- Не совсем отчень, - по-русски, сказала Эстрелья. - Порадок, Павлито.
- Порядок? Порядок мы сейчас наведем.
Павлито сбросил с себя теплую куртку, снял шерстяной свитер и протянул его Эстрелье.
- Ну-ка, давай! Давай-давай!
- Давай-давай, - засмеялась Эстрелья. - Муй бьен, давай-давай…
Они сейчас летели над Сьеррой-Невадой - горным хребтом Андалузии. Заснеженные пики гор отливали синевой, и черная тень "драгона" будто рассекала ее на части. А пониже, на склонах и в нешироких долинах, зеленели оливковые рощи. Деревья словно карабкались по скалам все выше и выше, поближе к солнцу, щедро льющему свет и тепло на благословенную Андалузию.
Вернувшись на свое место и взглянув на карту, Павлито сказал Денисио в шлемофон:
- Слева Гренада! Слышишь, старик, Гренада! Звучит, а?
- Звучит, - ответил Денисио. - Повнимательнее за воздухом. Как там Эстрелья?
- Порадок! - засмеялся Павлито. - Она так и сказала: "Порадок, Павлито". Славная девушка эта Эстрелья, Старик. Я, пожалуй, женюсь на ней. Как ты думаешь, стоит?
- Повнимательнее за воздухом! - сдержанно повторил Денисио. - Не на прогулке!
Пролетели Гренаду.
Андалузские горы ушли влево, а далеко справа, за легкой дымкой, уже начали виднеться хребты Сьерры-Морены. За Гренадой лежала территория, занятая фашистами. Земля пока молчала. Горы вдали тоже молчали, но за ними-то и надо было следить.
Плотно прижимаясь друг к другу, три "фиата" внезапно ворвались в небо со стороны Кордовы, и было ясно, что они идут на сближение с бомбардировщиками. Первым их заметил капитан Прадос - его "бреге" дважды качнул левым крылом, приказывая этим сигналом сократить дистанции и интервалы. Денисио видел, как подтянулась и тоже прижалась друг к другу вторая тройка - два "потеза" и "бреге", перестраиваясь в клин. "Это хорошо, - подумал Денисио, - плотнее будет наш огонь".
"Фиаты" быстро приближались. У них был солидный запас высоты - по крайней мере, они летели метров на пятьсот выше бомбардировщиков, решив, наверное, атаковать на пикировании. И, видимо, начнут с капитана Прадоса: уничтожив лидера, они тем самым внесут смятение и разобьют плотный строй. А уж потом примутся за остальных - в рассыпанном строю им будет легче и безопаснее охотиться за каждым бомбардировщиком в отдельности.
Да, в этой ситуации, думал Денисио, будь он на месте командира звена "фиатов", применил бы только такую схему: с пикирования ударить по лидеру, сбить его, потом горкой снова набрать высоту и затем атаковать поодиночке тех, кто дальше оторвется от своих.
Но через мгновение Денисио подумал, что, к сожалению, он летит не на истребителе, а на стареньком "драгоне", продолжающем, точно слезами, обливаться горячим маслом, и два кашляющих мотора "джипси" по сто семьдесят лошадиных сил не в состоянии прибавить еще хотя бы сотню оборотов - откуда же взять скорость даже для незначительного маневра, когда этот маневр потребуется?
Правда, Денисио знал: в таких случаях можно освободиться от бомб - летчики часто так и делали, - но он был уверен, что никто сейчас этого не сделает. Тем более не сделает этого он сам…
Такие мысли - не сумбурные, не вихрем проносившиеся в голове, не горячечные, а как будто даже спокойные и размеренные - не только не отвлекали Денисио от главного, от сознания той самой острой опасности, которая над ним нависла, но, наоборот, они служили ему защитной реакцией: не позволяя обостриться чувству страха, они в то же время разрешали ему трезво оценивать обстановку и в нужную минуту принять единственно правильное решение.
Нельзя сказать, что он настолько был спокоен и настолько уверен в себе, что вообще не испытывал никакого страха. Это ведь была первая его встреча с врагами, и хотя никогда не старался преуменьшить их умение, опыт и коварство, в мыслях все было значительно проще и не так страшно. Мастера высокого класса научили его в мгновение ока ориентироваться в той или иной ситуации боя, научили быть всегда собранным, концентрировать свою волю. Но, как известно, реальность никогда не втискивается в схему. Реальность всегда жестче и беспощаднее. И Денисио хотя и без паники, однако с чувством неизбежной опасности смотрит, как "фиаты" идут в атаку. В сравнении с его "драгоном" это стрелы, выпущенные из лука с туго натянутой тетивой…
Он предугадал правильно: фашисты, особенно ведущий, явно нацелились на капитана Прадоса. И его левый ведомый также пикировал на "бреге" испанца. А правый слегка отклонялся, нацеливаясь на машину француза Денена. Этот уже открыл огонь с дальней дистанции. Слишком дальней, подумал Денисио. Наверное, летчик на "фиате" тоже не ахти какой ас, может быть, впервые в бою. Стрелок Денена пока не отвечал: или ждал, когда тот подойдет поближе, или не видел его. А Вальехо? Все там у него в порядке?
- Вальехо! - крикнул в шлемофон Денисио. - Все видишь? Сейчас начнется!
Вальехо ответил голосом, звеневшим от возбуждения:
- Все вижу, камарада хефе!
И в ту же минуту Денисио услышал очередь его пулемета. Вальехо бил по "фиату", который пикировал на Денена. И стрелок француза теперь уже тоже открыл огонь, но, кажется, совсем по другой машине, той, что слева атаковала капитана Прадоса. А капитан Прадос продолжал вести свой "бреге" строго по курсу, не отклоняясь ни на градус, словно все, что происходило вокруг, его не касалось. Это о нем еще на земле француз Денен говорил Денисио: "С Прадосом я сделал уже одиннадцать вылетов. Посмотрите на него, лейтенант: кажется, он ни секунды не бывает в спокойном состоянии, взрывается по любому пустяку, гремуч, как Гвадалквивир. А в полете… Там он становится совсем другим человеком. Человеком без нервов и без эмоций. Мне ни разу не удалось увидеть, чтобы капитан Прадос отклонился от курса даже на полградуса. Лезет напрямую через любой огонь, а за ним лезут и остальные. Он или фаталист, или… черт знает кто!"
"Фиаты" проскочили - плотный клин, будто на параде. И сразу же начали набирать высоту, готовясь к новой атаке. Их хорошо было видно на фоне чистого неба. Вот они вошли в неглубокий вираж, развернулись на сто восемьдесят градусов, но вместо того чтобы снова идти на сближение с бомбардировщиками, на высоте прошли над ними в сторону Андалузских гор и скрылись.
- Ушли! - разочарованно крикнул Вальехо. - Испугались!
- Вернутся, - сказал Денисио. - Следи внимательно. Они вернулись минуты через три. У них был простой расчет: пусть республиканские летчики подумают, будто "фиаты" отказались от боя, а они потом навалятся на них внезапно, не дав возможности опомниться. И ударят так, чтобы было наверняка: внезапный удар всегда страшен и редко отразим.
Однако их маневр никого не обманул. И как только "фиаты" пошли в новую атаку, пулеметы всех шести бомбардировщиков начали яростно огрызаться. Правда, стрелки били вразнобой, скорее стараясь отсечь фашистов огнем, чем вести по ним прицельный огонь. Но все же один из "фиатов" вдруг резко отвалил в сторону, задымил и начал снижаться. А потом, задрав нос, на секунду-другую словно, бы завис в воздухе и тут же свалился в штопор. Длинная лента дыма закрутилась в спираль. Денисио подумал, что сейчас увидит белый купол парашюта, но в это время почувствовал, как мелко, точно в приступе лихорадки, задрожал "драгон" - очередь ведущего "фиата" зацепила консоль крыла, пули продырявили обшивку и, кажется, прошили руль поворота: машину повело сперва в одну сторону, потом в другую.
Павлито спросил:
- Что там, Денисио?
- Ничего страшного, - стараясь подавить в себе - тревогу, ответил Денисио. - Ты видел - одного срубили. Не Вальехо ли это открыл счет?
- Я спрашиваю: что с нашим корытом? Дало течь?
- Десяток дыр, не больше. Лучше будет проветриваться… Следи за воздухом!
- Они, кажется, ушли. А мы дотянем?
- Куда?
- Не до Москвы, конечно. До Севильи.
- Дотянем, можешь не волноваться, - заверил Денисио.
А сам подумал: "Хорошо, если выдержит руль поворота…. А если развалится?"
Но машина уже выровнялась, слушалась рулей, и тревога исчезла. А вместо нее пришла радость: пусть это была небольшая, не лично его, но все же победа. Первая победа в небе Испании, и, как бы там все ни сложилось дальше, этот день и эту маленькую победу он долго будет помнить. - И уж, конечно, ничего не забудет Вальехо. "Фиат", свалившийся в штопор, наверняка представляет сейчас груду обломков, а кто может сказать, чья пулеметная очередь помогла ему стать этой грудой обломков? Разве исключено, что это сделал Вальехо?
Денисио сказал, поднеся ко рту переговорную трубку:
- Вальехо! Ты меня слышишь, Вальехо?
- Да, камарада хефе! - тотчас откликнулся Вальехо. - Я слушаю, камарада хефе!
- Я уверен, что это ты сбил фашиста, Вальехо, - твердо проговорил Денисио. - Я внимательно следил за этим "фиатом"… Он задымил как раз в тот момент, когда ты послал очередь. Что ты на это скажешь?
Вальехо ответил не сразу, переваривая, наверное, слова, сказанные Денисио. Может быть, мысль, что именно ему и повезло, пришла в голову Вальехо еще раньше, но он боялся кому-то сказать об этом, сказать даже самому себе.
- Вы не шутите, камарада хефе? - Голос у него был взволнованный, с хрипотцой, хотя и чувствовалось, что он пытается скрыть свою взволнованность. - Вы действительно так, думаете, камарада хефе?
- Я действительно так думаю, Вальехо. То же самое говорит и Павлито. И мы поздравляем тебя с первой победой.
Вальехо что-то сказал, но что именно - Денисио точно не разобрал. Кажется, это были слова: "О святая мадонна!".
Глава шестая
1
Капитан Эмилио Прадос сказал штурману:
- Выйдем левее Севильи и будем идти к ней по Гвадалквивиру.
Гвадалквивир блестел на солнце так, словно отражался тысячами маленьких зеркал. Беря начало на севере Андалузских гор, он вскачь несся по валунам и замшелым камням, гремел и неистовствовал, будто это и вправду был необъезженный конь, и с боков его слетали клочья пены, а грива волнами поднималась над длинной красивой шеей, покрытой брызгами.
Гвадалквивир, воспетый испанскими и арабскими поэтами, - краса Андалузии, великое чудо Испании. На него можно смотреть часами: трудно оторвать взгляд от этой неукротимой силы, от меняющихся каждое мгновение красок, неповторимых и незабываемых. За Севильей он разливается в такую ширь, что уже нелегко различаются его берега, а у самого Кадиеского залива и впрямь становится похожим на море. Не зря, видимо, арабы нарекли его именем Вади-эль-Кебир, что значит Большая река.
Капитан Эмилио Прадос любил Гвадалквивир особой любовью: истоки реки были истоками его жизни. Он родился в Андалузии, и все, что было связано с его детством и юностью, - было связано с горами и горной рекой, на обрывистых и скалистых берегах которой он проводил долгие дни своего одиночества.
Крупный феодал, потомок старинного рода, отец Эмилио был одним из тех людей, для которых положение в обществе играло самую главную роль в жизни. Ему не пришлось карабкаться по социальной лестнице; титулы, богатство, известность перешли к нему по наследству, что особенно почиталось в кругах элиты и что служило как бы паролем для входа в святой храм избранных. Паролем для входа в этот храм служила также незапятнанная честь дворянина.
Правда, под понятием чести здесь подразумевались не только вовремя отданный карточный долг, исполнение данного слова, защита доброго имени членов клана от насмешек и поругания, беспрекословное согласие принять вызов на дуэль и прочее и прочее. Стоило знатному сеньору заступиться за простолюдина, породниться с человеком, который стоит на ступеньку ниже, высказать, даже намеком, порицание в адрес тех, кто с простолюдином обращается, как со скотом, и дверь в храм могла захлопнуться перед самым его носом, ему в лучшем случае отказывали в гостеприимстве, в худшем - называли бесчестным: человеком и бросали в лицо перчатку.
Отец Эмилио Прадоса свято соблюдал все эти заповеди и со скрупулезной педантичностью требовал их соблюдения всеми членами семьи, особенно сыновьями Эмилио и Морено. Дух чванства, жестокости, себялюбия и узурпаторства издавна царил в роскошном имении Прадоса, и, казалось, никакие ветры, дующие с заснеженных вершин Андалузских гор, не могли освежить его тяжелый воздух.
Любовь и нежность, привязанность и доброта здесь не почитались. Даже если, паче чаяния, в ком-нибудь возникало обыкновенное человеческое участие к близкому, его искусственно в себе подавляли, изгоняли из своей души как дьявола-искусителя и гордились этим, словно одерживали важную победу над своей слабостью.
Однажды, гуляя неподалеку от усадьбы со своей любимой собакой, Эмилио услышал тихий, сдержанный плач, точно тот, кто плакал, боялся быть обнаруженным. Эмилио оглянулся вокруг и никого не увидел.
- Ищи, Чарри! - сказал он собаке.
Та потянула носом воздух, бросилась вперед, и вскоре послышался ее призывный лай. Эмилио побежал вслед за собакой. За камнем, прикрыв лицо руками, лежала девчонка в изорванном платьице и в ветхих веревочных сандалиях. Было ей, наверное, лет четырнадцать, примерно столько же, сколько, и Эмилио. В больших черных глазах девчонки стояли слезы, лицо исказила гримаса боли.
- Что с тобой? - спросил Эмилио. - Почему ты здесь? И отчего ты плачешь?
Она испуганно посмотрела на Эмилио, стыдливо поправила платье на исцарапанных коленях и, продолжая всхлипывать, тихо ответила:
- Я подвернула ногу. Очень больно. Вот здесь… - Она показала рукой на щиколотку.
Эмилио присел на корточки и, заметно смущаясь, попросил:.
- Можно я посмотрю?
Он осторожно взял ее ногу в руки, и вдруг какое-то теплое, совершенно незнакомое ему чувство легкой волной коснулось, его сердца. Что это было, он не знал, но был немало смущен этим чувством. Покраснев, он выпрямился и сказал:
- Дело плохо. Она уже немножко распухла… Как тебя зовут?
- Росита.
- А где ты живешь?
- Там. - Росита махнула в сторону гор. - Мой отец пастух. А наш хозяин - сеньор Прадос. Я шла в долину купить бобов. И оступилась. Что же мне теперь делать, сеньор?
- Меня зовут Эмилио, - сказал он. - Ты совсем не можешь идти? Не в горы, конечно, а в долину. Я помогу тебе. Ну?
- А что я теперь буду делать в долине? И как я потом доберусь домой?
- Если ты сможешь, я помогу тебе добраться до усадьбы сеньора Прадоса. Там ты скажешь, что твой отец работает у него, и попросишь, чтобы позвали врача.
- О, нет! - воскликнула Росита. - Так нельзя!
- Почему нельзя?
- Вы, наверное, не знаете сеньора Прадоса… Он озлится и выгонит меня вон. Он все равно не поможет.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю. Сеньора Прадоса все знают. Он очень жестокий и злой человек. И все там в имении злые и жестокие…
- Дура ты! - вспылил Эмилио..
Его больно кольнули слова Роситы. И боль эта была тем сильнее еще и потому, что он знал: девчонка права - никто в его доме не захочет с ней возиться, там действительно живут холодные и жестокие люди. Но она сказала: "И все там в имении злые и жестокие…" Значит, и он, Эмилио, тоже? Все они одинаковые?.
- Я не хотела вас обидеть, сеньор, - проговорила Росита. - Простите меня. Я ведь не о вас так сказала, а о Прадосах.
А ему вдруг захотелось обязательно помочь ей. И не только потому, что он не мог бросить Роситу одну среди камней, он вдруг подумал, что, оказав ей помощь, в какой-то степени искупит вину всех Прадосов перед людьми, перед теми людьми, которые кормят и одевают Прадосов.
- Пойдем, - сказал он Росите. - Другого выхода у нас нет. Ты будешь держаться за меня, и мы потихоньку начнем спускаться.
Она с трудом поднялась, обхватила его за шею. И Эмилио опять испытал то же незнакомое, чувство, его опять обдало теплом. От Роситы пахло горными травами и горным воздухом, волосы у нее были длинные, до самых плеч, они щекотали лицо Эмилио, а ему казалось, будто это легкий ветер Сьерра-Морены прилетел сюда для того, чтобы остудить его горевшее как в огне лицо.
- Ты отклони голову, а то трудно дышать, - сказал он.
- Простите, сеньор, я не хотела вас обидеть, - ответила Росита.
- Что ты твердишь одно и то же, будто не знаешь других слов: "Простите, сеньор, я не хотела вас обидеть… Простите, сеньор, я не хотела вас обидеть…"
Эмилио, словно от чего-то защищаясь, напускал на себя не свойственную ему грубость, однако Росита не обижалась. С непосредственностью, которая украсила бы любого взрослого человека, она проговорила:
- Я знаю и другие слова, сеньор. Например, я могу сказать: мне так очень удобно и приятно, потому что вы очень хороший и милый.
- Вот уж настоящая дура! - бросил Эмилио. - Ты лучше осторожнее шагай, а то поломаешь и другую ногу. Не тащить же мне тогда тебя на руках!
Росита улыбнулась:
- Вы совсем не такой, каким хотите казаться, Эмилио.
- Ладно, не болтай глупостей.
И вот они уже близко от усадьбы. Еще несколько шагов. - их обязательно кто-нибудь увидит. Если это будет прислуга - не беда, а если отец, мать, сестры или старший брат Морено? Что они подумают, что скажут? И как им объяснить, что он не мог бросить девчонку одну в горах, среди камней? Разве они это поймут? Кто для них Росита? Плебейка, черная кость, грязная замарашка, к которой нельзя, запрещено прикасаться.
Он подумал: "Я оставлю ее тут, шепну кому-нибудь из слуг, чтобы ей помогли, а сам скроюсь. Так будет лучше".
- Ты побудь здесь, Росита, - сказал Эмилио. - Я посмотрю, кто там есть, в имении, кто мог бы сходить за врачом. Хорошо?
- Хорошо, сеньор, - ответила она. - Спасибо вам.
Он уже шагнул было к дому, как в нем с новой силой вспыхнуло чувство протеста, к которому теперь примешивался, и стыд. Оказывается, он действительно точно такой же, как "все там в имении", вдобавок к тому же и трус. Сколько раз он думал о себе, будто может совершить любой подвиг, сколько раз, читая и перечитывая "Дон-Кихота", он восхищался мужеством и добротой этого человека, думая: "Я тоже хочу быть таким. И я буду таким!"
Два года назад, когда Морено отправлялся в Мадрид, Эмилио упросил, чтобы тот взял его с собой. А потом пристал к нему: "Давай съездим в Алькала-де-Энарес. Ну, прошу тебя, Морено, ну, умоляю! И обещаю отнести твоей Кончите сто записок!" - "Какого дьявола мы там не видели? - сопротивлялся старший брат. - Чего ты там забыл?"
И все же уступил. И был страшно удивлен, когда Эмилио потащил его в церковь Алькала. Прислонившись к стене, он долго, стоял там с закрытыми глазами, шепча не то молитву, не то какие-то заклинания. На улице Морено спросил: "Может, ты объяснишь, что с тобой происходит? Для чего тебе понадобилась церковь? Раньше я не замечал за тобой такой склонности". - "А я не молился", - ответил Эмилио. "А что же ты делал?" - удивился Морено. "В этой церкви хранится запись о рождении Сервантеса. И я дал слово, что буду таким же храбрым и честным, как Дон-Кихот".
Морено остановился посередине улицы и вдруг громко расхохотался: "Таким же храбрым, как Дон-Кихот? Да он был просто болван, твой Дон-Кихот! У него вот тут свистел ветер! Драться с ветряными мельницами - это храбрость?!" - "Не смей так говорить! - в каком-то неистовстве закричал Эмилио, еще более удивив этим Морено. - Не смей, слышишь! Дон-Кихот был самым лучшим человеком на свете!"