4
Рука не перестала болеть и на следующий день. И каждый раз, когда боль давала себя знать, Валя, сердясь, вспоминала Алешку. "Сумасшедший. Сам сперва оправдайся, а потом других обвиняй. Тоже взял моду!.." - негодовала она. Но в то же время чувствовала, что теряет прежнюю власть над собой и спасительная черта, отделявшая ее от Алешки, помогавшая держать его на расстоянии, начинает пропадать. "Никогда больше не заговорю с ним. Пускай что хочет, то и думает. Никогда!" - обещала она себе, не очень веря собственным словам.
Еще труднее было вынести приговор Зимчуку. Он прочно вошел в Валину жизнь, заняв, как говорят, место в красном углу. В Зимчуке, как казалось ей, вообще жило стремление делать все так, чтобы сегодняшний день был краше вчерашнего. Особенно если это касалось партизан. Он не порывал с ними связи, бывал у них, многим помог устроиться, получить нужные справки, льготы. Выезжая на район, - в места, где партизанил, - не забывал захватить с собою новую книгу, набор рыболовных крючков, семена скороспелой кукурузы, которые неизвестно где раздобывал. И Валя уважала, слушалась его. Рвать с ним - значит остаться одной, без поддержки. Значило - в чем-то отказаться от своего прошлого…
Но как тогда быть с его неожиданным отступничеством, предвзятостью к Алешке. Подчиненностью чему-то высшему, что важнее за него самого, за его совесть, людей, вообще…
Каждый день, наскоро позавтракав, они вместе шла на работу. Им было по пути. Зимчук провожал ее до белого, похожего на глинобитку домика на углу улиц Карла Маркса и Энгельса, где помещался Комитет Красного Креста. Валя подбегала к крыльцу, останавливалась и некоторое время смотрела вслед Зимчуку, чтобы в случае, если он оглянется, помахать рукой. Даже в те дни, когда Зимчук из дому ехал прямо на кирпичные заводы или другие предприятия, он подвозил Валю на работу.
Сегодня же Валя не вышла завтракать. Зимчук тоже не позвал ее, как это делал обычно. Покашливая, прошел из кабинета в кухню, долго плескался там водой, фыркал и топал, а через минуту хлопнул дверью. Валя так и не узнала, завтракал он или нет.
Торопясь, она собрала вещи, простилась с ошарашенной старушкой-домработницей и с узелком в руках пошла в Комитет Красного Креста, а оттуда в университет.
В университетском городке уцелел лишь корпус физмата. Валя не раз уже бывала здесь, и ей не пришлось искать.
Ректор - средних лет мужчина, с кудрявыми, подстриженными под "полубокс" волосами, придававшими его голове атлетический вид, встретил Валю как-то насмешливо, с мужским любопытством. Его лицо дышало здоровьем, силой. Он был в хорошем настроении, и это проявлялось в движениях, в шутливом тоне его голоса. Но короткая и не совсем обычная беседа с ним подбодрила Валю. И когда ей показали комнатку в бараке, где предстояло жить, может, все четыре студенческих года, к ней почти вернулось хорошее настроение.
Барак был временный, покрытый толем, но комнатушка оказалась уютной. Стены оклеены обоями, голубыми, с фантастическими серебристыми цветами, потолок хорошо побелен. Валя нашла в ней еще одно преимущество - два небольших оконца смотрели на юг. Сквозь них в комнатку лилось солнце, и вся она была наполнена мирной золотистой пылью.
Комендант принес железную кровать, тумбочку, табуретку, показал, где взять соломы для матраца, и Валя принялась за работу.
Протерла стекла в оконцах, вымыла пол, застлала постель. Просыхая, пол пахнул очень знакомым, родным, и Валя все больше убеждалась: то, что произошло, - к лучшему. Теперь она, по крайней мере, самостоятельна во всем.
Все к лучшему!.. И хотя тут же обнаружилось, что для того, чтобы жить, надо иметь иголку, нитки, котелок, спички, замок и десятки самых неожиданных вещей, Валя беззаботно рассмеялась. Ей пришла веселая, уже чисто студенческая мысль: если есть комендант, значит будут и котелок, и графин для воды, и занавески на окна. А если и встретятся трудности - пусть! Без них теперь даже неловко. Зося права. Ах Зося, Зося!..
Охваченная желанием действовать, Валя нашла два гвоздя, один вбила над кроватью, другой - возле двери. На первый повесила партизанскую флягу, финку в кожаном чехле, пилотку, на второй - полотенце. Потом отошла на середину комнаты и стала любоваться ею.
За этим занятием ее и застал Зимчук.
Он зашел, делая вид, что с опаской посматривает на потолок, словно ожидает, что тот может обвалиться. Под мышкой у Зимчука был сверток.
- С новосельем! - сказал он, кланяясь. Но ему трудно было совладать с собой, и он, положив на табуретку сверток, как волшебник, замахал над ним руками. - Тохтар-бохтар! Тохтар-бохтар!
- Что это?
Зимчук перестал колдовать.
- Тут остаток твоего пайка, и еще что-то, без чего, как бабушка считает, ты погибнешь. Во всяком случае, здесь все твое или то, что должно быть твоим.
Валя взглянула на расстроенное лицо Зимчука и смутилась: "А против чего, собственно говоря, я бунтую? Разве плохо, что так вышло? Мы ведь все равно останемся друзьями. А чтобы делать выводы, надо много знать. А если не знаешь, верить в тех, кто знает…"
- Спасибо, - спрятала она сверток в тумбочку. - Я когда-нибудь обязательно отблагодарю вас.
- Ты лучше скажи "заплачу".
- Нет, почему же… Но я в долгу перед вами…
- Значит, увидела во мне чужого. А зря. Неужели думаешь, тебе пришлось перебираться сюда только из-за спокойствия моей семьи? Нет, Валя, и еще раз нет! У человека уйма обязанностей, и он, поверь, отвечает не только за себя.
- Я верю, конечно…
Она соглашалась, давала себе слово оставаться прежней с Зимчуком, но даже не подозревала, что творится у него в душе. И, пожалуй, хорошо, что не подозревала. А может быть, и наоборот, плохо, ибо чаще всего людям не мешает знать правду.
Глава пятая
1
Через несколько дней самолетом прилетела комиссия. Возглавлял ее академик Михайлов, которого Василий Петрович знал еще со студенческих лет. Шумливый, веселый, он осанкой напоминал пожилого врача. Когда Михайлов после совещания в ЦК вышел на улицу, он, совсем как хирург, идущий к операционному столу, потянул себя за один, потом за другой рукав и, приятно окая, приказал:
- Нуте-ка, молодой человек, показывайте!
Он обратился к Василию Петровичу, и это предрешило, кому давать объяснения, хотя в состав комиссии вошли Понтус и архитектор Дымок, в свое время работавший над довоенным планом реконструкции города. По веселому блеску глаз, по тону, каким было сказано "молодой человек", Василий Петрович догадался: академик тоже узнал его.
Михайлов слыл человеком смелых решений и широких масштабов. Некоторые из его проектов вошли в учебники и поражали ясностью мысли, строгой красотой. И, вероятно, это, как того очень хотелось Василию Петровичу, обусловило выбор ЦК. Но многие из проектов Михайлова - и это также знал Василий Петрович - не были осуществлены. Им не хватало практической мудрости.
С чувством человека, который опасается обмануться в своих надеждах, Василий Петрович повел комиссию по городу, подробно объясняя, что было до войны на месте руин, и с нетерпением ожидая замечаний и вопросов. "Испугаются, - думал он с тоской. - Увидят, ужаснутся, и куда денется прославленная смелость…"
День был ветреный. По улицам поземкой стлалась рыжая пыль. Она вихрилась, слепила глаза, наметала сугробики всюду, где могла задержаться. Руины от пыли будто дымились. Побелевшее от жары небо тоже казалось пыльным.
Слушая Василия Петровича, Михайлов щурился, часто просил, чтобы его подождали, взбирался на груды кирпича, осматривал окрестность. Кое-кто уже притомился, Понтус начал посматривать на часы, а Михайлов все лазил и лазил по развалинам.
Примерно в часу четвертом он неожиданно предложил осмотреть город с самолета. Сидя в "оппеле" и приглядываясь к улицам, как и ожидал Василий Петрович, Михайлов заговорил.
- Некоторые полагают, что генеральная идея при планировке такого города, как Минск, должна обязательно оставаться открытой, - сделал он ударение на слове "такого". - А почему, любопытно? Да потому, отвечают, что окончательно можно решить только те части города, где в камне воплотится прошлое. Иначе заданная идея будет мешать дальнейшему естественному росту города. К тому же никто толком не знает, как и в каком направлении пойдет этот естественный рост. Лет через десять в городе могут появиться, например, производственные гиганты. Что тогда? Разве они не будут влиять на дальнейший его рост? Разве город не должен быть как-то повернут к ним? Аль исключена возможность, что, скажем, такое святое место, как Сталинград, перестанет быть экономическим центром и превратится в город архитектурных памятников? И со всего света туда будут съезжаться, как в Мекку? Кто знает? И вот тогда, и в первом и во втором случае, идея, которую вы воплотите в такой прочный материал, как камень, станет на пути движения вперед…
Михайлов прищурился и взглянул на Василия Петровича, приглашая высказаться.
"Испытывает", - волнуясь и почему-то обижаясь, подумал Василий Петрович и сказал:
- Тот, кто так рассуждает, забывает, что у нас все растет в одном направлении.
- Вот именно! - подхватил Михайлов, и глаза его хитро блеснули из-под седых бровей. - А что это значит? Да то, что в нашем городе не может быть противоречий между окраинами и центром. Бесспорно, ничего не скажешь, надо чтобы в нем отразилось пройденное, приобретенное. Но мы, - Михайлов доверчиво посмотрел на Василия Петровича, - обязаны, по-моему, приоткрыть занавес и над будущим. Почему? Уже потому, что у нашего человека, дорогие товарищи, есть законное желание - пожить при коммунизме. А остальное придет само - и архитектурные памятники, и Мекка, и тому подобное…
С самолета город, пожалуй, выглядел еще ужаснее. Всюду, куда ни посмотришь, - руины, руины, где-то у горизонта окаймленные полоскою окраинных домиков. Коробки, которые с земли еще напоминали былые дома, сверху мало чем отличались от руин. Но отсюда, с высоты, улицы угадывались отчетливее, и Василий Петрович легко узнавал знакомые по плану контуры.
Пролетели линию железной дороги. При повороте за крыло стали отходить бурые, без крыш цехи вагоноремонтного завода, товарная станция с крохотными составами на игрушечных путях, руины кварталов, прилегавших к Московской улице. Возникло и уже не проходило ощущение, что самолет летит не прямо, а как-то боком, все время занося вперед одно крыло.
В пыльной дымке приблизилось здание Дома правительства. Среди развалин окрестных кварталов оно возвышалось, как на макете. Тут начиналась Советская улица. Неровная, извиваясь, сна пробивалась через город на северо-восток, пересекала серебряную полоску реки, на Круглой площади делала еще один поворот и, влившись в Пушкинскую улицу, переходила в автомагистраль.
Михайлов подозвал к себе командира экипажа и, не отрываясь от окна, попросил:
- Пожалуйста, вдоль Советского проспекта.
Он сам сперва, наверное, удивился своим словам, потому что сразу же, будто его окликнули, оглянулся и, чтобы скрыть минутное замешательство, погладил клинообразную бородку. Потом посмотрел на Василия Петровича и положил руку на его колено.
- А вы знаете, меня радует, что вы не улыбнулись… Это очень хорошо…
Долетев до парка Челюскинцев, самолет развернулся. Некоторое время летели над лугами, пригородной деревней, над пестрым, изрезанным во время оккупации на полоски полем с неожиданно многочисленными дорогами.
Откуда-то набежала тучка. Сыпануло мелким дождем. Капли дружно ударили в окна самолета и поплыли не вниз, как обычно, а стремительно побежали поперек стекол.
Все оживились.
- Многое, действительно, можно исправить, - не выдержал Дымок, переводя свои прозрачные, как небо, глаза с академика на Понтуса и опять на академика.
- Что? - недослышал Михайлов, который забыл принять таблетку аэрона.
Уши у него временами закладывало, а когда отлегало, то, словно прорвав препону, врывался гул.
- Я говорю, что некоторые улицы можно выпрямить.
- Горбатого могила выпрямит! - прокричал Понтус и, ожидая ответа, приставил ладонь к уху.
- Полноте, неужели так? - удивился Михайлов.
- Нет, конечно! - иронически поджал губы Понтус, давая понять, что он шутит. - Кое-что мы обязательно улучшим. И в частности Советскую.
- Нуте, нуте!
- На это Дымку проще ответить. Мне еще надо хозяйственника с архитектором в себе примирить.
- Поня-а-тно, - протянул Михайлов и, сморщившись от новой волны звуков, опять повернулся к окну.
К городу подошли с юго-востока. Снова под крылом поплыли руины, холмистые пустыри, узкие улицы между ними.
Когда пролетали над Круглой площадью, на горизонте блеснуло Комсомольское озеро, вырытое накануне войны. Василий Петрович догадался, в каком направлении идут мысли Михайлова. "Старик", как по старой студенческой привычке Василий Петрович мысленно называл его, видимо, намеревался предложить строить будущий город на двух перекрещивающихся магистралях. И одной из них должна была стать Советская улица-проспект. Догадка взволновала Василия Петровича: что-то близкое мерещилось ему самому, когда, склоненный над столом, он разглядывал план города, отмечая уцелевшие здания и при-годные коробки.
2
Ветер утих. Пыль улеглась, закат золотил руины. "Приду и самым подробным образом расскажу про все Верусе, - думал Василий Петрович, шагая домой. - Пусть будет в курсе и входит в атмосферу. Может, обживаться легче станет… Посмеемся, как Понтус пытался на всякий случай забежать вперед и как уныло протянул свое "понятно" Михайлов. Ей, безусловно, понравится… Так-таки грех и смех!.."
Хотелось верить, что между ним и женой все перемелется и уладится. Ссорились же они раньше. Даже часто. Вере всегда не хватало мужества. Она чувствовала себя счастливой, только когда не имела особых забот. Трудности ей были противны. Они пугали Веру, как когда-то ее отца страшила бедность. В голове не укладывалось, как можно идти навстречу всяким хлопотам, добровольно взваливать на плечи тяжесть. Не соглашалась она и с тем, что не может заменить мужу друзей, работу. До войны всю себя отдавала заботам по дому: вышивала подушечки для дивана и кресел, рукодельничала, покупала недорогие, но только красивые вещи, разводила цветы. И все это ради одного - чтобы украсить отдых мужа и крепче привязать его к домашнему очагу. Даже со знакомыми была сдержанна, и те совсем перестали приходить к ним. Василий Петрович чувствовал, как вокруг растет пустота, но прощал жене этот эгоизм, видя в нем только естественное стремление охранять интересы семьи. А когда пять лет назад родился сын, стремление Веры делать все по-своему вообще перестало его угнетать. Он лишь жить начал двойной жизнью: одной - на работе, другой - дома. Работал он тогда в архитектурно-планировочной мастерской. Работы было много, и она поглощала его. Он ходил, погруженный в замыслы, и, как счастья, ожидал момента, когда чувства подскажут нужное решение. И ни о чем другом на работе ни думать, ни говорить не мог. Но как только возвращался домой, сразу же выключался из всего, чем жил до этого. Читал газеты, отдыхал. Перед ужином ходил в сквер. Вера радовалась, что муж рядом, изучала наряды женщин, а он присматривал за Юриком.
На работе его ценили за честность, счастливый талант. Правда, проектируя, он иногда старался излишне "исходить из себя", как говорили товарищи. Но это объясняли молодостью.
Вера гордилась успехами мужа. От них зависело семейное благополучие. Они давали право на внимание окружающих, определяли ее место среди жен других архитекторов. А как ни старалась Вера жить обособленно, она не могла избежать той затаенной и довольно упорной борьбы, которую вели за первенство многие жены. К тому же Вера очень любила, чтобы ей завидовали, любила иметь то, чего не было у других, любила внимание. Все это давали успехи мужа. Оттого на время, когда он работал, посягала редко. Наоборот, подгоняла: работай, работай! А это было главное!..
По насмешливому Зосиному лицу, мелькнувшему в окне, Василий Петрович догадался: в доме что-то случилось. Заранее сердясь на всех, - снова испортили настроение - вошел во двор.
На крылечке сидела жена. Обняв руками колени и опершись на них подбородком, смотрела перед собой невидящими глазами. Когда стукнула калитка, не шевельнулась. Но заметила, кто идет, и окаменела.
- Скучаешь, Веруся? - спросил Василий Петрович. - Занялась бы чем-нибудь.
Вера не ответила.
Он сел рядом на ступеньке. Опять захотелось рассказать все, что пережил и передумал за день. Наклонившись обнял ее за плечи. Но Вера сбросила его руки, будто их прикосновение было противно.
- К чему эта игра? Зачем ты нас вызвал сюда? Чтоб издеваться? - произнесла она чужим голосом.
- Откуда ты это взяла?
- Я все вижу.
Вера охватила руками шею и опустила локти на колени.
- Я промучилась в этой мурье целый день. Даже сердце заболело. Десять раз выходила за ворота. Мне некому здесь слова сказать. Смотрят как на прокаженную. Сегодня эта, у которой ранило мужа, узнав, что я собираюсь стирать белье, нарочно начала кипятить свое, чтоб занять плиту и веревку.
- Откуда ты знаешь, что нарочно?
- Знаю!
Из-за кустов шиповника выбежал Юрик. Не обращая внимания на отца, на одной ножке поскакал к крыльцу. Глаза у него светились радостью, он был чем-то возбужден.
- Мам, посмотри, что я поймал! - торжественно сообщил он и разжал кулак - на ладони вверх ножками лежала божья коровка. - Это муравашка?
- Не муравашка, а мурашка, - поправила Вера и, сморщившись, чуть не заплакала. - Брось, гадость!
"Против чего она бунтует?" - удивился Василий Петрович, хоть ревность и признание жены, что ей тяжко без него, как-то польстили.
- Ты же знаешь, я был занят, - попробовал он оправдаться.
- Небось до войны находились и время и возможности…
- Навалилась куча дел. Я не мог.
- Потому что не хотел!
- Приехал Михайлов. Помнишь, я рассказывал тебе про институт и номерные проекты? Тот самый, наш… И, кажется, не испугался. Ни руин, ни разрушений… Ты представляешь, что это такое?..
- Боже мой, какой ты скучный! Неужели трудно понять, что и я хочу жить. Ведь я прозябаю здесь. Нам тяжело, я не умею так!
- Не расстраивайся, - попросил он. - Вот только кончу эту работу, и возьмем свое. Честное слово… А работа, кажется, грядет большущая! Самая настоящая! Даже не верится, что ее можно начать сейчас, когда не так уж далеко и воюют…