Командир со Штурманом просчитывать принялись, курс прокладывать, время определять. Ясно стало, что перехватить транспорт в море не успеем. У нас ведь тогда стратегия была не очень четкая и тактика не очень расчетливая. Наиболее ответственные участки моря, вблизи берегов, разбивались на квадраты, и каждой подводной единице выделяли свое "поле" - свой квадрат. Подводная лодка патрулировала в означенных пределах, выискивала цели. И разведка еще слабо была поставлена, зачастую мы работали наудачу.
Бывало и так. Обнаружили корабль противника в своем квадрате. Начинаем преследовать, выходим на цель, готовим атаку. А он вдруг, оказывается, миновал границу нашего "поля", и теперь его должен преследовать другой экипаж. Хорошо еще, если нам удавалось ему сообщить об этом…
Позже от такой стратегии отказались, как от малоэффективной. Стали мы получать конкретные приказы. Выйти в такой-то район, занять боевую позицию, ждать дальнейших указаний. Тем временем уточнялись данные разведки, и нас "выводили" на реальную цель.
Тут уж мы применяли и совершенствовали свою тактику совместно со своей стратегией.
Норвежские берега скалистые, они крутые и отвесные, море возле них глубокое, до полумили порой. Немецкие конвои поэтому на переходах смело к берегу жмутся. Обычно транспортные суда кильватерной колонной идут, "след в след", а корабли охранения их со стороны моря прикрывают. Не так просто в таких условиях произвести торпедную атаку. Нам ведь не сторожевик достать нужно (хотя и такой "добычей" мы не гнушались), а наша главная цель - транспорт. На нем ведь и вооружение, и боеприпасы, и техника, да и живая сила противника большим числом.
Вот тут мы свою стратегию с тактикой развернули. Наш Командир первым и предложил и применил заход на цель не с моря, а со стороны берега. Оттуда немец атаки никак не ждет.
Идем, к примеру, курсом 90°, поперек конвоя. Ныряем поглубже. Акустик весь в слух превратился, чуть дыша докладывает:
- Прошли под охранением!
В лодке тишина - комара было бы слышно, если б он у нас водился. Ждем. Услышат нас - закидают бомбами, сорвут атаку.
- Прошли транспорт! Кабельтов… Три… Пять!
Командир командует всплытие под перископ.
- Кормовые товсь!
- Есть!
Курс не меняем. Подвсплыли, не разворачиваемся, даем залп кормовыми торпедами. Погружение.
Ждем. Секундомер тикает. И мы секунды считаем. Каждый про себя. Взрыв! Его не только Акустик слышит. Лодка вздрагивает. Срочно меняем курс, выходим из зоны атаки.
За кормой уже гремят взрывы глубинных бомб. Иногда они нас догоняют. Иногда - нет.
В такой тактике главное слово акустику принадлежит. Его тонкому слуху, мастерству. Он должен все звуки распознавать, как хороший дирижер каждый инструмент в своем оркестре. И улавливать не только тонкую игру, но и едва заметную фальшь. И выделять во всей гамме смертельно опасные ноты.
Вот таким мастером наш Акустик был, высоко своим делом овладел. И если Капитан в глубине погружения будто все вокруг видел, то Акустик - все, что наверху, слышал. Все звуки сортировал. По шуму винтов он не только отличал наши корабли от вражеских, он даже мог назвать тип судна, его курс и водоизмещение. Вот большой транспорт гулко винтами чухает, вот танкер упористо шуршит. А это торпедный катер комаром звенит, тральщик верещит, эсминец визжит в истерике "на полном вперед". А вот это плавно, затаенно крадется в глубине подлодка.
Однажды сидел я у него в рубке, мы в базе тогда стояли, у пирса. Дал он мне наушник - интересно ведь. Только ничего я сначала уловить своим тугим ухом не мог, а потом вдруг услышал: ритмичный такой звук - ровно шепотом. Аж похолодел - неужто, думаю, вражья лодка проникла. Акустик взял наушники, вариатор покрутил и улыбнулся:
- Рядом сторожевик стоит - волна ему борт ласкает.
А в другой раз - это уже в походе было - вдруг предостерегающе поднял палец: мол, полная тишина, слышу шумы. Головой покачал:
- Косатки над нами играют. Веселятся.
И нам веселее стало…
А вообще-то веселого мало было - война.
Что и говорить, что вспоминать - война была страшная, беспощадная. Одно слово - с фашистом война. Мы часто - и до войны, и на фронте, и после Победы - думали, понять хотели: что за гадость такая - фашизм, откуда он взялся? Из какого черного нутра вылез?
В общем-то, не нашего простого разумения вопрос. На него до сих пор даже большие умы толкового ответа не дали. Но вот нам в сорок втором наш Военком все просто объяснил.
Тогда ведь у нас, на подводном флоте, в начале войны, такой был порядок: в поход, как правило, выходили с нами командир дивизиона и военком. Ну, с комдивом все ясно - опытный подводник, командиру - дельный совет и решающая поддержка в трудную минуту. А военком - это ведь тоже поддержка нашего боевого духа, воинской дисциплины, морального облика. Как бы наша общая совесть, наш долг. Перед страной, перед народом.
Что касается боевого духа, тут нас учить было нечему. У каждого свой личный счет к немцу был. Мы в поход как на праздник шли, хотя и знали, что можем из него никогда не вернуться. Вот уж много лет после войны один журналист из газеты все меня пытал: "А скажите честно, ведь страшно было? Боялись?" И страшно было, и боялись. Больше всего боялись без победы в базу вернуться. Ну а что про дисциплину, тут и говорить нечего: без дисциплины лодка и два часа не проживет. Так что окурки в форточку не бросали, такая у нас приговорка была.
А вот про моральное лицо экипажа, тут у меня свое слово есть. Уже после войны - я тогда сильно военной историей увлекся - узнал, какой моральный климат на немецких подлодках был. Он плохой был, совершенно нам чуждый. Правда, и во время войны, на суше, мы с этим столкнулись, это когда я в морской пехоте воевал. Прорвали мы в тот раз ихнюю оборону, ворвались в блиндаж. Ничего не скажу - оборудован по высшему классу. Тройной накат, стенки свежим тесом обшиты, нары добротные, с матрасами и все такое прочее. А вот по стенам - похабщина такая разрисована, что нам аж стыдно стало. И вша всюду кишит, до тошноты. А из всей культуры - колода мятых карт, тоже похабель сплошная. А хвалятся про себя: "культурная нация". Мне мой дед уже после войны рассказывал (в нашем доме немцы стояли), какие они культурные. При женщинах и детях всякую нужду справляли. За столом - извините - воздух портили, кто громче, и ржали при этом. Девчонок малых насиловали, казнили по-всякому… Культурные! А мы для них - русские "швайны".
Нет, у нас на флоте не так было. А уж на лодке - тем более. Карт у нас не было вовсе. Но и не было ни одной подлодки без своей библиотеки, из хороших книг. Шахматы, шашки. Домино не держали. Домино - игра азартная, "козла" забивать надо с треском, а нам шуметь на глубине не приходилось. Наш одессит даже песню по случаю сочинил. "Козел - животное морское, но не подводное оно…" - дальше-то не помнится, но смешная песня получилась.
Байка такая была, если слышали: мол, танк - это братская могила на четверых, а про нас говорили: кильки в банке. Конечно, в лодке, особенно под водой, сумрачно на душе бывало. Давит сверху и с боков, черная глыбь под днищем холодом дышит. Тут самое время на хорошее отвлечься. Военком наш часто повторял: "Хочешь всегда человеком оставаться - читай!" И мы читали. Когда поврозь, каждый сам по себе, когда кто-нибудь вслух. Хорошая книга - большая сила, она человеку многое открывает, он вдаль начинает смотреть. И про себя серьезней понимать.
А если не читали, то свободные от вахты собирались вокруг Военкома. Ну, вокруг - не точно сказано. В лодке в кружок не больно-то соберешься, чуть ли не друг на дружке сидели. И взахлеб слушали.
Военком наш человек очень грамотный был, очень серьезный. И разговор возле него как то сам собой возникал. То он о положении на других фронтах расскажет, то об искусстве беседу заведет или о каком интересном великом человеке. А чаще всего об истории подводного флота. И столько мы нового об этом узнавали, что и на свою "Щучку" не то чтобы другими, а более зоркими глазами стали смотреть. С уважением к таланту, к мысли человеческой пытливой…
Ребята наши очень беседы эти любили. Мы ведь тогда все простые были. Специалисты по своему делу, конечно, классные, но общей культуры, богатства знаний не хватало - все ведь из простого народа, из рабочих и крестьян. И впитывали все новое с жадностью - как чистая ветошь солярку. Особенно Трявога наш, мужичок ярославский. Толковый, хваткий, с хитрецой, и на все новое - рот буквой "О" держал. Так ему все в новинку было.
И вот как то про фашизм разговор пошел. По одному приметному случаю.
Довелось нам как-то под водой, вслепую, с немецкой лодкой в "салочки" играть. Мы уже в базу шли, а тут Радист радиограмму принял: в нашем квадрате воздушная разведка обнаружила конвой - танкер и два сторожевика охранения. Ну, что такое танкер для фронта - объяснять не надо. Надо атаковать. А у нас всего две кормовые торпеды остались. Значит, будем на "пистолетный" выстрел подходить. Чтобы наверняка.
Штурман рассчитал время, проложил новый курс. Шли пока в позиционном положении. Набивали воздух в баллоны, подзаряжали аккумуляторы, проветривали отсеки. Немного штормило, лодку валяло с борта на борт - высокая рубка размашисто увеличивала крен. Волна заливала палубу, врывалась на мостик. Низко над нами суетливо бежали плотные облака. Но тем не менее сигнальщики поглядывали и на хмурое небо.
- Где-то здесь, - сказал Штурман.
- Будем ждать, - решил Командир. - К погружению.
Крейсируем самым малым, где-то на двадцати метрах. Жужжит гирокомпас, теряются в тиши негромкие слова команд. Нарастает напряжение. Вдруг Акустик докладывает:
- Слева - десять - шум. На нашей глубине.
- Тишина в отсеках!
Немецкая подлодка. Причем нас слышит, меняет курс, маневрирует. Кружит, как акула возле раненного кита, выбирая момент для безопасного нападения. Для удара без промаха.
Акустик плотно "держит" ее шумы, фиксируя все перемещения и докладывая о них Командиру по переговорному устройству.
- В бой не вступать! - решает Комдив.
Оно и правильно. У нас же конкретный приказ, боевое задание. Нам атаку конвоя никак срывать нельзя. Да и торпед у нас негусто.
Вот так и пошла эта подводная дуэль. То, что мы уклонялись от боя, убедило немцев, что мы израсходовали все торпеды и совершенно беззащитны.
Сейчас они обнаглеют и сделают залп. Напряжение в отсеках - хоть сварку подключай. И тишина мертвая. Чтобы ни один посторонний звук нашему Акустику не помешал. Сейчас все от него зависело. Все наши жизни, до одной.
- Атака! - сказал Акустик. - Торпеда справа - восемьдесят!
Капитан тут же дает команду:
- Правый двигатель - стоп! Право руля!
"Щучка" уклоняется и пропускает торпеду по левому борту. Впритирку прошла, мы даже слышим шум ее винтов.
Через некоторое время немец делает циркуляцию и снова заходит на атаку. И снова - точный доклад Акустика, изящный маневр Командира; снова вражеская торпеда проходит мимо.
В общем, игра со смертью.
- Хорошо слушать! - это Командир Акустику.
От шести торпед мы тогда уклонились в этих танцах. Главное здесь дело - борт не подставить, ведь попасть лодке в "фас" непросто и в условиях видимости, а под водой - почти нереально. Командир на это и рассчитывал. Словом, не получились у немца "салочки". А у нас получились. Расстрелял немец все торпеды впустую.
- Всплывают! - доложил Акустик.
Вот где наша выучка понадобилась. Недаром мы и всплытие, и погружение за тридцать секунд отрабатывали. Как пробка на поверхность вылетели. Вражья лодка еще только отфыркивалась, а у нас уже расчеты у орудий, прицелы на месте стоят и пулеметчики готовы огонь открыть.
Однако немец надводного боя не принял. Выкинул белый флаг, экипаж на палубу высыпал. А зачем он нам сдался? Пленных нам брать некуда, да и не время - сигнальщики на горизонте верхушки мачт засекли.
Самым малым мы подошли поближе, задрейфовали где-то с полкабельтова. Немцы стоят смирно, боятся, ждут, когда мы их расстреливать начнем. По себе судят, у них ведь так было заведено. Разбойничали они жестоко, боезапас не жалели. Ихний адмирал так им и указывал: "Топите их всех!" Они и топили. И рыбацкие суда, и пассажирских нейтралов. А потом пулеметами спасательные шлюпки расстреливали и тех добивали, что сами по себе плыли. А иной раз какого-нибудь бедолагу на палубу поднимут, пошутят с ним весело, сигареткой угостят, а то и рюмочкой коньячка. А потом его пинком за борт - плыви, мол, на свою родину…
И вот стоим мы на своих палубах, друг на друга смотрим - раньше-то вот так вот не встречались. Ходим в одном море, делаем одну работу - воюем. Каждый за свою землю, за свой народ. Только вот война у нас разная…
Смотрю я на них (а тишина стоит, лишь легкая волна в борт чуть плещет): обыкновенные, вроде, парни, только заросшие как черти. Это у них такая лихость особая была - бороды в походе отращивать. "Топите их всех, мои бородатые мальчики!"
У нас такого завода не было, мы, как в базу идем, тут же и в лодке приборку делаем, и себя в порядок приводим, даже форменки ухитрялись гладить. У нас на весь флот только один командир (кажется, он "катюшей" командовал) в бороде ходил. Но он ее еще до войны носил.
Тут наш Штурман что-то по-немецки крикнул. Враз послушали: личное оружие за борт покидали, стали шлюпки надувать. Ихний командир к нам пришвартовался и документы судовые нашему Командиру передал, честь отдал. Отчалили. Замахали веслами. Одесса-папа кое-что им в корму прокричал. Но они таких русских слов, наверное, не знали. Это ведь не "млеко и яйки".
- Приготовиться к погружению!
Мы чуток отошли и в два орудия лодку расшибли. Прошлись по обломкам, Одесса-папа ухитрился какой-то трофей подхватить. Деревяшка какая-то, с переборки, что ли, а в нее кружочек впаян, вроде медальки. Хотел было уже за борт трофей свой махануть, да Военком его придержал:
- Постой-ка! Ну-ка покажи. - Медальку ножичком выковырял и в карман сунул. А когда мы погрузились, стал ее внимательно разглядывать. И при этом зло посмеивался.
Нам интересно стало, но не до этого было. Штурман новый курс проложил, пошли в точку. Ждем конвой. Затаились в глубине. Время от времени под перископ всплываем, осматриваемся и снова в глубь. Крейсируем самым малым.
Наконец Акустик докладывает:
- Шумы прямо по курсу… Противолодочный… Два… Тральщик… Танкер бухтит…
Всплыли легонько. Конвой идет уступом. Корабли охранения танкер со стороны моря прикрывают. Мы идем встречным курсом, жмемся к берегу. Он здесь крутой, скалистый, прибойный, наш перископ на его фоне не увидать…
Начинаем маневрировать. Циркуляция. Разворачиваемся кормой. Залп последними двумя торпедами. Ныряем. Секундомер тикает. Взрыв. Второй. Лодку ощутимо тряхнуло.
Почти сразу глухо застучали разрывы глубинок. Но в стороне, мористее.
Командир принял решение отлежаться вплотную к берегу - глубина позволяла, и немцу нас тут искать не пришло бы в голову. Наверняка бы решил, что мы в открытое море ушли.
Легли на грунт. Тихо, спокойно. Погромыхивает где-то к северу, словно далекая гроза, не опасная.
Тут про эту медальку и вспомнили. Пустил ее Военком по рукам, сказал при этом:
- Вот, ребята, откуда фашизм начался. Вылупился, как червяк из черного яйца.
На медальоне с одной стороны пароход отчеканен. "Лузитания" называется - так нам Военком перевел, теплоход пассажирский. А на другой стороне - как бы сказать? - цельная картинка выбита: пароходная касса, в нее очередь пассажиров, а билеты продает смерть с косой. И тут тоже надпись: "Осторожно - подводная лодка".
- Что за бляшка? - спросил Одесса папа, повертев медальку в пальцах.
- Памятная медаль, - опять как то недобро усмехнулся Военком. - О "великом подвиге" немецких подводников еще в ту, Первую мировую, войну.
- Рассказали бы, - притиснулся к нему Трявога.
- В Первую мировую немец сильно на море разбойничал. Подлодки его, как волчьи стаи, рыскали на морских дорогах, били все подряд. Особо им нравилось топить торговые и пассажирские суда, они ведь без охранения ходили.
- О как! - разинул рот Трявога.
- Да, вот так. Существовало тогда международное соглашение, по которому подлодка, встретив торговое судно, всплывала и приказывала экипажу занять шлюпки, и только после этого торпедировала судно. А немецкое командование объявило неограниченную подводную войну. На истребление всех судов и кораблей неприятеля и его союзников вместе с экипажем.
- О как!
- Вот так. - Военком подбросил медальку на ладони, сжал ее в кулак. - И вот был такой крупнейший в мире пассажирский пароход "Лузитания". И встретила его немецкая подлодка "У-20". И безжалостно утопила. Погибли 1152 человека, пассажиры, в основном женщины и дети.
В лодке стояла мертвая тишина, только что-то поскрипывало под днищем, будто терлась она брюхом, как рыба при нересте. Но тогда на этот скрежет никто внимания не обратил.
- И чего? - наконец спросил Трявога. Он так и сидел на комингсе с открытым ртом и распахнутыми глазами.
- И ничего. Правда, международный трибунал приговорил заочно командира подлодки к смертной казни. А германский кайзер объявил ему выговор.
- Строгий, - выдохнул Одесса-папа. - С занесением в личное дело.
- Ну да… - Военком вздохнул. - И вот медальку эту в Германии отчеканили. В память об этом "подвиге" бравых немецких подводников. Вот откуда фашизм выполз. Я думаю, на этой лодке, что мы потопили, был в экипаже подводник с той самой "У-20". Так что традиции у них добрые. - Военком протянул медальку Одессе. - Выбрось ее в форточку. И руки помой.
Опять глухо застучали разрывы. И опять Боцман переложил из одного коробка в другой несколько спичек.
- Сколько уже набралось? - спросил я.
- Штук шестьдесят. Потом посчитаю.
Это у нас так счет глубинкам, на нас сброшенным, велся. На каждую бомбу спичку откладывали. Чтобы не сбиться.
Опять грохнуло. Лодку качнуло. И что-то опять заскрипело под килем.
- Грунт скребем, - сказал Штурман. - Здесь галечное дно.
- Это радует, - нахмурился Командир. - Как бы к берегу нас не прижало, рули помнем. А всплывать нельзя. Немец на нас шибко осерчал.
Еще бы ему не осерчать. Танкер был бензином залит, пожар полыхал - будто все море горело. Кстати, и один противолодочный пострадал - волна на него огненный шквал кинула. Ну, это мы уже потом узнали, когда в базу вернулись.
Бомбежка в самом деле продолжалась. То вдали, то много ближе - даже покачивало нас порой, ощутимо.
А в лодке становилось все труднее. Воздух густел, тяжелел. Тускнели плафоны. Командир приказал всем лечь.
Я раскатал свою койку, улегся. И почему то чаще вздрагивал не от взрывов, а от зловещего скрежета под днищем, будто кто-то большой и зубастый пытался его прогрызть.
Забалагурил, как всегда в таких случаях, Одесса-папа:
- За что я люблю нашу службу? За то, что можно спокойно лежать на дне, ничего не работать и мечтать о хорошеньких одесситках, на которых я женюсь после войны. Вот, например…
- Отставить разговоры! - сурово прервал его Боцман. - Не порть воздух.
- Говорить нельзя, петь нельзя, а играть можно? Гитара воздух не портит…
И он тихо забренчал какую то грустную музыку. Хорошо, что не похоронную. На колыбельную похожую.