- Ты меня на сказки свои не поймаешь! Вот я тебе дам, баламут, управу! - И она энергичной рукой направляла беспутного к дому.
Тут и начинались суровые испытания Чмаруцьки. Сразу же устраивался тщательный обыск, деньги отнимались, точно пересчитывались и торжественно запирались в шкаф. За обыском следовал допрос:
- Где остальные, баламут?
- Все, брат ты мой, все забрала. Все у тебя, до последней полушки…
- Где нарезался, спрашиваю?
- Это, брат ты мой, обижаешь ты меня. Хочешь - по одной половице пройдусь, не собьюсь, как перед богом, ни в одном глазу. Ну-ну… Виноват, каюсь! Ей-богу, каюсь! Хочешь вот ручку у тебя поцелую?
- Я вот возьму ухват, да как поцелую по спине.
- Зачем, брат ты мой, инструмент портить? Тебе без ухвата все равно, как мне без лопаты. Уважай инструмент! Сдаюсь, брат ты мой, сдаюсь! В самый бы раз поспать мне!
- Сапоги сними, баламутная душа!
Когда приказано было снять сапоги, все страхи рассеивались, и Чмаруцька, залезая на скрипучую полку, осмеливался даже в разговор пускаться:
- Видишь, надбавку нам дали, ну мы и…
- Спи уж, не оправдывайся!
Такие приключения бывали у Чмаруцьки в давние времена. За последние годы они случались изредка. Осталась у него только неизменная привычка сочинять самые необычайные истории про всякие происшествия и случаи. Выслушав как-то однажды его рассказ, - было это еще перед войной, - начальник депо сказал:
- Вы бы, Савелий Лявонович, чем пустой болтовней заниматься, взяли бы лучше инструкцию об углепогрузочных кранах да выучили бы ее как следует. Глядишь, можно бы вас и механиком на кран поставить.
Поначалу даже обиделся Чмаруцька:
- Не в мои пятьдесят пять лет такую премудрость осваивать, пускай уж сыны мои да они, молодые, за это дело возьмутся. А я и с лопатой обойдусь. А насчет болтовни - это вы зря, товарищ начальник. Я как бы агитатор. Я им о старом времени такое расскажу, что они и уши развесят. Вы не думайте, что если уж я беспартийный, так и не понимаю, что к чему. У меня вот хлопцы в партию вступают и в комсомольцах состоят. И сам бы я, может, куда-нибудь подался, если был бы побойчее в грамоте. Да на грамоту нужны хорошие глаза. А глаза у меня слабые. Из-за них я, может, век свой скоротал на этом складе. Кабы не они, я бы, может, механиком ездил или, на худой конец, в составители поездов пошел бы. А вы говорите! Совсем несправедливые ваши слова про эту самую болтовню, как вы выражаетесь. Вот я вам расскажу…
Попробуй, договорись тут с Чмаруцькой. Он был говорун, таким и остался. Правда, выветрились из его памяти разные диковинные приключения, давно забыл он про них. А за последнее время изменился и его характер.
Степанида Гавриловна заметила какую-то перемену в своем муже. Последние месяцы при гитлеровцах ходил он необыкновенно мрачный, молчаливый. Куда девались его былая веселость и подвижность? Точно подменили человека. Не добьешься от него лишнего слова, совсем забыл про свои россказни. Правда, когда горели склады зерна на станции, повеселел было сразу, несколько дней ходил козырем и однажды пришел домой в таком воинственном настроении, что Степанида Гавриловна сразу почуяла: хватил где-то. И уж грозно скомандовала:
- А ну, подойди ближе!
А Чмаруцька, вместо того, чтобы сразу бить отбой, как он поступал раньше в таких случаях, с самым независимым видом выпалил в ответ:
- А что ты думаешь, и подойду! Ты меня, брат ты мой, не тревожь! Видала?
- Что я должна видеть?
- Вон на станции пожар!
- Ну и пусть себе горит, но откуда ты такой горячий взялся?
Этот вопрос немного сбил с панталыку Чмаруцьку, он растерялся на минуту, но потом буркнул под нос: "С тобой никогда не сговоришься!" - хлопнул дверью и с решительным видом вышел из хаты. Гавриловна выбежала вслед и попросила:
- Ты бы хоть пьяный по улицам не шатался! Немцы сейчас как собаки злы.
- А что они мне? Мне теперь хоть самого Гитлера подавай, так я его в пух и прах разнесу! Да ты не бойся - цел буду. Мне надо хоть с товарищами потолковать кое о чем.
А ночью притащил откуда-то мешок ржи.
- Вот, брат ты мой, знай наших! Мастака!
- Кого это - наших?
- А это уж не твоего ума дело.
- Гляди, Савка, не снести тебе головы, если станешь ввязываться в такие дела, про которые я не знаю.
- А с чего мне ее обязательно терять? Пусть немцы ее теряют. Для того и явились сюда, чтобы шею себе свернуть.
- Что-то ты стал очень храбрым.
- Трусливым никогда не был, как тебе известно.
Когда Чмаруцька проявлял такую непреклонность, Степанида Гавриловна обычно умолкала. К чему, в конце концов, лишний раз ссориться со своим мужем?
А однажды приходит и прямо с порога:
- Сегодня, братты мой, на моих глазах немецкий эшелон пырх в небо - и нет его. От гитлеровцев одни пуговицы остались.
- Какой там эшелон - всего два вагона, сама видела.
- Все ты успеваешь видеть! Ну, пускай два вагона, Все равно фашистам беспокойство.
- Вот это верно. Беспокойства им хватит.
А потом что ни день, то свежие новости. То паровоз, то два паровоза. Да все при таких странных обстоятельствах. И эшелон цел, и рельсы целы, а паровозам одна дорога - на кладбище. Так взорвут, что никакой ремонт уж не поможет. Умудряются же люди!
- А чья ж это работа? - словно к самому себе обращается Чмаруцька.
- Разве ты не слыхал? У нас в депо, - Степанида Гавриловна работала там уборщицей, - такие слухи ходят: взрывает паровозы дядька Костя, где-то на дороге работает. Все это его рук дело.
- Вот это Костя! Хотел бы я повидать его. Наши стараются, стараются на немца, а он одним махом всю их работу шелудивому псу под хвост. Есть, значит, люди, Гавриловна, которые немца не боятся, дают ему пылу-жару. Я всегда думал, что не может того быть, чтобы немец на нас ярмо надел.
- Да мы с тобой только думаем, а люди, как видишь, делают.
- Совсем справедливо говоришь. Но что поделаешь, когда нет никакой возможности. Да вот люди поумнее нас с тобой и те шкурниками заделались. Хотя бы взять нашего Заслонова. Кто бы мог подумать, что такой человек пойдет на подобную подлость, чтобы врагам помогать, людоеду Гитлеру служить?
- Выходит, что и мы с тобой живем по милости немцев.
- Тут дело совсем другое. Невелика от меня польза немцу. Опять же, кабы не мои годы да наши меньшие были постарше, разве я сидел бы тут? Убежал бы, куда глаза глядят. Вот по району сколько добрых людей действует да немца в страхе держат. Да какие хлопцы, поглядела б ты! Я некоторых видел. Их работа была, когда склады зерна сгорели. Вот это люди живут! Не то, что мы с тобой.
Загрустил было Чмаруцька, но вскоре вновь окрылился, повеселел, стал все ходить куда-то к своим приятелям. Однажды приходил с Хорошевым, что-то все ходили по двору, по садику, даже во "флигель" заглядывали.
- Думает у нас свой уголь ссыпать, квартира у него такая, что негде ни полена положить, ни угля. Двор, как бубен, что ни положи - подметут.
Потом, узнав, что Гавриловна собирается проведать больную соседку, все допытывался, когда она к ней пойдет и долго ли там задержится.
Она в самом деле пошла утром к соседке. Мальцы тоже куда-то ушли. Из старших вообще дома никого не осталось - два сына были в армии, третий служил тут же на дороге помощником машиниста, а четвертый работал где-то в Гомеле или Минске, как говорил Чмаруцька. Гавриловна, конечно, знала, где работал ее четвертый сын, но не хвастаться же перед каждым встречным и поперечным, что он тут недалеко, у батьки Мирона в партизанском отряде. Да еще следующий за ним, поменьше, тому всего только лет шестнадцать, и тот все со своими товарищами что-то затевает: ходят друг к дружке, собираются и о чем-то договариваются. Разве узнаешь про их дела? А еще двое малышей. С ними другая забота: коньки, санки. Отцу одна работа - ежедневно валенки подшивать.
Гавриловна пробыла у соседки каких-нибудь полчаса и вернулась домой. Зашла в хату - пусто, никого.
- Вот понадейся на него, бросил дом и ушел.
Вышла во двор, оглянулась. Заметила приоткрытую дверь во "флигель", зашла туда. Примостившись на старом топчане, Чмаруцька и Хорошев что-то мастерили. Тут стояло ведро с водой, в корыте была разведена глина.
- Что вам, хаты мало, что вы тут мерзнете?
- Да мы, видишь, думаем каменку поправить. Мы с ним вот надумали: наладим немного "флигель", так будет в самый раз баня, важнецкая баня, брат ты мой.
- А что, вам не хватает места в деповской бане помыться?
- Нет, там, брат ты мой, теперь только немцы моются, нашему брату нет туда доступа.
- Нашли баню! Да она же, как решето, дырявая!
- Ничего, все дырки позатыкаем, в самый раз будет попариться…
- Ну, парьтесь себе на морозе на доброе здоровье, а я уж пойду обед готовить, хоть картошки сварю.
Набрала около флигеля немного мелкого каменного угля, наваленного здесь кучей, взяла и один большой кусок, который, видно, откатился от кучи и лежал на обломке доски. Прихватив и этот обломок на растопку, пошла домой.
А в "флигеле" шла своя работа.
Подновили для приличия печку-каменку, кое-где подзамазали глиной, подложили новые камни. Потом смастерили две замысловатые штучки: закатали в глину по куску тола с медными трубочками-запалами, обмазали угольной натиркой, мелкими кусочками битого угля. Чмаруцька бережно держал в руках две угольные мины и боязливо поглядывал на них.
- Не бойся, не бойся! Можешь себе носить их на здоровье, переносить куда хочешь, ну и закладывать, скажем, в паровозную топку. Они боятся огня. Это раз. А в какую кучу подложить на складе - тебе всегда окажут. Если паровоз идет под немецкую бригаду, ты и пускай ее в ход. Как только начнется экипировка паровоза, тогда и закладывай. Да не ошибись. Это два. И прячь их там где-нибудь в канаве, около склада. Это три.
- Что ты мне, брат ты мой, - это раз да это два. Не маленький я! И без тебя хорошо знаю, в чью миску такую галушку подбросить. Я удивляюсь только: такая, кажись, небольшая штучка, а этакую силу имеет! Это же тогда на моих глазах как бабахнет, брат ты мой, так мы же с тобой еле на ногах устояли. Неужто от такой штучки все это случилось?
- Да я же тебе говорил. Подложили тогда хлопцы…
- Гляди ты! Умная голова у человека, который придумал такой гостинец. Подавится немец этой галушкой!
- И не галушка, а поползушка.
- А мне что? Как ни назови, лишь бы фашистам пришлась по вкусу!
- Дядя Костя зря хлопотать не станет, уж он знает, чем гитлеровцев потчевать.
- Скажи ты! И откуда он только взялся такой? Вот бы с таким человеком встретиться и истолковать. Люблю поговорить с умным человеком.
- Когда-нибудь и встретитесь. Он работает на нашей дороге.
- Да, так говорят люди, и до меня слух дошел.
- Однако неси их на двор, пускай там замерзают.
- Понесу, брат ты мой.
И, как всегда, когда Чмаруцька бывал в особенно веселом настроении, он вполголоса замурлыкал свою любимую песню:
"Бродяга к Байкалу подходит…"
Слышно было, как он выводит уже за дверью тоненьким и дрожащим фальцетом:
"Рыбачью он лодку бер-е-т…"
Но что-то внезапно случилось там, на дворе, ибо песня прервалась, а слово "берет" Чмаруцька повторил раза три и каждый раз все более упавшим голосом, в котором явно нарастала нерешительность, а быть может, и растерянность. Наконец, песня совсем умолкла, и за дверью раздался встревоженный голос:
- Иди сюда, Хорошев!
- Что там у тебя?
- Что-то я совсем не вижу той галушиси, которую я раньше вынес на мороз.
- Куда ты ее положил?
- Да вот тут, на доску. Вот гляди, еще и след от нее остался.
Чмаруцька растерянно озирался вокруг, оглядывая все уголки своего "парка", который в этот солнечный морозный день был особенно красив. Раскидистая груша стояла в пышном убранстве серебристого инея. А над белоснежными сугробами искрилась в радужных переливах морозная пыль. Отяжеленные инеем, гнулись к самой земле кусты малинника и смородины. С ветки рябины, отряхивая искрящиеся снежинки, взлетела сорока, стремительно бросилась в сторону. Чмаруцька глядел на всю эту красоту, но, не замечая ее, стоял как вкопанный.
Только взглянув на дымоход над своей хатой, из которого начал виться серый дымок, то появляясь, то исчезая, Чмаруцька мгновенно вышел из этого оцепенения, побледнел, как бумажный лист, и крикнул:
- Боже мой, она там!
Затем выпустил из рук обе мины, бесшумно упавшие в мягкий снег, и с такой стремительностью бросился к дому, что даже шапка у него свалилась с головы.
Но Чмаруцьке было не до шапки.
Хорошев уже догадался об истинных мотивах непонятного на первый взгляд поведения Чмаруцьки и усмехнулся в свои густые усы. Притворив дверь флигелька, он сунул поглубже в сугроб обе мины. Взглянув на дымоход, он заметил, что дымок уже больше не показывался. Хорошев медленно побрел по тропинке к хате, подняв Чмаруцькину шапку. А навстречу ему уже бежала Степанида Гавриловна, всполошенная, растерянная. Увидев Хорошева, она расплакалась:
- Идите же скорее, он ошалел, не иначе! Чего только не бывает в жизни, а такого еще ни разу не случалось.
- Ничего, Гавриловна, на свете всякое, бывает. Не принимайте близко к сердцу… - не зная, что сказать, и стараясь утешить плачущую женщину, вынужденно говорил Хорошев.
- Как же не принимать? - всхлипывая, жаловалась тетка Степанида. - Думала накормить вас, так, понимаете, только я поставила картошку на чугунку - печь я топить не стала - да начала растапливать, а дрова все не горят. Столько мужчин в хате, а чтобы припасти хорошую растопку, так поди, дождись от них! Разжигаю я, думаю… А он как ворвется в хату! Глянула я на него и чуть не сомлела - с лица человек изменился, глядит так страшно… Да как бросится к печке, как саданет в чугун, картошка моя вся на пол. А он схватил ведро воды да как бухнет в печку! Боже мой, боже, и откуда такая напасть на меня! Сидит теперь на лавке и на мои слова не откликается… А с лица - покойник, ни кровинки…
- Ничего, все будет в порядке, - утешал ее Хорошев. Они вошла в хату. Чмаруцька все еще сидел на лавке. Но на покойника он уже не был похож. Заметив вошедших, он поднялся и пошел им навстречу:
- Вот, брат ты мой, какой случай! Не знаешь, где и на что нарвешься.
Степанида Гавриловна глядела на него со страхом, ничего не понимая из его слов.
- И что с тобой, Савка? И не хватил, кажись, ничего. Да он когда и выпьет подчас, так человек как человек… Ну, покуражится малость, но прикажешь ему, он сразу и спать укладывается. И вообще тихий, ну такой же тихий, как овечка.
- Ну-ну-ну… - возразил тут Чмаруцька. - Ты лучше картошку свою с пола собери.
- Рассыпал, сам и собирай. И что с человеком было, никак в толк не возьму.
- А вы не обращайте внимания, тетка. Всякое бывает. Это обыкновенный припадок. Случается иногда от переутомления, а иногда и от недоедания… Так и доктора говорят.
- Разве что доктора…
Не совсем доверяя Хорошеву, Гавриловна подозрительно оглядела обоих. У них, у мужчин, всегда такой обычай - помогать друг другу выкручиваться. Ты только поверь им! Но все же она снова принялась за свою работу, и вскоре чугунок с картошкой весело попыхивал паром к общему удовольствию всех троих.
И, когда Гавриловна пошла в погреб, чтобы достать соленых огурцов, Хорошев сказал смеясь:
- Ну что, хватил страху?
- И ты бы на моем месте хватил. Шутка ли, собственную жену под бомбу подставлять! Опять же хата! Она же моя, брат ты мой, еще горсоветом дадена. Я еле не окачурился с перепугу.
- Чудак! Давай ее сюда! Она ж учебная была. Гляди! - И Хорошев распотрошил мину. - Гляди, тут же никакого тола нет. Только кусочек дерева. Это ж я тебя учил, как их делать надо. Да проверить тебя хотел, где ты ее замораживать будешь. Как будто знал, что ты ее на самом видном месте положишь. Еще детям бы дал вместо игрушек.
Нельзя сказать, чтобы очень дружелюбно поглядел Чмаруцька на своего закадычного друга. Даже разволновался, покраснел, как рак.
Собрался что-то сказать, но тут как раз вошла жена.
Со смаком уплетали картошку, вспоминали былые дни, на чем свет стоит ругали фашиста, который рабочего человека с детьми на голодный паек посадил.
- Одна картошка наша, советская, еще поддерживает нашего брата. Не будь ее, мы бы и месяца не протянули с этим новым порядком. И так уж животы подводит. Самим-то еще туда-сюда, а вот детей жаль, им больше всех приходится от фашистов терпеть.
И только про детей вспомнили, а они тут как тут на пороге, один лет шести, другой - девяти. Краснощекие с мороза, оживленные, они вбежали в комнату. Каждый что-то хотел сказать, и они перебивали друг друга.
Чмаруцька сразу оживился, повеселел:
- Команда, смирно! Докладывает старший!
- По нашей улице, папочка, немцы идут.
- Немец один только, и с ним один бобик… - уточнил младший.
- Куда их чорт, однако, несет, не иначе, как в мою хату! - не на шутку встревожился Чмаруцька. Обеспокоилась и хозяйка.
Улочку, на которой жили Чмаруцьки, хотя и называли громко улицей, но это был обыкновенный тупичок, упиравшийся в Чмаруцькины хоромы.
- Ну и день выдался, не приведи господи! - буркнул Чмаруцька.
А в хату уже входили немец и полицай. Полицай строго оглядел всех, так же строго спросил:
- Который тут Чмаруцька?
- Я… - стараясь скрыть свое волнение, еле произнес Чмаруцька. - А что вам от меня нужно?
- Пока что ничего. Приказано доставить в комендатуру.
- А по какому делу?
- Там разберут твои дела. Ну пошевеливайся.
И, не дав как следует одеться человеку и проститься с семьей, его потащили из хаты. Захлебывались от плача дети, бросились было вслед за отцом, но Степанида Гавриловна, строго прикрикнув на малышей, загнала их домой. Сразу ослабела, растерялась. Глядела еще несколько минут в окно, пока за углом не скрылась фигура Чмаруцьки и его конвоиров. Потом схватилась за голову и села.
- Боже мой, боже! На дворе зима, а он в легкой одеже. Но дети? Что я с детьми буду делать без него? И за что? Ну скажи, Хорошев, за что могли его взять? Он же тихий, совсем тихий человек. Разве он кому зло сделал или поперек дороги стал?
Хорошев молча слушал. Трудно было утешать ее, когда и не знаешь, за что взяли человека. А Степанида Гавриловна продолжала:
- Ты же его хорошо знаешь. Он дружбой с тобой гордится. Может, у него секретные дела есть?
- Какие там дела у него, кроме работы на угольном складе? Если бы мы с ним что-нибудь делали, так и меня бы вместе с ним взяли.
- Это ты правду говоришь… Может, за язык его? Он не остерегается, как бы чего-нибудь лишнего не ляпнул.
- Навряд ли за это взяли бы его. Но вы не волнуйтесь, может, человека по пустому делу взяли, ну, разберутся и отпустят.
- Ах, что ты говоришь, Хорошев! Много ли ты видел потом людей, которых они забрали?
- Ну, это ты уж слишком… Кто про него худое слово скажет, очень он нужен немцам.
- Не нужен был бы, так не взяли б!