- Мы будем вам очень благодарны, майор Амайа! "Драгон" - "сверхскоростной и сверхмощный гигант" - не то пассажирского шестиместного варианта, не то бомбера - был старой калошей с двумя двигателями "джипси" по сто семьдесят лошадиных сил. Летел он, как казалось Денисио и Павлито, с такой же скоростью, как ползет черепаха, но это был все же самолет; испанские пилоты - и республиканские, и франкистские - считали его сносным бомбардировщиком, и когда командир полка заключил, что оба советских летчика вполне освоили эту машину, он сказал:
- В порт Картахена приходят советские теплоходы с грузами для нашей армии. Среди этих грузов есть и запчасти для "чатос" и "москас". Их надо срочно перевезти сюда. На "драгоне" вы это сделаете быстро, Денисио. По крайней мере, - улыбнулся он, - значительно быстрее, чем это сделают наши шоферы на автомашинах.
- Когда вылетать? - спросил Андрей.
- Можно сейчас. С вами полетит Эстрелья - она знает, к кому там обратиться…
Майор внимательно посмотрел на Андрея, и тот увидел в его глазах тревогу.
- Будьте крайне осторожны, Денисио, - сказал Амайа. - Франкистские "фиаты" охотятся за каждой нашей машиной. У них, у фашистских летчиков, наглости хоть отбавляй. Ведь они летают пока почти безнаказанно…
Через час они были уже в воздухе.
Павлито Перохо (здесь, в Испании, им запретили называть друг друга настоящими именами) летел за штурмана, испанец Вальехо, молодой механик, почти мальчишка, с шапкой черных волос и с такими же черными озорными глазами, пристроился, у пулемета, и когда "драгон" с трудом вскарабкался на три с половиной тысячи метров, сказал:
- Камарада Денисио, если нам по пути не встретится ни: один фашистский разбойник, я буду считать, что мне не повезло. Я ведь тоже еще ни разу не вылетал на боевое задание, и мне надоело врать Нашим гуапас, как я сражаюсь с "фиатами" и сбиваю их меткими очередями..
- А ты поменьше бы врал и поменьше бы по-вороньи каркал, - заметила Эстрелья. - Лично мне не улыбается перспектива встретиться с кучей бандитов, которые могут превратить твой самолет в костер.
- Женщинам и девушкам вообще-то лучше было бы сидеть дома и готовить обеды для мужчин, чем воевать, - сказал Вальехо. - С ними одна беда, камарадо Денисио. Вы чувствуете, как вибрирует машина? И знаете, отчего это происходит?
- Ну? - спросил Андрей.
- Эстрелья не перестает дрожать, и дрожь ее передается самолету.
- Болван! - усмехнулась Эстрелья. - Посмотрим, как ты поведешь себя, если на нас и вправду нападут франкисты. А за меня можешь не беспокоиться.
Андрей взглянул на Эстрелью с одобрением. Кто-то другой на ее месте, может быть, и испытывал бы страх и тревогу, но только не она. Она уже через многое прошла и многому научилась. Эстрелье было всего двадцать три года, а в глазах у нее, казалось, ужас и боль застыли навсегда. И даже когда Эстрелья улыбалась, они не исчезали - на время уходили вглубь, затаивались там, а потом вновь влажным туманом застилали большие черные зрачки.
Как-то Андрей спросил у комиссара полка Педро Мачо:
- Эстрелья, наверное, пережила какое-то большое горе?
- Горе, говоришь, сынок? - переспросил Педро Мачо. - Если то, что она пережила, назвать просто горем, то глубину его измерить нельзя.
И он рассказал.
Родом Эстрелья из Севильи. Отец ее был машинистом паровоза, два старших брата тоже работали на железной дороге смазчиками вагонов. Третий, мальчонка семи-восьми лет, готовился в этом году пойти в школу. Дружная это была рабочая семья, и хотя, как у всех таких семей, нужда частенько заглядывала в окна, Эстрелье удалось окончить институт: тянулись для этого все, порой оставались без куска хлеба, чтобы платить за учебу Эстрельи.
И вот - фашистский мятеж. В первую очередь погромщики, конечно, ринулись в рабочие кварталы искать коммунистов и всех, кто им сочувствовал. А какой настоящий рабочий, если он даже сам не коммунист, не сочувствовал им? И начался повальный погром. Врывались в дома, все крушили, жгли, расстреливали: не щадили никого - ни стариков, ни женщин, ни детей. Как говорят - под корень…
В дом Эстрельи ворвались трое. Старшие братья в это время собирались на работу, и мать завязывала им узелки с сыром и хлебом. Усидев фашистов с пистолетами в руках, она закричала не своим голосом:
- Нет! Не надо! Мы ни в чем не виноваты!
- Не кричи, матушка, - засмеялся один из погромщиков. - Мы к вам с добром.
Подошел к женщине и, продолжая смеяться, выстрелил ей в живот. Братья не успели опомниться. А когда опомнились и бросились на фашистов, те изрешетили их пулями. Стреляли в лица, головы, стреляли, озверев, уже даже в мертвых…
К счастью, Эстрелья с младшим братишкой были в это время на берегу Гвадалквивира - пошли туда посидеть, полюбоваться рекой. Услышав стрельбу - а стрельба теперь шла во всех концах города, в каждом квартале, почти в каждом доме, - Эстрелья схватила мальчонку за руку, крикнула:
- Бежим домой!
И они побежали, не зная, что их там ожидает. И наверняка нашли бы там свою смерть, если бы им не повстречался соседский мальчишка, мчавшийся по улице с широко открытыми от ужаса глазами. Эстрелья перехватила его, спросила:
- Что там происходит?
- Там убивают! - Мальчишка еле выговаривал слова. - Всех. Туда нельзя, они убьют и вас! Они всех убьют!..
В это время из-за угла показалась большая группа вооруженных людей. Их было человек семьдесят: кто со старым охотничьим ружьем, кто с винтовкой, кто с железным прутом в руках. Люди шли, тесно прижавшись друг к другу. Это были рабочие - многих из них Эстрелья знала: машинисты паровозов, железнодорожные грузчики, ремонтники путей, шоферы. Были здесь и женщины - прачки с закатанными по локоть рукавами синих блузок, подметальщицы улиц в черных холщовых, халатах, кондукторши, уборщицы и просто жены рабочих, которым в первые - минуты мятежа удалось избежать расправы. Они тоже несли в руках охотничьи ружья, ножи, булыжники, и лица их выражали решимость отчаяния, готовность умереть рядом со своими мужьями и братьями.
Девушку окликнули:
- Эй, Эстрелья!
Она подошла, кто-то взял ее за руку, втолкнул в плотную шеренгу, и она не стала сопротивляться - пошла вместе со всеми, крикнув на ходу своему маленькому брату:
- Морено, беги к отцу! Скажи, что я с ними…
К ней протиснулся кочегар с паровоза отца, которого она хорошо знала, хотя сейчас никак не могла вспомнить его имени… Он спросил:
- Ты все знаешь, Эстрелья?
Она ответила:
- Я ничего не знаю.
- Фашисты подняли мятеж. Они убивают всех, кто не с ними. Убивают везде: в домах, на улицах, на заводах, в депо, на паровозах…
- Где отец? - спросила Эстрелья.
Кочегар не ответил.
- Где отец? - закричала Эстрелья. - Почему ты не отвечаешь?
- Его тоже убили, - глядя не на девушку, а прямо перед собой, будто вдруг увидел своих врагов, сказал кочегар. - Его застрелили, Эстрелья. Отец направлялся к паровозу, когда к нему подошли два фашиста. Один из них сказал: "Я точно знаю, что он голосовал за коммунистов. И других подговаривал…" И оба в него выстрелили. В упор… Ах, сволочи, добраться бы нам до них!
Эстрелья продолжала идти рядом с кочегаром, ничего вокруг себя, не видя. И вдруг рванулась из шеренги, побежала, спотыкаясь и падая, к железнодорожной станции.
Там все уже было кончено. Поодиночке и группами лежали застреленные фашистами люди, и никого возле них не было, лишь бродячие собаки, осторожно приближаясь к трупам, обнюхивали их и, взвизгивая, испуганно бросались прочь.
Отец лежал недалеко от своего паровоза. В одной, уже холодеющей руке он держал пропитанную мазутом паклю, другая была прижата к ране в виске, точно он, мертвый, хотел остановить кровь. Глаза его - добрые, умные глаза человека, пронзившего нелегкую жизнь, - все так же открыто смотрели в синее небо Севильи, по которому плыли белые облака.
Сколько времени Эстрелья просидела около отца, она не знала. Все в ней окаменело, застыло; порой ей казалось, что она и сама уже мертвая, как ее отец, как все, кто лежал на этой пропитанной кровью земле. Потом она медленно поднялась и, сгорбившись, побрела домой, чтобы привести сюда братьев и мать. На улицах стреляли. Эстрелья порой слышала, как рядом взвизгивают пули, но она продолжала идти, не оглядываясь, не прячась, словно ей теперь нечего было бояться. И никто ее ни разу не остановил, как будто смерть отца была паролем для всех.
И вот она открыла дверь своего дома и сразу же увидела лежащих в крови мать и братьев: Сделала шаг, другой и, чувствуя, что сейчас упадет, прислонилась к стене и опять застыла, как там, у трупа отца. Потом села на пол, подтянула ноги и опустила голову на колени. Шел час за часом, а Эстрелья продолжала сидеть все на том же месте, едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону.
Здесь ее и нашел кочегар, прокравшись к ней в дом уже глухой ночью. Кое-как растормошив ее, он сказал:
- Тебе надо уходить, Эстрелья. Сейчас же. Ты слышишь? Я спрашиваю, ты меня слышишь? Они снова начали ходить по домам, отыскивая уцелевших. И когда находят…
- Где Морено? - не поднимая головы с колен, спросила Эстрелья. - Ты не знаешь, где Морено?
- Не знаю, Эстрелья.
Он ответил как-то неуверенно, и Эстрелья это сразу почувствовала.
- Его тоже убили? Скажи мне правду…
- Да. Его убили… Случайная пуля. Так мне рассказывали. Он бежал по улице, как вдруг…
- Больше не надо… Завтра…
- Нет-нет, Эстрелья, до завтра тебе оставаться нельзя. Наши сказали так: "Пусть Эстрелья немедленно уходит и пробирается в Малагу. Ее родных мы похороним сами".
- Кто это - ваши?
- Друзья твоего отца. Коммунисты.
- Ты можешь отвести меня к ним?
- Нет. Я и сам не знаю, где теперь найду их.
- Хорошо, я уйду. Только еще часок посижу здесь. Попрощаюсь. И ты посиди.
- Нельзя, Эстрелья. Очень прошу тебя. Они могут прийти сюда каждую минуту.
- У тебя есть пистолет?
- Есть. Но зачем он тебе?
- Дай. Ты ведь знаешь, что я неплохо стреляю.
* * *
Она хорошо знала свою Севилью, и даже в такой темноте, когда ни зги не было видно, ей без труда удавалось пробираться по узким улочкам и проулкам, где вряд ли можно было встретить кого-нибудь на своем пути. Правда, стрельба в городе продолжалась, кое-где к небу поднимались столбы огня и дыма от вспыхнувших пожаров, но Эстрелью не очень это тревожило. Все, что происходило вокруг нее, воспринималось ею как нечто нереальное. Чувства ее были притуплены, то великое горе, которое настигло Эстрелью так внезапно, надломило и опустошило душу, но всю глубину этого горя девушка познать еще не успела: боль даже от тяжелой раны человек ощущает не мгновенно, но по мере того как проходит время, страдания его не утихают, а усиливаются.
Самое главное - это выбраться за город. В десяти или двенадцати километрах от Севильи живет брат матери, старый мельник, он-то и укроет Эстрелью на время. А потом она уедет в Малагу или в другой город, где фашисты еще не стали хозяевами. Не может быть, чтобы они везде сумели добиться успеха. И настанет время, когда им придется за все ответить. Эстрелья клянется памятью убитых матери, отца и братьев, что с этой минуты она ни о чем, кроме мщения, не будет думать. Пусть ей будет страшно, пусть ей будет грозить смерть - она сумеет перебороть в себе любые чувства, по от клятвы своей не отступит. Веселая, беспечная, жизнерадостная Эстрелья, девушка, которая еще вчера отплясывала севильяну и под гитару пела андалузские песни, - эта Эстрелья умерла. И сейчас идет по ночным, залитым кровью улицам Севильи совсем другой человек…
Вдруг из подъезда полуразрушенного дома выбежал полуголый с перевязанной белой тряпкой головой мужчина и, не оглядываясь, помчался по мостовой, пытаясь, наверное, скрыться в узком проулке. В то же мгновение Эстрелья услышала крик:
- Арриба, Эспанья!
Раздались выстрелы, человек, по которому стреляли, рухнул на землю. Эстрелья, одетая в темный плащ, метнулась к каменному забору, прижалась к нему, затаила дыхание. Но ее уже увидели, и двое фашистов бросились к ней, с обеих сторон отрезая путь к бегству. Эстрелья продолжала стоять неподвижно, обхватив ладонью в кармане плаща рукоять пистолета.
Они подошли к ней вплотную, держа свои карабины на уровне ее груди, зажгли карманный фонарь и осветили ее лицо.
- Эстрелья?! - удивленно воскликнул один из фашистов. - Почему ты здесь? Как ты сюда попала?
- Здравствуй, Нарваэс, - сказала Эстрелья;.
Она узнала его сразу. Это был сын лавочника Нарваэса, торгующего шалями. Старик Нарваэс всю жизнь тщился разбогатеть, но ему не везло - большего, чем маленькая, ветхая лавчонка, он заиметь не смог. Однако средств для того, чтобы сын окончил институт, у него хватило, и каждому, кто входил в его лавку, старик с гордостью говорил: "Мой сын наверняка получит диплом с высшим отличием… Это уж как пить дать… Жаль только, что он не останется в Севилье. В Мадриде, говорит, ученые люди нужнее…"
С молодым Парваэсом Эстрелья училась в институте на одном курсе. Это был действительно способный молодой человек, довольно красивый, довольно умный, и если бы не его заносчивый характер, если бы не постоянное желание кого-то унизить, над кем-то возвыситься, Эстрелья, пожалуй, не отказалась бы от дружбы, которой он упорно добивался. Но она всегда была крайне сдержанна с ним, и Нарваэс не раз говорил:
- Я знаю, почему ты так холодна ко мне. Нарваэсы - бедняки, у Нарваэсов нет ни виллы, ни блестящего лимузина, ни счета в севильском банке. Но, знаешь, времена меняются… Запомни, Эстрелья, я еще себя покажу, мой день еще придет…
Кажется, день его наконец пришел. Нарваэс вышел на большую дорогу. Еще когда тайно готовился мятеж, главари, собрав вот таких, жаждущих богатства, молодчиков, обещали: "Вы будете вознаграждены по заслугам. Но и сами не упускайте случая взять то, что можно…"
- Здравствуй, Нарваэс, - спокойно повторила Эстрелья. - Ты спрашиваешь, почему я здесь? А я и сама не знаю. Такая страшная ночь, нигде не найдешь покоя… А ты…
- Кто это? - резко спросил приятель Нарваэса. - Она - с той стороны? Ну-ка, отойди, Нар, нечего терять время.
Подошли еще трое из тех же, кто стрелял в человека с забинтованной головой. Все с такими же карабинами, как у Нарваэса, нетерпеливые, возбужденные.
Нарваэс сказал:
- Вы идите, я догоню.
- Не упустишь? - смеясь, спросили у него.
- Не беспокойтесь, я свое дело знаю.
Ушли. Скрылись в кривой улочке. Умолкли их шаги. Нарваэс спросил:
- Что ты думаешь делать дальше, Эстрелья? Ты понимаешь, что происходит?
- Понимаю. Варфоломеевская ночь. Скорее бы рассвет…
- Он придет не скоро, - жестко сказал Нарваэс. - Придет, когда мы со всем покончим.
- И тогда?..
- Слушай, Эстрелья, идем с нами. Ты умная девушка, ты должна понимать: происходит великое очищение. Кровь? А когда без нее обходилось? Представь себе, что было бы с тобой, если бы не я. Они не стали бы и разговаривать. "Арриба, Эспанья!" - и конец. Ну? Решай, Эстрелья… Иначе я ни за что не ручаюсь.
- Я уже решила, Нарваэс. Спасибо тебе за то, что ты захотел меня узнать.
- Значит, с нами?
Она выстрелила, не вынимая пистолета из кармана плаща… И, кажется, даже сама не расслышала выстрела: он прозвучал глухо, будто издалека. А Нарваэс уже медленно оседал на землю, запрокинув голову и продолжая смотреть на Эстрелью широко раскрытыми, ничего не понимающими глазами. Потом рот его перекосило судорогой, из разжатых губ показалась струйка крови.
- Ты сам сказал, что без крови не обходится, - Эстрелья оглянулась по сторонам и пошла своей дорогой. Оцепенение ее кончилось: все, что сейчас произошло, воспринималось ею с поразительной четкостью. Она знала, что очень не скоро забудет широко открытые глаза убитого ею человека и струйку крови, стекающую из уголка его рта, и все же не испытывала ни малейшей жалости, ни малейшего раскаяния: именно с этой, несвойственной ее натуре жестокостью и непримиримостью предстояло теперь жить Эстрелье…