Ждали долго. Но операм ожидание привычно. Зато и насмотрелись. И туда, и сюда непрестанно шла техника. Танки, бронетранспортеры, над бортами которых, как опята с пенька, торчали головы в касках. Крытые грузовики. Тягачи с орудиями. Легковые с охраной из мотоциклистов. Однажды на запад прошла колонна нашей техники - в основном танки. Некоторые шли своим ходом, некоторых, как упрямых быков, тянули на прицепе - видимо, к железной дороге. Металл в Германию тащат, не иначе. Хозяйственные, сволочи. Проводили колонну злыми взглядами.
Сосновский очень надеялся на ловкость и смекалку Кочетова. Дело, конечно, он затеял не простое. А с другой стороны, ну щелкнет перед машиной вроде как камешек - передний грузовик скатами его выбросил. Не граната ведь. Правда, расчет и точность нужны идеальные. Но Сосновский надеялся…
А машины все шли - видно, немцы тоже готовились.
Прошла еще одна колонна. В середке ее солдаты горланили песню. Сосновский уловил: "Воль-га, Воль-га, мут-тер Воль-га…"
Выругался, не сдержавшись: все им испоганить надо. Своих песен, что ли, не хватает…
Еще одну колонну разочарованно глазами проводили - шла на север, не в ту сторону.
А вот, похоже, и наша! Колонна была сформирована в основном из грузовиков. Шла тягуче, тяжело груженная. По значительным интервалам между машинами можно было заключить, что везли боеприпасы. Сосновский подал знак: "Внимание!"
Тупорылый, крытый брезентом грузовик зашлепал спущенным скатом, притормозил, прижался к обочине, стал. Следовавшие за ним машины, не останавливаясь, объезжали его.
Замыкал колонну небольшой открытый вездеход. Водитель, офицер в фуражке с шерстяными наушниками, два автоматчика в касках. Остановились сзади грузовика.
Тем временем его водитель уже выдернул из-под сиденья домкрат и прилаживал его под задний мост. Из кузова выпрыгнули солдаты. Четверо. Разминаясь, гоготали, закуривали, мочились. Никто из них водителю не помогал.
К нему подошел офицер, стал что-то громко и грубо выговаривать.
- Что он говорит? - одними губами спросил Сосновский Симу - они лежали рядом.
- Говорит: "Свинячий зад! Пять минут на замену колеса! Через три минуты - догнать колонну!" - тоже одними губами ответил Сима.
Офицер вернулся в вездеход, и тот пошел вдогон колонне. Позади него свинячьим хвостиком завивался дымок выхлопа. Шоссе опустело.
"Берем! - дал знаком команду Сосновский, когда водитель заменил колесо. - Того, что в кабине, берем "языком". Остальных - ножами".
Знаками же выбрали: кто кого бьет и берет.
Вылетели из леса откуда ни возьмись белые фигуры. Мгновенье. Медведь выбросил из кабины фельдфебеля, оглушил одним ударом, забросил его в кузов через задний борт. Трупы солдат, забрав их автоматы, швырнули за сугроб. Из-за которого возник запыхавшийся Кочетов. Попрыгали в кузов, задернули задний свес брезента.
Сосновский сел за руль, Сима - рядом. Быстро сбросили белые маскхалаты, оставшись в немецкой форме: Сосновский - фельдфебель, Сима - обер-лейтенант.
Сосновский вышел из машины, обошел ее кругом, постучав сапогом по скатам. У заднего борта остановился.
- Медведь, как фриц очухается, допроси.
- Понял, командир.
Дубиняк немного знал немецкий - его матушка преподавала в школе язык.
Сосновский вернулся в кабину, машина, зарычав, тронулась…
На подступах к Михалеву
Колонну догнали у поста, охраняющего мост; она здесь замедлила движение, и Сосновский нахально занял "свое" место за белым транспортером, кузов которого, с обгоревшей белой краской, был плотно набит нахохлившимися солдатами.
Сима сказал что то вполголоса. Сосновский не разобрал ни слова, глянул вопросительно.
- Извини, - улыбнулся Сима, - в образ вошел, привычка. - И перевел сказанное: - Долго мы так не продержимся.
- А нам долго и не надо. Сразу за Воробьями сворачиваем. Кстати, заодно и посмотрим, что там, в кузове. И "языка" послушаем.
Странно было ехать по родной земле среди ее захватчиков. Ведь у каждого бойца, помимо общего, был и свой счет к фашистам. Но чувство ненависти было властно подавлено чувством долга.
Придерживая баранку одной рукой, Сосновский достал и передал Симе карту.
Тот, удобно ее свернув, положил на колено и тут же стал делать пометки на полях, время от времени уточняя у Сосновского.
- Больших транспортеров в колонне два, так? Четыре грузовика со снарядами, точно?
- Не знаю. Они крытые.
- Со снарядами, - уверенно чиркал карандашом Сима.
- Откуда ты знаешь?
- Я ведь отчасти офицер немецкой армии, - шутливо объяснил Сима. - Наш легкий танк гнали, "Т-60", самоходом, заметил?
- На хрена он им сдался?
- Хозяйственные.
Световой день близился к концу. Небо было еще светлое, но разных цветов. На востоке синело, на западе золотисто светило. Кое-где в синеве проглядывали первые нетерпеливые звездочки.
Потом вдруг разом все затянуло серой мглой, пошел снег, зарядом. Быстро кончился. Опять посветлело.
- Вообще, погубит немца порядок, - сказал Сима.
- А что так?
- Да я вот уже отметил: "с. Мокрое - дислоцирован четвертый батальон мотопехоты. Васильки - гаубичная батарея". Еще кое-что зафиксировал. По указателям.
- Это наглость, а не любовь к порядку, - угрюмо проговорил Сосновский. - Вон: "Нах Москау", видишь стрелку?
- Ничего, мы ее скоро на Берлин повернем.
- Да не очень-то скоро.
- Все относительно, фельдфебель. В рамках истории.
- В рамках истории впереди еще пост. И похоже, посерьезнее. Каждую машину досматривают.
- Проскочим, - с мальчишеской уверенностью пообещал Сима. - Погубит немца порядок. И дисциплина.
С этими словами он отщелкнул крышку ящичка на панели и стал деловито в нем копаться. Достал фляжку, отвинтил пробку, понюхал:
- Шнапс. Хочешь глотнуть?
- Я лучше своего, чистенького, на ночевке.
Сима перебрал попавшиеся в руки бумаги, отобрал нужные:
- Что и требовалось доказать. Кстати, верстах в пяти за постом - поворот на Воробьи.
Этот пост в самом деле был посерьезнее. Полосатый шлагбаум, грозная табличка "Halt", приземистая конторка рядом с обочиной, возле которой плотной сбитой стайкой теснились мотоциклы с пулеметами.
- Дас ист гут, - проговорил Сима. - Значит, впереди секретный объект. Я так полагаю, склад боеприпасов или топливный. Эх, ехать бы так и ехать подальше. Сколько полезного бы собрали.
- А ты веселый человек - серьезно сказал Сосновский. - И смелый. Ты мне нравишься.
- Ты мне тоже, - не стал скрывать Сима. - Ты за этой баранкой будто в Германии родился.
- А в ухо?
- Не успеешь.
- Я не таких…
- Вот именно, - усмехнулся Сима. - Именно, что не таких… Приготовься. Твое дело устало в стекло пялиться. И моргать по-тупому.
Сосновский остановил машину. Справа подошли два солдата. Из-под касок виднелись теплые подшлемники, носы были красные, с замерзшей под ними мокротой.
Старший небрежно выкинул руку в приветствии и тут же протянул ее за документами.
Сима что-то резко сказал ему. Одно слово Сосновскому резануло ухо чем-то знакомым. "Русский мат, что ли", - подумал он, моргая по-тупому.
Солдат виновато дернулся, взял документы, тут же их вернул. И сделал пропускающий жест.
- Шнеллер! - скомандовал Сима Сосновскому. - Ферфлюхтен!
- Что ты ему сказал? - Они тронулись, начали догонять переднюю машину.
- Я ему сказал, чтобы он подтянулся. Я ему сказал, что он солдат Великой Германии, а не разгильдяй-колхозник.
Сосновский повернул к нему голову:
- Не бреши, разведчик. А то он знает слово "колхозник".
- Капитан, - грустно вздохнул Сима, - они все знают много русских слов. "Матка, млеко, яйки, руськи бабионки, шиссен". И "колхоз", в том числе, они знают - они, сволочи, с них кормятся. Но любимое слово у них…
- "Руссиш швайн", знаю.
- Нет, любимое слово у них - "партизанен".
Сосновский поглядывал на дорогу, высматривая поворот на Воробьи.
- А что ты еще его спросил?
- А я спросил: где нам сворачивать на склад?
Сосновский рассмеялся.
- Тише ты, - улыбнулся Сима. - Слишком по-русски смеешься, от души. Даже желудок видно.
- А мне ты что сказал?
Сима пожал плечами.
- Сказал, чтобы ты ехал побыстрее. Что ты, вообще, сволочь.
- Спасибо. Надо это слово запомнить. При случае отомщу. Как будем сворачивать?
- Да просто. Съезжай на обочину и открывай капот. А я тебя буду материть по-немецки. Хотя, конечно, мат у них условный.
Съехали на обочину. Сосновский суетливо откинул крышку капота, стал ковыряться, грея руки возле теплого двигателя. Сима прыгал рядом, материл его условным немецким матом и даже дал чувствительного, не условного пинка под зад.
Замыкающий вездеход брезгливо объехал их, а офицер только выкликнул в их адрес что-то условно матерное.
Съезд на Воробьи был едва заметен. Сосновский знал, что, в общем-то, никаких Воробьев в глубине лесного массива давно уже нет. Когда-то был там хуторок, выродился, на его месте прижился пикет лесничего. А сейчас там была партизанская явка.
Машина шла тяжело. Накатанной колеи практически не было. Сосновский угадывал ее по едва заметным гребешкам снежных наметов.
- Все, - сказал он, останавливаясь, - дальше своим ходом. - Он вышел из кабины, окликнул ребят: - Вылезай, братва. Можно курить.
- А оправиться можно? - первым спрыгнул на снег разведчик Кочетов. - А то я чуть в штаны не напрудил, с тоски. А мудрость народная гласит: сухие порты лучше мокрых. И еще: лучше вовремя пописать, чем не вовремя по…
Этот сразу освоился - мгновенно верхним чутьем понял, что опасности здесь большой нет, а малой он нигде не боялся.
Следующим выпал пленный. Он дрожал, и от него дурно пахло. Кочетов покачал головой насчет не вовремя.
- Дубиняк, что он показал?
- Много чего, командир, - брезгливо ответил Дубиняк и с омерзением сплюнул: - "Муттер, киндер, арбайтер. Гитлер капут".
- Они все так много говорят, когда в плен попадают, - сказал Сима и, морщась, заговорил по-немецки. Выслушал сбивчиво-горячие ответы. Покачал головой и сказал Сосновскому: - Пусто-пусто, командир.
- Дубиняк, отведи его в лес.
- Мараться еще об него. Марширен, фриц!
- Нихт Фриц! Их бин Ганс!
…Дубиняк вернулся один, брезгливо оттирая финку снегом.
- Значит, так, - распорядился Сосновский. - Ты, Сережа, остаешься здесь, беречь машину. Она нам еще может пригодиться.
- А чего мне здесь делать, командир?
- Сиди в кабинке, время от времени прогревай двигатель. А если кто здесь появится, гони их всех к… чертовой матери. Ясно?
- Да не знаю я по ихнему чертову матерь! Как их гнать-то?
- На раз - орешь: "Хальт!" На два - даешь очередь в воздух. На три - очередь на поражение. Мы будем поблизости, услышим и на счет четыре тебя поддержим. Понял?
- Яволь, герр официр!
- Ну вот, а говоришь, языка не знаешь.
- Командир, - напомнил Сима, - пока совсем не стемнело, надо кузов осмотреть. Что они там везли.
- Давайте, по-быстрому. Ребята, помогите обер-лейтенанту ящики пошмонать.
- Жратва там, - поспешил Кочетов, - не иначе жратва - больно добротно упаковано. И запах я учуял.
Да, упаковано было добротно. И пахло серьезно. Церковная утварь, иконы, сервизы старого времени, серебряные подсвечники, картины, статуэтки…
- Я так и знал, - сказал Сима. - Здесь ведь по городкам несколько краеведческих музеев до войны было. И недаром здесь Заксе вертелся.
- А это что за фраер? - спросил Дубиняк.
- Это еще тот фраер. Юрист, профессор искусствоведения, штурмбаннфюрер Франц Альберт Заксе. Он отвечает за вывоз из России в Германию художественных и исторических ценностей. Отбирает, оценивает, направляет и отправляет.
- Это что же за нация такая, а? - присвистнул Кочетов. - Ненасытная морда.
- Так, - скомандовал Сосновский. - Все! Ящики запечатать. Встали на лыжи.
- Меня обождите, - попросил Кочетов. - Я мигом.
Он сломил несколько еловых лап, сложил их веником, обулся в лыжи и поспешил к шоссе.
- Молодец, - похвалил его Сима. - Следы наши пошел заметать. Из него хороший бы жулик получился.
- А он и был хороший жулик, - усмехнулся Сосновский. - Классный домушник в прошлом. Но советская власть его перевоспитала. У него за два месяца - два ордена.
- Крепка советская власть, - от души крякнул Дубиняк. - Ну что, тронулись, командир? Вон он, поспешает, жиган прошлогодний.
Избушка на кордоне была пуста - дверь снаружи подперта колышком. Вокруг - синева нетронутых снегов. Только за домом, чуть заметная, уходила в еще большую глушь осторожная лыжня.
Вошли, засветили робкую коптилку, осмотрелись. Партизанская гостиница. Неструганый стол, полка на стене с некоторым припасом, печь, остальное - нары, покрытые лапником и ветошью. Да в красном углу - строгий лик Николая-угодника.
Завесили окошко тряпицей. Выложили на стол консервы, хлеб.
- Командир, печь затопим, а? С дороги-то не видать.
- Обязательно, - согласился Сосновский. - И по сто фронтовых не возражаю.
- И я не возражаю, - хором ответила группа.
Пока готовили питание, Елочкин сообщил по рации шифром о прибытии в первую точку. Сообщил очень коротко - пеленгаторы у немцев работали в прифронтовой полосе в особом режиме.
Выставив охранение, легли отдыхать.
Партизаны
Утром Кочетов согрел воду в котелке и поставил его на стол перед Сосновским:
- Советский офицер должен быть сильно выбрит и слегка под хмельком.
- Лучше бы наоборот.
Побриться Сосновский не успел, доложили:
- Связной прибыл.
Сосновский, в одной нательной рубашке, вышел из сторожки.
Связной - мальчишка лет пятнадцати в ватнике, перехваченном немецким солдатским ремнем, и с "вальтером" на боку - снял свои лыжи-самоделки и завистливо поглядывал на составленные у стены лыжи разведчиков.
- Медведь! - окликнул Сосновский Дубиняка. - Покорми мальчишку.
- Не! - отказался мальчишка. - Я уже в лагере завтракал. Мы вчерась барашка закололи.
- Тогда держи. - Сосновский протянул ему плитку шоколада.
- Данке битте-дритте! Сестренке снесу. Радая будет.
- У вас и твоя сестренка в отряде?
- Вся деревня у нас. Даже дед Матвей. Он нам валенки починяет. Ладно, пошли, что ли?
- Да ты отдохни хоть.
- Ничего, мы привыкшие.
В это время из сторожки вышел Сима, в расстегнутом мундире, умыться.
Парнишка взвизгнул и цапнул кобуру. Сосновский успел перехватить его руку - муровская реакция сработала.
- Фашист! - бился паренек в руках Сосновского. - Это он деревню нашу сжег!
Сима подошел к нему вплотную, взял за подбородок и тихо сказал:
- Я не фашист. И не пленный. И в деревне вашей не был. Дайте ему воды.
Стуча зубами о край кружки, мальчишка напился, все еще недоверчиво сверкая глазами.
- Я боялся, товарищ старший лейтенант, - сказал Симе Кочетов, забирая у пацана кружку, - я боялся, что он вас укусит.
- Я тоже, - сказал Сима. - Как тебя зовут?
- Колька. Николай Петрович.
- Группа остается здесь, - распорядился Сосновский. - Со мной пойдут Дубиняк и Кочетов. Четыре автомата, что у немцев взяли, и сумки с магазинами закатать в тючок.
- И той тючок - Медведю на спину, - сам про себя сказал Дубиняк.
Сосновский взглянул на Николая Петровича, усмехнулся и уточнил приказание:
- Три автомата в тючок, один - Петровичу. За то, что Симу не застрелил.
Петрович конфузливо шмыгнул носом, а глаза его благодарно и радостно блеснули.
- И лыжи, - сказал он нахально.
- Лыжи потом. Они нам еще нужны. Так, готовы? Сима остается за старшего. Пошли. Веди нас, Петрович.
- И то, - сказал Колька, деловито и трепетно вешая автомат на шею. - Морозов, небось, уже заждался.
Шли ходко, даже жарко стало. Петрович сноровисто шаркал лыжами. И держался все время впереди. Хотя нужды в том не было - лыжня и так вела куда нужно.
- Слышь, Петрович, - спросил Дубиняк, - ты ж пацан совсем, не боязно тебе воевать?
Колька не обиделся, ответил просто:
- Нет. Я их ненавижу.
"Это верно, - подумал Сосновский, - когда в сердце ненависть, страху в нем места нет".
Шли в основном лесом, в мирной тишине. Только птичка свистнет, веточка хрустнет да дятел простучит. А вот небо над головой было беспокойное, военное. То разведчик плавно и почти беззвучно проплывет в недосягаемой вышине, то стремительно схватятся меж собой истребители, то с густым гулом, напористо пройдет звено бомбардировщиков, и тогда дробно застучат зенитки, вспыхнут в синем небе курчавые облачка частых разрывов.
…Вышли на край леса. Распахнулось, сверкая под солнцем, до рези в глазах ослепительно белое поле. Чистое, ровное, лишь торчат кое-где тонкие былинки, покачивает их легкий приземистый ветерок.
- Не опасно по открытому идти? - спросил Сосновский.
- Не, немец тут больше не бывает. Ему тут больше делать нечего. Вон там она, наша Липовка, была. - Колька показал лыжной палкой вдаль. - Скоро видать будет.
Вскоре миновали они Липовку. Колька в ее сторону не смотрел. А что смотреть? Закопченные печные трубы да обгоревшие до стволов липы, что цвели когда-то возле каждого дома. Да, немцу тут больше делать нечего… Не остается в сердце места для страха. Если оно полно ненавистью.
Партизанский лагерь
Командирская землянка ладно обустроена, теплая. Попахивающая домовитым дымком от железной печки и чуть смолистым духом свежих бревенчатых стен.
За отдернутой пестрой занавеской - нары, в изголовье которых висит автомат, рядом портрет Сталина, вырезанный из газеты, в красивой рамочке из веток.
Командир отряда - Морозов, председатель колхоза в недалеком прошлом, а пожалуй, и в настоящем. В гимнастерке поверх грубого свитера, в валенках, обтянутых по подошве красной автомобильной резиной. "Дед Матвей, наверное, валенки ладил", - почему-то подумалось Сосновскому.
Он лаконично, но уклончиво объяснил Морозову поставленную группе задачу:
- В общем, надо нам нашего товарища выручить и в штаб доставить.
- От! Я ж ему толковал: не ходи ты, парень, туда. А он… - Морозов махнул рукой. - Отчаянный. Говорит, связь нужна, сведения у меня важные. Чем же вам помочь, ребятки? Сейчас, сейчас! Катька! - Он подошел к двери, приоткрыл ее: - Катерина!
Вошла девушка, с интересом оглядела прибывших. Кочетов подмигнул ей, она показала ему язык. А Сосновский прищурился, напрягая память оперативника: явно показалось, что эту девушку он уже где-то видел. Озорные глаза, чуть скуластенькая, чуть курносенькая, насмешливые губы…
- Катерина, сообрази, чем угостить дорогих товарищей.
- Бараниной с кашей, - подсказал балагур Кочетов. - И первачом на хвойных иглах.
- Все-то вы знаете, - щедро улыбнулась ему Катя.
- Служба такая, разведка.