущаясь. - Ненормальный какой-то! Так он и убить может… Псих!" Она ругала и поносила Алешку, Вместе с тем росла обида и на себя: видимо, он подмечает в ней нечто такое, что позволяет ему своевольничать. Но над всей этой путаницей чувств и мыслей все же царило одно - смятение. Что-то неведомое входило в Валино сердце, и нельзя было от него отмахнуться.
С чувством вины Валя подошла к дому. Решив незаметно прошмыгнуть в свою комнату и там побыть наедине, тихо вошла в прихожую. Но, крадучись возле треснувшего, с желтыми подтеками зеркала, не удержалась и глянула в него. Увидела - оттуда на нее смотрела чем-то пораженная девушка с растерянными лучистыми глазами. Валя резко отвернулась, и под ее ногами скрипнула половица.
- Это ты, Валюша? - послышался голос Знмчука. - Зайди, если есть время.
Мыться пришлось одной рукой, другая все еще болела. Валя нервничала и не знала, как после всего, что ей наговорили, покажется на глаза Зимчуку.
Подойдя к его кабинету, она в нерешительности остановилась, поправила валик волос, по привычке одернула гимнастерку и только тогда открыла дверь.
Зимчук сидел на диване, подвернув под себя ногу, и просматривал книгу. Рядом с ним тоже валялись книги в коленкоровых, ледериновых и картонных переплетах.
- Слышишь, Валюша?
- Что? - исподлобья взглянула на него Валя, остановившись у порога.
- Приказали вот овладеть… Видишь? Сам Первый звонил в Ленинскую, сам распорядился подобрать и для себя и для нас: Потоп настоящий.
- Теперь станет больше работы, правда?
- Я, Валюша, перелистывал одну, - он потряс книгой, - и обнаружил любопытную штуку. История архитектуры, в сущности, - история ее приближения к человеку. Сначала у этой каменной красоты была цель пугать людей, утверждать их никчемность. И все! Потом она стала немного снисходительнее. Но, устремляясь в небо, к богу, как и раньше, имела к труженику только то отношение, что он создал ее. А потом? Потом была вынуждена отдавать себя в батрачки. А простой человек только дивился искусству рук своих…
- Ага, Иван Матвеевич, - по-своему поняла его Валя. - Я согласна.
- Согласна? - приподнял плечи Зимчук.
Он отложил в сторону книгу, встал, подозвал Валю и прикоснулся ладонью к ее лбу. Потом собрал разбросанные книги и перенес их на письменный стол.
- Иметь дело с людским горем стало моей профессией, Валюша, я видел его и там, во время оккупации, и тут, работая в Чрезвычайной комиссии. Кровавое, могильное и нагое, лыком подпоясанное. Всякое. Но вот женщину и девочку одну, с которыми в подвале встретился, не могу забыть. И мне кажется, всю эту архитектурную мудрость сейчас надо направить на то, чтобы скорее вывести людей из землянок и подвалов.
- Мне нужно поговорить с вами… - тронутая его добрыми словами, сказала Валя. - Это правда, Иван Матвеевич, что с подпольем до сих пор не все ясно?
Зимчук насторожился, лицо у него стало отчужденным, словно что-то отгородило его от Вали.
- Ты про Алешку?
- Ага.
- Не люблю я ветрогонов, Валя. Это - вообще. А кроме того, с такими нельзя спешить. Доверяй, как говорятся, и проверяй. Хоть это уж не нас касается… Да и как быть иначе? Ты правильно там, на субботнике, сказала. Вот и исходи из этого…
Валя почувствовала - Зимчук уходит от ответа. Но, начиная сердиться на него, не захотела думать об этом дальше. Даже заставила себя поверить - он сказал почти все. А если чего-то не сказал, значит - нельзя.
- А мне как быть? - спросила она, однако, мстя ему за скрытность.
- Что значит - тебе? - не сразу понял он.
- Я скоро буду мешать вам.
- А-а, - покраснел Зимчук. - Это моя забота.
- Нет, почему же. Если не доверять, так не доверять…
Зимчук отвел прищуренные глаза в сторону и начал перекладывать книги на столе.
- Ладно… - помолчав, сказал он. - О тебе они наслышаны, но, признаться, ревнуют уже в письмах. Особенно Алеся, дочка. И ты, может быть, права. Идеальных семей, к сожалению, пока мало. Да и на виду мы теперь. Не только с собою приходится считаться. Я позвоню вашему ректору…
Путано сказав, что она за все благодарна ему и всегда останется признательной, Валя вышла. Надо было совсем по-новому подумать о завтрашнем дне.