- В какой данный момент? - Павлито без прежнего дружелюбия посмотрел на Маноло. - Что ты все время твердишь: "В данный момент… В данный момент…" Или вы здесь, в Испании, разучились говорить по-русски? Наш "драгон" - самый настоящий бомбардировщик и ни в чем не уступает таким тачкам, как "бреге" или "потезы". За это я ручаюсь своей головой.
- И что сказал генерал Дуглас? - спросил Денисио.
- Он сказал: "Пусть летчики "драгона" этот вопрос решат сами. Если они считают, что их машина хоть в какой-то степени может…"
- Она все может, - твердо проговорил Денисио. - Павлито прав: она ничуть не хуже всех этих "потезов" и "бреге". Мы пологим со всеми, капитан. Но нам нужны бомбы.
- Их уже подвозят к вашему "драгону", - засмеялся Маноло. - Я ведь не сомневался, что все так и будет.
- А он настоящий летчик, этот капитан Маноло, - склонившись к Денисио, шепнул Павлито.
4
Вальехо, один из аэродромных механиков и два моториста заканчивали подготовку машины к вылету. Моторы были тщательно опробованы, баки полностью заправлены горючим, оружейники проверили пулеметы и подвесили бомбы. Механик, правда, все время сокрушенно качал головой и говорил Вальехо:
- Летать на таком катафалке - это все равно что нырять с вышки с камнем на шее. Вы хотя бы помолились святой мадонне и попросили ее, чтобы вас сквозняком не выдуло из кабины… А потом вот еще что, парень: возьми-ка ты с собой в дорогу пару банок масла. Клянусь своим покойным дедом, оно тебе пригодится. Когда будете перетягивать Сьерру-Неваду, попроси летчика, чтобы он на минуту-другую притормозил. Понял? Выйдешь и дольешь масла в свою керосинку.
Вальехо уже успел узнать: механик считается здесь первым остряком и страшно любит, чтобы над его остротами от души смеялись. Кто оставался равнодушным, тот не мог рассчитывать на дружбу этого человека. Вальехо, боясь как бы механик не поднял бучу, в результате чего "драгон" могли бы поставить на прикол, поминутно хватался за живот, вытирал слезы и делал вид, что задыхается от смеха. А механик, воодушевленный и благодарный, продолжал:
- Но зато вам не надо бояться встречи с фашистами. Если они приблизятся к твоему кабриолету и как следует его разглядят, их сразу же хватит удар от страха. Это же не "драгон", подумают они, а настоящая адская машина! И попадают, как подстреленные куропатки…
- Ха-ха-ха! - корчился Вальехо. - Уморишь ты меня, парень, ей-богу, уморишь! - Отворачивался в сторону и шепотком говорил: - Тупорылая свинья! Полудохлая треска острит лучше, чем ты, болван. Дай мне только вернуться назад, я тебе отвечу…
Закончив подготовку машины, механик и мотористы ушли к другому самолету, и Вальехо остался один. Он уже знал, куда они полетят: штурман с "бреге", проходя мимо Вальехо, спросил: "Тоже на Севилью?" Вальехо коротко, с достоинством, как и подобает члену боевого экипажа, ответил.: "Ударим!" - "А кто командир этого лайнера?" - спросил, усмехнувшись, штурман. Вальехо, для эффекта помедлив, сказал: "Русский летчик". - "Русский летчик? - удивился штурман. - Ты не врешь, парень?" Вальехо обиженно хмыкнул: "Врут цыганки и сороки…"
А потом появилась Эстрелья. Появилась, когда над морем небо уже начало голубеть и, хотя рассвет еще не наступил, чувствовалось, что пройдет еще немного времени - и вспыхнет утренняя заря, погасив последние, теперь совсем потускневшие звезды.
- Ты чего не спишь, Вальехо? - спросила Эстрелья. - Нам скоро вылетать.
- Да, скоро, - с загадочным видом ответил Вальехо. - Но тебе-то зачем торопиться, Эстрелья, пяток часов ты смело можешь где-нибудь придремнуть.
- Как это понимать? Неисправна машина?
- Она еще никогда не была исправна так, как сейчас. Механик Вальехо не терял времени даром… Говорят, вон в том домике - видишь, на краю аэродрома? - есть комнатка для женского персонала. Иди поспи, Эстрелья, ты ведь еще не отдыхала…
- Довольно болтать! - рассердилась Эстрелья. - Через два, часа нам подвезут наш груз. Где Денисио и Павлито?
- Денисио и Павлито? Они передавали тебе горячий привет и сказали, чтобы ты не беспокоилась. И еще они сказали так: Эстрелья должна ожидать здесь и никуда не отлучаться. К их возвращению у нее все должно быть готово.
- Черт знает что! - Эстрелья вплотную подошла к Вальехо, внимательно на него посмотрела. - Ты, наверное, опорожнил не один поррон, бродяга. И тебе как следует влетит от Денисио.
Вальехо засмеялся:
- Я никогда еще не был трезв так, как сейчас, милая сеньорита… Ладно, не буду тебя больше мучить, а то ты можешь сгореть от любопытства. Мы летим на Севилью, Эстрелья. Мы летим выполнять боевое задание. Глянь-ка вот сюда, видишь? Это бомбы. Бомбы, которые мы сбросим на головы фашистов. Теперь тебе все ясно?
Эстрелья оторопело смотрела на Вальехо, и веря, и не веря тому, что он сказал… Нет, Вальехо, конечно, говорит правду. Это видно по его лицу: оно сразу стало серьезным, и даже в полутьме можно было увидеть, как в глазах Вальехо появилась такая же жесткость, какую Эстрелья не раз видела в глазах у летчиков, вылетающих на боевое задание… И бомбы… Бомбы на Севилью… На ее красавицу Севилью, где ей знакомы каждый камень, каждая улочка, каждое деревце. Ей вдруг показалось, будто она услышала ни с чем не сравнимый гул Гвадалквивира - воспетой испанским народом реки, которая, наверное, сейчас побурела от крови. Тени от высоких тополей прыгают, пляшут по волнам Гвадалквивира, и так же, как река, шумят их кроны, опаленные войной. А может быть, их уже и нет - сожгла их война, выворотила с корнями и понес их Гвадалквивир в неизвестное… Как это сказал Лорка?
И тополя уходят -
Но свет их озерный светел.
И тополя уходят -
Но нам оставляют ветер…
Странно, все странно: ноет сердце Эстрельи, растет великая жалость к своей Севилье, где через несколько часов вздыбится земля и поднимутся к небу столбы огня и дыма, но гнев охватывает ее душу, когда она вспоминает, что стало с простым народом Севильи, сколько крови там пролили фашисты. Своими руками бросала бы Эстрелья бомбы на головы тех, кто безжалостно убивал стариков и детей, кто жег Севилью. "Смерть за смерть, кровь за кровь!" Где она слышала эти полные жестокости и справедливости слова?..
- Давай посидим, Вальехо, - сказала она. - Давай поговорим.
- О чем? - спросил Вальехо.
- Я хочу лететь с вами.
- Ты? Тебе нельзя.
- Я хочу лететь с вами, - повторила Эстрелья. - Я имею на это право.
- Денисио не разрешит. Он не может разрешить. Его за это накажут. И вообще.
- Что - вообще? Если бы ты был на месте Денисио - ты разрешил бы?
- Не знаю. Наверное, нет? А может, и разрешил бы; Денисио говорит, что там у них много женщин-летчиц. Но ты не летчица. Что ты будешь делать, если полетишь?
- Я буду смотреть, как поползут по горящей земле эти подлые гады, корчась и извиваясь от страха. Ты можешь меня понять?
- Я - могу. Денисио, наверное, не поймет. Он не видел того, что видела ты.
- Видел. В Порт-Боу. Он рассказывал. Там на его глазах фашисты с воздуха расстреливали мирных людей.
- Ну что ж, попробуй…
* * *
- Почему наша прекрасная сеньорита не спит? - здороваясь с Эстрельей, спросил Павлито. - Может быть, она всю ночь ждала меня и хотела, чтобы я спел ей серенаду?
- Что он говорит? - Эстрелья посмотрела на Денисио и улыбнулась.
- Он спрашивает: таким красивым девушкам, как Эстрелья, не опасно ли по ночам оставаться наедине с Вальехо? - ответил Денисио. - Здравствуй, Эстрелья. Здравствуй, Вальехо. Надеюсь, все у тебя в порядке?
- Так точно, камарада хефе. - Вальехо бросил руку к пилотке, отдавая честь. - Машина готова к вылету, камарада хефе.
Денисио, взглянув на часы, сказал:
- Вылет через двадцать минут. - Он взял Эстрелью под руку, предложил: - Мы можем с тобой немного погулять и поговорить. Ты знаешь, куда мы летим?
- Да. Вальехо мне сказал.
- Мы передадим твоей Севилье привет, - пошутил Денисио. - Ты не возражаешь?
- Я полечу с вами, Денисио. - Эстрелья остановилась и просяще на него посмотрела. - Слышишь, Денисио? Я должна полететь. Должна.
Денисио оторопел. В голосе, в глазах Эстрельи была такая мольба, что это не могло его не тронуть. Но как он может взять ее на борт самолета, который летит на боевое задание? Как он вообще может взять на себя такую ответственность?
А вдруг что случится? Вдруг их подобьют, и всему экипажу придется прыгать на парашютах? Что будет делать Эстрелья?
Он мягко сказал:
- Послушай, Эстрелья, я не имею права. Я сам никогда в жизни еще не вылетал на боевое задание. У меня нет никакого опыта, и я не знаю, как все это будет… Посмотри на Павлито - он балагурит, смоется, но думаешь, он не испытывает тревоги? То же самое я могу сказать о себе. Мы еще на земле, а какой-то холодок уже пробрался в мою душу, и хотя ничего подобного я до сих пор не испытывал, все же знаю, что это - тревога. Но мы - летчики, Эстрелья, мы и прилетели в Испанию для того, чтобы драться, а ты…
- А я? - спросила Эстрелья. - Разве я не должна драться?.. Слушай, Денисио, я обещаю, что никогда больше ни о чем тебя не попрошу, но сейчас… Севилья… Ты обязан меня понять… Ну, спроси у Павлито, как он… Павлито! - крикнула, она. - Павлито!
Когда Павлито подошел, Денисио сказал по-русски:
- Черт знает что!.. Эстрелья просит взять ее на задание.
- Молодец! - воскликнул Павлито. - Вот это девка! Прикажи Вальехо, чтобы он достал для нее парашют. Без парашюта будет незаконно.
- Ты с ума сошел! - сказал Денисио. - Какое мы имеем право? Ты думаешь, о чем говоришь?
- Я всегда думаю. - Павлито подмигнул Эстрелье, которая напряженно вслушивалась в их разговор. - По складу своего ума я - философ, а философы только тем и занимаются, что день и ночь думают. - Он помолчал и добавил: - При том при всем, камарада хефе, никаких инструкций на этот счет нет. Значит, разрешается действовать по обстановке.
Эстрелья неожиданно схватила руку Денисио и поднесла к своим губам. Денисио еще не видел ее такой взволнованной, она казалась ему человеком, для которого не существует душевной расслабленности, жалости или нежности, словно Эстрелья давно уже отрешилась от всего, что может помешать ей носить в себе ненависть и гнев… И вдруг - этот порыв…
Она заговорила, быстро и горячо, продолжая глядеть на Денисио умоляющими глазами:
- Денисио… Ты подумай, Денисио: если бы фашисты натворили в твоем городе такое же, как в моей Севилье, если бы они сделали с самыми близкими твоими людьми то же, что сделали с моими, и кто-то летел бы туда, чтобы расплатиться с ними, - разве ты не хотел бы своими глазами увидеть, как гибнут эти выродки?!.
Денисио молчал. А она продолжала:
- Я понимаю, тебе трудно самому решить этот вопрос, но… Я дважды летала с летчиками на боевых самолетах. И оба раза потом писала в газету… У меня есть письма от летчиков. Они благодарили меня за мои статьи.
- Во! - воскликнул Павлито, когда Денисио перевел Слова Эстрельи. - Военный корреспондент! Никто к нам не придерется, Денисио.
- Военный корреспондент, - хмыкнул Денисио. Подумал-подумал - и махнул рукой: - Ладно, будь что будет - семи смертям не бывать, а одной не миновать!
* * *
Первым, как заранее условились, взлетел на "бреге" капитан Прадос - один из тех испанских летчиков, которые в первый же день фашистского мятежа вместе с Игнасио Сиснеросом перешли на сторону Республики. За ним, оставляя позади себя облако черного дыма, тяжело поднялся "потез" француза-добровольца Франсуа Денена, и сразу же вслед за Дененом вылетел Денисио. Два других "потеза" и "бреге", одновременно взлетевшие с аэродрома Алькасареса, через две-три минуты пристроились пеленгом справа, что тоже было обусловлено заранее.
Море, в этот час рассвета казавшееся особенно синим, кое-где расцвеченное фосфоресцирующими пятнами, быстро уходило влево и скрывалось в предутренней дымке, словно тонуло в своих же темных глубинах. Ни одного корабля на горизонте, ни одного рыбачьего паруса вблизи берегов - безжизненное море, затаившееся, притихшее, мертвое. И затаившейся, мертвой кажется земля внизу - война убивала не только людей, она высасывала соки из природы, опустошала и разрушала ее живую душу.
Павлито ежеминутно сличал карту с местностью и изредка бросал Денисио: "Идем по курсу. У капитана Прадоса отличный штурман". Или: "Какого черта они отклоняются? Глаз у штурмана нету, что ли?".
Павлито - весь внимание, серьезность, собранность. Это был совсем не тот Павлито, каким его Денисио привык видеть. Ни балагурства, ни развязности, ни бравады - все осталось на земле, будто Павлито по оплошности забыл прихватить с собой свои привычки. И это понятно: здесь, в небе, война стояла рядом, и рядом с ней, возможно, стояла смерть. Может быть, Павлито вот только сейчас, впервые в своей жизни, по-настоящему осознал, что он не бессмертен: зенитный снаряд в беременное бомбами брюхо машины, очередь подкравшегося "фиата" - и конец.
Испытывал он страх или нет, Павлито сказать не мог. Что-то, правда, ему мешало быть таким же беспечным, как обычно, но этому "что-то" он не мог дать объяснения. Ответственность, которая лежала на нем, как на штурмане? Нет, ответственности - по крайней мере, сейчас, когда Денисио вел машину в строю, - особой не было… Неуверенность в машине? Вальехо не стал бы ее выпускать, если было бы что-нибудь не в порядке… Подстерегающая опасность? Вот, наверное, откуда шла тревога, а с тревогой и то ощущение, которое Павлито понимал и к которому он невольно прислушивался.
Пожалуй, это все-таки было чувство страха. Он вспомнил, как однажды, еще в детстве, катался на коньках по льду едва-едва замерзшей реки. Лед был удивительно ровным, ветер, почти шквальный, начисто согнал с него снег, и мальчишки, с трудом, пополам согнувшись, вышагивали против ветра полтора-два километра, привязывали к ногам коньки и, распахнув полы своих пальтишек и полушубков, словно под парусами, с сумасшедшей скоростью мчались вниз по реке.
Ни с чем не сравнимое ощущение стремительности, когда захватывает дух и кажется, будто летишь с крутизны, оттесняло на задний план все остальные чувства, в том числе и чувство осторожности. Азарт, упоение скоростью, головокружительной лихостью - не человек ты в эту минуту, а птица, и нет для тебя преград, какое-то сладостное чувство переполняет сейчас все твое существо: поет в ушах разбойный ветер, во всю силу поет душа…
И вдруг впереди - широкая полынья: иссиня-черная вода пенится, бьется волнами о закраины, пляшут на пенистых волнах осколки льдин, словно клочья изорванного ветром тумана, кружатся спирально над водой вихри поземки…
Кто-то сзади закричал:.
- Падай, Пашка!
А он, точно гипнотической силой прикованный к полынье, не может оторвать от нее глаз, он знает, что надо упасть и пальцами, ногтями, зубами цепляться за лед, иначе - гибель, иначе - бездна, над которой кружатся вихри поземки, поглотит его, но продолжает в эту бездну катиться и чувствует, как все внутри замирает и холодеет.
- Падай, Пашка!
Он упал. И закрыл глаза. Сила инерции и ветер продолжали тащить его к полынье. "Конец, - подумал он., - Это конец!"
Его остановил какой-то невысокий заструг, почти для глаз не заметный - затвердел здесь перемешанный с брызгами снег, мелкими острыми зубцами выступил над зеркалом льда и создал преграду. Преграду смерти…
Полынья была в двух шагах. Пашка слышал, как шумят, разбиваясь о лед, волны. Колючие брызги больно били в лицо, жалили, как осы.
Наконец он открыл глаза. И жалко, потерянно улыбнулся. Потом отполз подальше от полыньи и сел, закрыв лицо руками. И только теперь вот к нему пришел страх, заставивший его судорожно сжаться, и холод, словно ледяные брызги коснулись сердца. Может, это был и не страх - все ведь уже осталось позади, и ничего ему больше не угрожало. Наверное, это были всего лишь отголоски страха, которого он тогда не успел почувствовать, не успел как следует осознать…
Он хорошо запомнил это ощущение. Ему нетрудно было его узнать среди тысяч других. Стоило увидеть, как откуда-то приближается опасность, стоило почувствовать ее - и оно уже тут как тут. И тогда приходится напрягать все душевные силы, чтобы изгнать из себя это.
Павлито покинул свое штурманское место и пробрался к Эстрелье. "Драгон" уже набрал высоту около трех тысяч метров, в его темном чреве разгуливал холодный ветер, а на Эстрелье, кроме холщового "моно", который она на время взяла у Вальехо, была наброшена не очень теплая короткая куртка, вряд ли ее согревающая. Сидя на ящике из-под патронов, Эстрелья натянула воротник куртки налицо и старалась своим дыханием хоть как-то согреться…
Павлито, присев рядом с ней, улыбнулся:
- Холодно? Бу-бу-бу-бу? - Он изобразил, как дрожит промерзший до костей человек, и повторил: - Бу-бу-бу-бу?