- Как это не захочешь? Тебя насильно туда поволокут, очень они будут добиваться твоего согласия! Куда прикажут, туда и пойдешь.
Сестры беседовали еще долго. На Галины расспросы Надя отвечала не очень охотно:
- Утомилась я очень с дороги, сестричка, охота бы тебя еще послушать, а самой рассказывать трудно, да и новостей особенных у нас нет.
Однако рассказала о всех деревенских событиях, о пожарах, расстрелах, о гибели старой Силивонихи и других людей.
- Я вот хочу спросить тебя, Галя: а о партизанах ты ничего не слышала?
- Почему же не слышала? Офицеры часто о них говорят, конечно, между собой. Нам же говорить о партизанах запрещено, боже сохрани вспоминать о них. Да, партизан очень часто карают у нас в городе…
- А о том, как партизаны фашистов карают, ты ничего не слыхала?
- Слыхала, Наденька, слыхала… Здесь много офицеров убито в самом городе.
- А за городом?
- Тоже слухи ходят. Говорят, много их, партизан.
- А кто ими руководит?
- Кто? Разумеется, наши люди.
- А нашими людьми кто руководит?
- Ну что ты выпытываешь у меня, как у маленькой? Разве я не понимаю? Да мне, сестричка, тяжело имя его вспоминать, мне стыдно перед ним, перед нашими людьми… за себя стыдно, за работу свою стыдно… Вот недавно рассказывали, как наших людей карали, коммунистов. Так они, умирая, Родину славили и Сталина.
- Не только умирая! Они с именем Сталина и фашистов бьют. И как еще бьют! Ты об этом не знаешь.
- Откуда мне все знать, когда день-деньской только и слышно от немцев об их победах…
Уже ложась спать, Надя спросила про Игната:
- Что-то он обижается на тебя. Вы что, не поладили?
Галя на минутку смутилась. Очевидно, ей неприятно было отвечать на этот вопрос.
- Видишь ли… Признаться тебе, так я в последний раз просто выгнала его да сказала еще, чтоб он больше и не пытался заходить ко мне на квартиру.
- По какой же такой причине?
- Причина тут очень простая. Глуповат он еще, Игнат этот самый. У него в голове еще ветер гуляет.
- Какой это ветер?
- Да так… Все равно, как мальчишка, с авантюрами разными носится. Может, и не авантюра, может, он просто задумал надо мной шуточки строить. Вот приходит раз, ну, говорим о том, о сем, как он живет и работает, как скучает по своим… Одним словом, самый обыкновенный разговор. А потом он сделал такие серьезные глаза да и говорит: "Мы бы с тобой, Галя, если б нам договориться как следует, так половину - не меньше - минских офицеров пустили бы на воздух!"
- Ну и сумасшедший! - сказала Надя, не в силах скрыть улыбку на лице.
- Не сумасшедший, а просто глупец! - серьезно продолжала Галя. - Я только спросила его, как это мы их пустим на воздух. А он и отвечает: "Я тебе, говорит, бомбочку принесу… Такую бомбочку, что фашистам будет развеселая смерть, останется от них только одна отбивная котлета".
- А ты ему что на это?
- Что? Выгнала и все. Ты, говорю, с такими мыслями и за версту ко мне не подходи, поймают тебя немцы - голову тебе, дураку, оторвут.
- А он что?
- Видно, в самом деле обиделся. Надулся, что-то проворчал и ушел… С тех пор и не заходил больше.
- Так, говоришь, глупец?
- Конечно! Разве серьезный человек полезет ко мне с такими предложениями? Я тебе уже сказала, что за мной следят. Однажды ко мне подъезжал какой-то. Даже отраву давал… Всыпь, говорит, им в суп. А мне еще раньше про этого человека говорили, что он в СД служит. Он в другой столовке двух наших девчат подговорил. Те и взяли. Их через несколько минут арестовали. И повесили. А я на этого человека, как только он мне сделал такое предложение, сразу заявила шефу столовой. Так что ты думаешь? Теперь этот человек у нас в клубе обедает, в полной эсэсовской форме. Да и мне еще усмехается, зубы скалит. Вот какие предложения бывают.
- Разве Игнат тоже такой?
- Да нет, что ты… Игнат - наш человек. Но не стоит ему водиться со мной, еще заподозрят его в чем-нибудь, а он по дурости своей может в беду попасть. Несерьезно это! Надумал своей мальчишеской головой и - на тебе: бери у него бомбу.
- Чудак, в самом деле чудак! Я хоть посмеюсь над ним.
- Сохрани тебя бог напоминать ему об этом. Я его не хотела обидеть, а только добра ему желала, да чтоб он с такими шутками ко мне не приходил.
- А если он не шутил, Галя? Ну, понимаешь! Может, у него было какое-нибудь серьезное намерение? Может, он от всех наших людей - что против немцев - делал тебе предложение? Может, он приходил к тебе с поручением от наших… партизан?
- Что ты, что ты говоришь? Это все его фантазии, сам, должно быть, придумал… Чтобы Игнат да на что-нибудь серьезное решился? Где ты видала это? У него, дуралея, только еще шутки на уме! Нашла мне вояку!
- А вот рассказывали, что у вас в городе было несколько взрывов: и на аэродроме, и в эсэсовской столовке, и на электростанции… Неужто все это какие-то шутники делают?
- Я тоже об этом слыхала, Надя… Но… - Галя стала серьезной, задумчивой. - Это, Надя, подпольщики работают. Это солидные люди. Это герои! Им все нипочем, они ничего не боятся, да они и не одиночки, их, видно, много. Они, должно быть, коммунисты, смельчаки! Это настоящие люди; с такими, кажется, любой человек пойдет на самое опасное дело против врагов…
- А ты? - ребром поставила вопрос Надя, но, заметив, как глубоко задумалась Галя, сочла нужным смягчить вопрос, свести его к шутке: - Я шучу, Галя! Разве нам, слабым женщинам, думать про такие дела?
- А ты не шути. Я многое увидела за это время, немало пережила. Я вот живу, работаю. Но разве это жизнь? Тобой понукают, ругают подчас, насмехаются. А порой какие-нибудь пьяные бестии пристают к тебе с разными гадостями. И каждый день, каждый день смеются тебе в лицо, хвастаются, что они здесь хозяева, а мы… мы должны только надеяться на ихнюю милость. И что ни день все - кровь, кровь, кровь… Боже мой, боже, сколько крови пролили они за это время! Так разве можно так дальше жить? Легче умереть, чем видеть все это. И кабы знать вот таких людей, настоящих, то пошла бы с ними на все, на все. На смерть бы пошла, чтобы это было на погибель врагам! Я вот тебе рассказывала об одном человечке, что яд мне предлагал… А такие предложения, ну, такого порядка, мне и другие делали. Иногда мне казалось, что среди них были и наши люди… Сердцем чувствуешь своего человека, по глазам его узнаешь… Однако отказывалась, даже бранила их, даже угрожала: "Иди-ка, иди-ка подальше, пока я тебя в СД не отвела". Помню я слова одного, это на мою угрозу… И теперь в ушах стоит: "Подожди, подожди, мы припомним тебе, поганка, все немецкие виселицы…" А у меня сердце обливается кровью. Слушая это, я чувствую, что и у него кровь кипит от ненависти ко мне. Ты думаешь, мне охота в немецких невольницах ходить да проклятья своих людей выслушивать, да на ихние муки глядеть?
- Я не думала и не думаю этого, Галя. Одно, что я тебе скажу: и в самом деле не слушай ты слов и всяких там предложений незнакомых людей. Так можно и в большую беду попасть.
- Об этом я и говорю.
Еще долго, далеко за полночь длилась беседа сестер, разлученных войной на несколько месяцев.
16
Утром Надя и Александр Демьянович ехали на грузовике за город. Об этом позаботился Игнат. Он, наконец, убедил их, что это самый лучший и надежный способ добраться к месту назначения. Машин было несколько, с завода, на котором работал Игнат. Они ехали за строительным лесом. Тут были рабочие и тоже несколько человек таких, которые, видать, не имели непосредственного отношения к строительным материалам. Должно быть, такие же, как Надя и комиссар. Но их никто не расспрашивал, не интересовался, куда и по какому делу они едут. Машина останавливалась раза два - перед мостом и на перекрестке. Сонные полицаи выползали на шоссе и, попав на холодный ветер и метель, торопливо проверяли пропуска, чтобы снова забраться в теплые бункеры, в уютные дзоты. Через каких-нибудь пятьдесят километров машины свернули в сторону по лесной дороге. Вскоре последняя машина отстала, остановилась. Шофер, высунувшись из кабинки, несколько торжественно провозгласил: "Вот и приехали. Подавайтесь по той просеке, попадете в нужную деревню. Ну, а там, как вам говорили… Привет передайте и одним словом!.." А что там "одним словом", он от полноты чувств так и не сказал.
Через каких-нибудь полчаса Александр Демьянович и Надя нашли по приметам хату, которую им порекомендовал Игнат. Зашли прямо в сенцы, постучались. Открыв дверь, спросили:
- Здесь живет дед Герасим, что берды делает?
- Тут дед Герасим, тут! Заходите, люди добрые!
В небольшой хате, кроме молодой женщины, которая только что открыла дверь, не было больше никого. Переспросили:
- А нет ли у вас на продажу пары две берд?
- А какие теперь, до лиха, берды? - ответила женщина и, оглядывая людей, занялась прерванной работой, что-то шила из домотканного холста.
Надя, которая уже привыкла за последнее время ко всяким паролям, спросила у женщины:
- А где же ваш дед Герасим?
Женщина усмехнулась, откусывая нитку:
- Кому дед, а мне он отец. - И громко позвала: - Отец, к вам люди пришли, спрашивают!
С печи послышался кашель, потом оттуда показалась взлохмаченная седая голова. С трудом сдерживая кашель, от которого тряслись редкие пряди бороды, старик поздоровался с людьми, потом начал жаловаться:
- Не во-время, люди добрые, не во-время зашли вы… Это я позавчера простыл в лесу, так, знаете, и на печи вот места себе не нахожу. Дочка малиной все отпаивает, может, оно и пройдет как-нибудь… Ну да вы раздевайтесь, погрейтесь. Все равно до ночи дороги вам нет, проскочить через железную дорогу днем тяжеловато, да и риск излишний. Раздевайтесь и отдыхайте пока. А мы уже что-нибудь придумаем, чтобы проводить вас. Сам не могу, как видите, не могу. Дочка, Лявонка дома?
- А где ему быть, как не дома?
- Так ты уж сбегай к нему, предупреди, что вечером к нему люди придут. Он и так послушается, если вы ему скажете, что вас послал дед Герасим. Но предупредить никогда не мешает, он по своей непоседливой натуре может еще и отлучиться, где тогда искать его будешь?
Дед снова зашелся кашлем, умолк.
- Ложись, отец, ложись, грейся. Я сама тут со всем управлюсь.
Уже опускались ранние зимние сумерки, когда Надя и комиссар зашли к Лявонке. Трое детей разных возрастов - меньшему было лет пять - сидели вокруг чугунка, ели горячую картошку.
- А где тут дядька Лявон?
Мальчуган лет двенадцати-тринадцати удивленно посмотрел на них и довольно строго сказал:
- Какой тут дядька, коли этот Лявон и есть я сам!
Тут он накинулся на среднего мальчика, огрев его ложкой по рукам:
- Не копайся, говорю, не копайся, а бери подряд, вот дите непутевое!
"Непутевое дите" скривило было рот, чтобы заплакать, но, заметив строгий взгляд брата, успокоилось и, осторожно взяв картошку в мундире и перебрасывая ее на ладони да подувая на нее, начало торопливо чистить.
- Не торопись, тебе говорю! Вот не наестся никогда.
- Однако же строгий ты! - усмехнувшись в усы, произнес Александр Демьянович.
- С ними без строгости не обойдешься. Озорничают. - И так же строго обратился к гостям: - По какому такому делу ко мне?
- А мы от деда Герасима.
- Вот оно что… Ну, подождите немного. Мне с вами одними нечего делать. Тут еще люди подойдут, тогда и пойдем. Да и малые вот угомонятся, на печь полезут.
И все с тем же суровым видом, строго поглядывая на меньших, он молча заканчивал ужин. В каждом его медлительном движении, в каждом слове, казалось, было что-то неестественное, несвойственное его возрасту. Но так казалось только вначале. Вот он закончил ужин, налил воды в чугунок, чтобы помыть его. Старательно вытер руки. Скомандовал:
- Теперь айда на печь, озорники. Да спите себе, а я, может, отлучусь на час.
- Нам же боязно будет, еще немцы придут.
- Ну что ж, если придут! Тогда людей держитесь. Куда люди, туда и вы подавайтесь. Одежа вот тут лежит. Да не забудьте что-нибудь на ноги надеть.
Малые захныкали на печи.
- Вот возьму ремень, так я вас сразу утихомирю, нет на вас угомона!
Малыши на печи приумолкли, не имея, видно, особого желания знакомиться с ремнем или вступать в излишние дискуссии с суровым братом.
В хате воцарилась тишина. Лявонка готовился в дорогу, подвязывая проволокой прохудившийся сапог, видно, отцовский, потому что когда он начал его натягивать на ногу, то намотал множество портянок да еще соломы подложил.
- Где ваши старшие? - спросил Александр Демьянович, следя за Лявонкой. - Отец где?
- Где же он может быть? На войне. В Красной Армии.
- А мать?
Лявонка не ответил. То ли не дослышал, то ли не хотел отвечать, озабоченно натягивая другой сапог и сосредоточенно посапывая.
- Мамку немцы убили… застрелили… - послышалось с печи вместе с сдерживаемым всхлипыванием.
- Вы мне замолчите, наконец, или нет? - сердито крикнул Лявонка.
- Так нам жалко мамку!
Но тут же малыши умолкли: в хату вошли новые люди, все от того же деда Герасима.
- Лявонка? - спросили они.
- Пускай себе и Лявонка… - отходя от стычки со своими подопечными, равнодушно сказал мальчуган и, натягивая на острые худые плечи какую-то женскую жакетку, решительно скомандовал: - Что ж, в самый раз, пойдем!
Сухая, колючая метель к ночи угомонилась. Падал мягкий мокрый снег, приглушавший человеческие голоса и шаги. Шли лесом, болотными тропами. Часа через два мальчуган предупредил:
- Всякие разговоры теперь прекратить!
По лощине, заросшей кустарником, подошли к небольшому мостику на железной дороге.
Малый приостановил группу, долго прислушивался, вглядываясь то в одну, то в другую сторону. Шепотом спросил, есть ли у кого-нибудь часы, и, когда узнал время, коротко приказал:
- Подождем немного. Кто хочет, может и присесть, отдохнуть.
Минут через пять от будки, черневшей справа в каком-нибудь километре, потянулись нитки трассирующих пуль, застрекотали автоматные очереди.
- А вы не бойтесь, сюда в лощину не попадет. Это они от страха стреляют. А там, за железной дорогой, чистое поле, там малость и опасно, можно еще под шальную пулю угодить.
Когда стрельба затихла, Лявон поднял всю группу:
- Теперь пошли!
Люди быстро пробрались под мостком и вышли в поле. Снег, падавший все гуще и гуще, прикрыл все вокруг мутно-серой пеленой, в которой пропадала и сама дорога.
- А скоро ли будут ваши партизаны? И много ли их тут у вас? - спросил мальчика Александр Демьянович.
Тот посмотрел на комиссара, фыркнул и проворчал:
- Вот человек, еще спрашивает!
Человек, шедший рядом с комиссаром, тихо предупредил:
- Вы у этого паренька ни о чем не спрашивайте. Не скажет. Не паренек, а кремень. Еще рассердится и бросит на полдороге. Такие случаи уже были, когда кто-нибудь проявлял излишнее любопытство.
Вскоре впереди показались серые силуэты каких-то строений. Лявонка заторопился.
- Вы тут подождите немного, в ольшанике. Если что такое, так подавайтесь прямо вон туда, там вековой бор. А я побегу, разведаю.
Немного спустя он вернулся:
- Все в порядке. Тут в деревне вы передохнете, а дальше поведет вас тетка Авгиня. И я с вами побуду до ночи.
- А тебе зачем?
- А может кто из лесу в город надумает пойти, зачем же мне по лесу без дела топать?
Уже светало, когда Александр Демьянович и Надя устраивались на дневку.
17
Когда Любка после посещения больницы пришла на свою квартиру в городе, ею овладела страшная слабость. Как опустилась она на кушетку, так и не могла встать, чтобы заняться своими домашними делами или хотя бы зажечь лампу. Сидела и рассеянно вглядывалась в серый квадрат окна, за которым тоже было пусто и глухо.
По улице, должно быть, проехала машина. Отсветы фар прошли по столу, по стене, на какое-то мгновенье задержались на стекле небольшого шкафа, служившего буфетом. Блеснуло стекло, тени бутылок косо вытянулись за стеклом и скрылись.
Тогда Любка поднялась с кушетки, в темноте нащупала на полке бутылку, другую, поставила их на стол. Достала стакан. Залпом выпила полстакана водки. Словно светлее стало вокруг. Выпила еще. За последние недели она привыкла к обжигающему хмелю, который сначала приятно кружит голову, веселит сердце и мысли… А потом полное забытье… Ну и чорт его побери! Чорт его побери…
Потом, как всегда, пришел Кох. И пока Любка еще кое-что помнила, пока еще шевелились мысли, спросила, грозная, смелая:
- Вы зачем арестовали мою мать?
- Я ничего не понимаю, какую мать?
- Мою… Мамочку мою… - И разрыдалась, вытирая пьяные, жалостливые слезы.
Путая слова, сбиваясь, она кое-как рассказала ему, что немцы арестовали ее мать.
- Это, должно быть, ты, Ганс, все сам и сделал. От тебя ведь идут все аресты.
- Что ты, что ты, как же это можно - арестовать твою мать?
И поскольку она уверенно, упорно настаивала на своем, утешал:
- Что тут особенно страшного, если даже арестовали? Да знал бы я, что там твоя мать, так не позволил бы этого делать.
Она, не слушая его, спросила:
- Что с ней будет?
- Что будет? Ничего. Ее… вышлют в какой-нибудь другой город. Как-никак, она все же провинилась перед немецкими властями, она укрывала коммунистов, партизан.
- Откуда это известно?
- Откуда? Это не имеет особенного значения. Известно - и все. Да ты не волнуйся особенно!
Она особенно и не волновалась. Пьяным трудно волноваться.
18
Когда Заслонов первый раз пришел в депо, некоторые рабочие по старой памяти поздоровались с ним, как прежде:
- Добрый день, товарищ начальник!
Но вместо ответа на это приветствие он обратился к ним с кратким словом, которое одни сочли приказом, а другие, не без основания, просьбой:
- Прошу минуточку внимания! - сказал он. - Давайте навсегда условимся, чтобы у нас не было никаких недоразумений. Вы, я думаю, хорошо знаете, где находитесь и где работаете. Никаких товарищей тут нет. Так что прошу, господа, не забывать об этом!
Рабочие молчали, опустив глаза, избегая встретиться со взглядом своего бывшего начальника, которого они теперь совсем не понимали.
- И еще об одном хочу вас предупредить: вы знаете мои требования к каждому рабочему и к его работе. Они остаются неизменными: работать на отлично, работать добросовестно… Поняли?
- Поняли… - понуро ответили рабочие. И только один из них не обратил особого внимания на слова начальника и с подчеркнуто независимым видом возился у паровоза, постукивая там гаечным ключом. Это был высокий, рослый парень с ленивыми движениями, с густыми белесыми ресницами, из-под которых выглядывали маленькие глазки, заплывшие жиром.
Заслонов быстро подошел к нему, резким движением вырвал ключ из рук.
- Ты что? - сдерживая себя, спросил Константин.
- Я ничего, - хлопал парень белесыми ресницами.