- Помню, помню. Это была моя первая встреча с врагом. Все происходило недалеко от хаты лесника. Мы должны были взорвать мост, да-да… Синий мост - так называлась наша операция.
Еще долго потом хвастался инспектор, как он с небольшой группой парашютистов побеждал целые советские полки. Да что полки! Ему приходилось наводить панику на целые дивизии, держать в страхе армии!
Уже глаза рассказчика слипались от пьяной одури, а он все еще побеждал заплетающимся языком советские армии. Даже Вейс, обладавший необычайной способностью увлекаться, притих и осоловевшими глазами смотрел на храброю вояку. Ганс Кох отлучился на минуту и, вызвав Клопикова, строго приказал ему незамедлительно доставить в гестапо Остапа Канапельку. Фамилию того лесника установил Клопиков. Он не мало слышал о бывшем здесь парашютном десанте и приблизительно представлял себе место, где все это произошло. Правда, обстоятельства самого дела были ему неизвестны.
Когда Кох вернулся, инспектор гестапо нес уже такую несусветную чушь, что комендант счел нужным при помощи Коха бережно перенести завравшегося гостя на кровать, кое-как раздеть и уложить спать.
А когда они остались вдвоем, Кох не мог удержаться, чтобы не похвастать перед комендантом:
- Мы завтра преподнесем господину инспектору такой сюрприз, такой сюрприз, что он будет нам благодарен. Я доставлю ему человека, с которым он хочет познакомиться, того самого лесника, который когда-то выдал его.
Превозмогая свою давнишнюю неприязнь к Коху, - этот ловкач всегда забегает вперед, - осоловевший Вейс процедил сквозь зубы свое неизменное "чудесно", произнесенное, однако, без особого энтузиазма и без тех обильных вариаций, на которые он обычно не скупился. И, ложась спать, расстроенный Вейс мысленно ругал на чем свет стоит этого выскочку Коха, который не раз ему доставлял неприятности тем, что начинал уже не одну операцию, предварительно не договорившись и не посоветовавшись с ним. А в последнее время это уже вошло в привычку у Коха. Даже после того, как деликатный Вейс осторожно намекнул ему на взаимную выгоду согласованных действий и обоюдных советов, тот - ну чего ждать от выскочки? - нахально усмехнувшись, выпалил:
- Гестапо, уважаемый герр комендант, есть гестапо! Оно не ощущает особенной потребности в советах.
И еще добавил, нахал:
- В чьих бы то ни было!
Так они поступают всегда, эти выскочки без роду и племени. Однако, чтобы не остаться в дураках, Вейс довел утром до сведения господина инспектора о том, что они - Вейс и Кох - приняли все необходимые меры, чтобы доставить господину инспектору того преступника, который некогда причинил ему столько неприятностей.
- О ком идет речь? - опросил недоумевавший инспектор, который еще не совсем пришел в себя после вчерашнего угощения.
- О том леснике, герр инспектор, о котором вы рассказывали вчера, что он выдал вас врагам. Вскоре он будет в вашем распоряжении.
- А-а! Ну, это вы напрасно… Затевать хлопоты из-за какого-нибудь одного человека, не стоит, не стоит… Это такая мелочь, такой пустяк, что им и заниматься не к чему.
- Он покушался на жизнь наших солдат, на вашу жизнь, господин инспектор.
- Конечно… Но это такая особа, которая не заслуживает такого внимания и забот с вашей стороны.
И почтенный господин инспектор поморщился даже довольно кисло, что было расценено Вейсом как проявление обычной скромности со стороны человека, который знает себе цену и не любит излишне выпячивать свою особу. Эту черту Вейс уважал в людях, особенно тех, от которых сам Вейс зависел в той или иной степени.
Вот почему он с особым удовольствием сказал Коху, явившемуся с утренним визитом:
- А почтенный господин инспектор давно вас ждет. Давайте скорее этого разбойника-лесника!
Кох на это ничего не ответил. Поздоровавшись с господином инспектором и послав мысленно к дьяволу этого безнадежного остолопа - коменданта, - повидимому, этот осел уже успел рассказать о его, Коха, замыслах, в то время как о них куда лучше было бы промолчать, - Кох присел на краешек стула с видом самого разнесчастного мученика. Сидел и тер ладонью щеку, не зная, как приступить к этому щекотливому делу.
- Что это у вас такой страдальческий вид? Зубы болят?
- Нет, господин инспектор. Неудача у меня. Прямо, можно сказать, несчастье.
- Что случилось?
- Неудобно даже говорить об этом. Но я должен довести до вашего сведения. Вчера я… - он искоса взглянул на Вейса, - вчера мы послали…
- Да-да, - поспешно согласился Вейс.
- Вчера мы послали отряд из лучших полицейских, чтобы доставить вам лесника, который, как вы сообщили, некогда выдал вас.
- Я же говорил вам, я же говорил, - обрадованно вставил Вейс.
- И вот такая, знаете ли, неприятность… Только сейчас стало известно, что партизаны напали на полицейских и захватили их. Надеяться на то, что их выпустят живыми, нет никакого основания. Пропало и оружие. Вдобавок партизаны захватили нашего старосту и тоже увезли с собой. До сих пор никаких следов ни полицейских, ни старосты не обнаружено.
- А оружие? У них же был пулемет? - невпопад вмешался Вейс и сам почувствовал всю неуместность этого вопроса.
Кох страдальчески посмотрел на него:
- Какое уж там оружие…
Вейс уже готов был наброситься на Коха, высмеять его, пожалеть о старосте, погибшем, видимо, из-за этого дурака, который всегда хочет забежать вперед, по во-время спохватился и промолчал.
Воцарилось гнетущее молчание.
И словно гора свалилась с плеч у Коха и Вейса, когда почтенный инспектор, даже не подав вида, что его волнует это происшествие, просто сказал:
- Из-за чего тут особенно волноваться? Обычный инцидент в нашей работе, которому не следует придавать особого значения. А старосту можно и другого найти.
Так развивались события, в результате которых Чмаруцька чуть не попал в высокопоставленные особы, а тетка Ганна фактически стала полноправной хозяйкой партизанской гостиницы, о чем хотя и догадывались соседи, но особых доказательств на это не имели и не стремились их найти. Гестаповцы, правда, заинтересовались было ее особой. Вызывали ее и в волостную управу, расспрашивали, как это случилось.
- А как случилось? Очень просто. Налетели, захватили, связали и меня тоже убить хотели. Спасибо добрым людям - соседям - спасли меня, спрятали от лиходеев. А чтобы вспомнить кого из них, так где уж там! Все какие-то незнакомые, будто красноармейцы или кто их там знает… Да я так перепугалась, что и сейчас меня дрожь пробирает. А кормильца моего, его, видать, и косточки лежат где-нибудь в лесу, неприбранные, земелькой несхороненные. А Сы-ы-ымонька мой, голубчик мой, а вот же тебе и досталось за твою верную слу-у-ужбочку…
Тетка Ганна не скупилась на слова и голосила так, что у допрашивавших ее полицаев мороз прошел по коже, и не один из них подумал, как бы это задать лататы от этой проклятой службы. Гестаповцы тоже сочувственно выслушали ее, обещали даже помочь, советовали написать прошение об оказании помощи.
Но тетка Ганна отказалась:
- Нет, нет, не надо, еще разузнают партизаны, так совсем со света сживут. Право слово, сживут! - снова заголосила тетка Ганна. Да так расходилась, что начальник волостной полиции не стерпел:
- Тише ты, баба! Только беспорядок наводишь. Шла б уже домой.
Сам не рад был, что вызвал такую неугомонную бабу, чтобы ей совет подать или помощь какую оказать. А она как пойдет голосить, так хоть беги из полиции.
И даже облегченно вздохнул, когда тетка Ганна, наконец, ушла.
6
Чмаруцьку знали все как человека с фантазией.
Одни считали его просто пустомелей, другие - фантазером. Он и в самом деле мог такое отколоть, что и не разберешь, где кончается правда и начинается выдумка. Умел человек поговорить. Знал сотни всяческих историй, неслыханных былей и небылиц. Его любили послушать, особенно молодежь, которая о старых временах знала только по книгам, а книга хоть и хороша, но не заменит живого рассказа бывалого человека. И если его называли чудаком, фантазером, то не вкладывали в эти слова чего-нибудь обидного или позорного для Чмаруцьки.
Звали его еще в веселую минуту князем. И в такие минуты он обычно не называл своего дома хатой, а с комической торжественностью приглашал своего приятеля или собеседника:
- Не зайдешь ли, брат ты мой, в мои хоромы?!
А свой небольшой садик около хаты называл не иначе, как парком. В этом "парке" росла одна груша-дичок, несколько рябин - для красоты, как говорил Чмаруцька, - да густо кустилась малина, разросся вишняк, в самой гуще которого Чмаруцька соорудил замысловатую беседку. В ней летом по выходным дням все потомство Чмаруцьки торжественно восседало за праздничным самоваром. В самом конце "парка" стояло небольшое строение, уже немного подгнившее, не то бывший сарайчик, не то баня, если судить по куче золы и угля, давно заросшего крапивой, да росли еще здесь кленики-самосейки. Строение это Чмаруцька громко называл флигелем и порой, в знойные дни, отдыхал в нем, спасаясь от назойливых мух в хате.
Вся эта усадьба - и "хоромы" и "флигель" - некогда была предоставлена в полное распоряжение Чмаруцьки горсоветом, так как на запасных путях при депо не хватало старых, отслуживших свой срок вагонов для размещения многочисленного Чмаруцькиного потомства. Там, в кузове вагона, снятого с тележки, он жил до революции. И если князья существовали до революции, то Чмаруцька себя почувствовал князем только после нее.
Но не за это называли его князем. Были тут и другие причины. Обычно, когда Чмаруцька рассказывал о чем-нибудь старинном, давно минувшем, он всегда начинал так:
- Это, брат ты мой, было еще до той поры, когда мы поженились со своей княгиней.
- Это с женой, что ли? - переспрашивал какой-нибудь наивный слушатель.
- Ну, а то с кем же больше? Она у меня почти что княжеского рода. А был я тогда обыкновенным дровокладом - дрова грузил на паровозы. Это не то, что теперь, не работа была, а одно мученье, - говорил он порой молодым рабочим угольного склада. - У вас и вагонетки и прочие приспособления. И подъемный кран вместо вас подает уголь на паровозы. Да как еще подает, сразу целыми кубами. Попробовали бы вы, как мы в старину, уголь корзинами носить в тендер, тогда бы узнали, почем фунт лиха. А в мое время и угля было маловато, паровозы на дровах ходили. Покуда наложишь полный тендер, так аж руки горят от этих поленьев. Да еще другой машинист ругается: ты ему не так, да ты ему не этак, то углы неправильно выложишь, то посередине бугор, кочегару не подступиться. Ну, кое-как ладили. Если машинист попадется душевный, сочувствует нам, то и мы не против того, чтобы ему посочувствовать, лишнюю сухую березину подбросить. Вот только был у меня немец один, механиком ездил. До чего же фанаберистый человек! Сидит, бывало, в своей будке, надутый, как жаба, и на тебя не глядит. Только одно кричит: скорее, скорее! Ну, мы для него и складывали кубы из гнилой осины или там из ельника. Треску много, а пара ни на грош, езжай себе и дуйся. Что ни говорите, а дровоклад это важная специальность, без него не поедешь, будь ты хоть механиком-размехаником.
- А как же с княгиней?
- А вот послушай. Ухаживало за ней много народу. Даже телеграфист один был. Даже лакей самого начальника дороги - в отдельном вагоне с начальником ездил - и тот приставал: выйди да выйди за меня замуж. Что ни говори, а соперник был серьезный, подарки делал и все такое прочее. Подъезжал все… Но и я не лыком шит.
- А как вы ухаживали, дядька Чмаруцька?
- А ты не перебивай. Ухаживал, как все добрые люди… То ей дровишек березовых подброшу, поленце в поленце, аж гудят. То ей лучинки нащеплю, щепочек соберу или там бересты на растопку, чтобы ручек своих излишне не утруждала за печкой. Так и одолел всех своих супротивников. Мне, говорит она, не надобны никакие там князья, ни лакеи, желаю вот быть супругой этого чистого пролетария.
- Это про вас так выразилась княгиня?
- Конечно, не про тебя, брат ты мой. Слушаешь, слушаешь и никакой у тебя, можно сказать, смекалки, никак не втемяшишь, что к чему… - начинает сердиться Чмаруцька, который очень не любил, когда его перебивали.
- А вы, дядька, не обращайте внимания на этого шелопая! - говорили хлопцы. - Вот расскажите лучше, как вы с самим царем разговор имели?
- Ах, что там говорить? - пренебрежительно отмахивался Чмаруцька. - Пустяковый разговор у меня был с императором.
Этот рассказ Чмаруцьки давно надоел и самому рассказчику, по после настойчивых просьб он не отказывался и сызнова повторял его, всегда в новом варианте, с самыми неожиданными поворотами в судьбах своих героев.
- Было это еще перед первой мировой войной. Случился какой-то царский праздник, или кто-то родился, или крестился, или еще по какому поводу, но через нашу станцию собрался ехать царь со всеми своими потомками. Ему-то ехать, брат ты мой, одно удовольствие - специальный поезд, буфеты, рестораны, даже баня! Хочешь - ешь, хочешь - купайся себе, а нам, конечно, - морока. Станцию привели в порядок, пути посыпали желтым песочком, кругом, брат ты мой, жандарм на жандарме. Даже когда мы дрова укладывали, так эти лежебоки каждое полено перещупали, чтобы не было в них какого-нибудь вреда для царской фамилии. И вот, наконец, царский поезд, аж два паровоза его тянут, и на каждом по генералу. А на одном паровозе вместе с механиком наш начальник дороги едет да вокруг зорко поглядывает, чтобы мы, мазутная, значит, братия, зря по путям не слонялись. А нам что - сидим, как мыши под веником, за поездом зыркаем, а за нами жандармы зыркают, попробуй-ка, сунься тут, взгреют, брат ты мой, по двадцатое число. А поезд идет себе и не торопится, тихим ходом движется по стрелкам, чтобы не очень растрясти царскую особу. Гляжу я тут: аж под царским вагоном букса загорелась да так смолит, что аж пламя вырывается. Ну, думаю, быть беде. И не столько об императоре беспокоюсь, сколько за станцию мою стараюсь. Только пропусти мимо неисправный вагон, не оберешься тогда беды, достанется на орехи всем до последнего смазчика. Поскольку случилось такое важное событие, выскочил я из своей теплушки и давай руками махать по всем правилам сигнальной инструкции. Заметили, остановились. Сам генерал ко мне подходит:
- Ты, говорит, чего это, супостат, царский поезд останавливаешь?
- Так и так, говорю, нельзя следовать дальше, коли под его императорским величеством букса горит!
Того генерала аж в гнев бросило:
- Не может того быть, чтобы под его величеством горело.
- Может, говорю, по-вашему оно и не может, а по-нашему оно с каждым может случиться, тем более с императором - и ткнул его носом в буксу.
Аж побледнел генерал с перепугу, от страха за такой недосмотр.
А тут и сам император выходит.
- Здоров, говорит, Савка Лявонович! - Это, значится, ко мне так, по имени-отчеству, все чин-чином.
Ну, поздоровались за ручку. О здоровье моей жены спросил, я тоже. Разговорились. Узнал он, как было дело, и захотел отблагодарить меня.
- Проси, говорит, Савка Лявонович, что хочешь у меня, все для тебя сделаю за твои большие заслуги перед государством. Хочешь князем быть - становись хоть сей минут! Хочешь в графья податься - милости просим. Тоже есть у меня свободные вакансии.
Ну, разумеется, я тут маленько подумал и отвечаю ему:
- Мне эти вакансии не с руки… Мне вот хотелось бы в механики податься, чтобы на щукинском паровозе ездить. Или в крайнем случае за дорожного мастера. Самое разлюбезное дело: сел на дрезину и поехал. Тут тебе и чистый воздух, никакой копоти, рельсы гудят, как струны, а над тобой всякая птица летает. Тут тебе и скворец, тут тебе и ворона, и воробей с ласточкой. Не житье, а масленица!
Глянул на меня император, насупился:
- Невозможного ты от меня требуешь, Савка Лявонович! На механика или на мастера, видать же, учиться надо долго.
- Да уж без этого не обойдешься, говорю.
- Вот видишь. Выходит, не сварим мы с тобой каши, Савка Лявонович. Слишком много требуешь!
Ну попрощались, одним словом, разошлись. Правда, после мне медаль давали за некое там трехсотлетие. Но за медаль эту надо было деньги платить, целый трояк. Не взял. Так ничего у нас и не вышло, не сошлись, можно оказать, характерами с императором.
За этот рассказ и дали Чмаруцьке кличку князя, на которую он откликался, если его звал кто-нибудь из друзей-товарищей.
Конечно, все хорошо знали, что во всех историях Чмаруцьки если и бывает правда, то на какую-нибудь долю процента. Старые рабочие помнили, что действительно, когда проследовал через их станцию царский поезд, у Чмаруцьки были кое-какие приключения, но довольно обычного свойства и к тому же неприятные. Сидел человек, как мышь, в своей теплушке, - было строжайше приказано не выходить из помещения во время следования царского поезда, - а тут, то ли человеку живот схватило или по другой нужде, он вышел наружу и подался через пути напрямик к дровяным окладам, чтобы приютиться где-нибудь за штабелем. Его и поймали. Суток двое подержали в жандармском управлении, все допытывались, куда и зачем он шел. Крепился, крепился человек, да и признался, наконец, что шел он по такому делу, по которому и царю случается пройтись, конечно, пешком. Взгрели малость за неуважение к царской фамилии и отпустили, - что возьмешь с Чмаруцьки?
Так разве станешь хорошему человеку рассказывать о таких не очень уж интересных приключениях? А если уж рассказать, так, по крайней мере, пусть все знают, что и дровоклады не лыком шиты, что и они кое-чего стоят на свете.
Точно так же все знали, что Чмаруцькина почтенная половина, уважаемая Степанида Гавриловна, хоть и звал ее супруг в веселую минуту княгиней, никакого отношения к столь знатному роду не имела. Была она когда-то служанкой у начальника станции - Княжевича. Отсюда и пошло прозвище. Когда порой некоторые досаждали Чмаруцьке своими расспросами, почему княгиня да отчего княгиня, рассказчик в конце концов терял всякое терпение и резко обрывал нетактичного слушателя:
- Гляжу я на тебя и дивлюсь, брат ты мой, до чего ты несообразительный хлопец. Вот ты за девушкой ухаживаешь, и знаю я, что любишь ее. Чем она для тебя не княгиня? А моя Степанида Гавриловна, дай ей, боже, здоровья, семь сынов, как дубков, принесла мне. Чем она для меня не княгиня? И люблю ее, и почитаю, и живем мы с ней в мире и согласии - пускай бы так все добрые люди жили. Понимать надо, к чему какое слово говорится.
Разумеется, слушателю тут нечем крыть, сразу умолкает после такою афронта. Не без того, - и посмеивался кое-кто, слушая про мир и согласие и прочие семейные добродетели. Ибо, что греха таить, побаивался немного Чмаруцька своей дражайшей половины и, когда чувствовал себя виноватым перед ней, старался лучше не попадаться ей на глаза. Особенно после получки, когда солидному человеку не грех за компанию пропустить по рюмке-другой.
Но не всегда убережешься, подчас и собьешься со счета.
Тут тебе и провинность, порой и серьезная.
А у Степаниды Гавриловны на это нюх особый - она уж тут как тут. Сама не сумеет найти, так всех соседок мобилизует да свое семейство все на ноги поставит, никуда от нее не спрячешься. Ведет потом по улице под конвоем да подгоняет не совсем деликатно:
- Иди, иди, бесстыжие твои глаза! Поглядел бы, как люди глумятся над таким беспутным!
Чмаруцька всячески пытается угомонить свою половину:
- Ты бы хоть на улице меня не срамила! Вот я тебе расскажу, брат ты мой…