- Эстрелья, спой нам, дочка, что-нибудь, - попросил Педро Мачо, - пусть у нас сегодня будет настоящий праздник…
Кто-то принес гитару, и Эстрелья начала петь. Просто, бесхитростно, но с большим чувством. Было похоже, что слова испанской народной песни идут от ее сердца, слова о нелегкой жизни людей, об их радостях и печалях, о любви, которая возвышает человека и очищает его душу от зла, ненависти и черной зависти.
У нее был мягкий бархатный голос, в глазах ее, когда она пела, дрожали слезы. Эстрелья пыталась и не могла их удержать, вспоминая, наверное, и свою нелегкую жизнь, и полунищенскую жизнь погибших матери, отца и братьев.
Как она была непохожа сейчас на ту Эстрелью, которая казалась если не черствой, то уж, по крайней мере, и не сердечной девушкой, холодно, жестко глядящей на людскую суету и презирающем все, что не было связано с войной и беспощадным уничтожением фашистов, оскверняющих святую землю ее родины! Сейчас это была совсем другая Эстрелья, и все на нее смотрели влюбленными глазами, она это видела и печально улыбалась, будто хотела, чтобы люди поняли: душа ее страдает, кроме глубокого горя и жажды отмщения в ней ничего нет…
А Денисио, глядя на Эстрелью и слушая, как она поет, вдруг увидел перед своими глазами Подмосковье, тихую речушку и зеленую поляну, на которой когда-то он построил "вигвам" и жил в нем, как настоящий индеец из племени делаваров. Это туда приехал друг его отца Петр Игнатьевич Баринов и привез ему страшную весть: "…Ты мужайся, сынок… Нет у тебя больше мамы…"
Порой кажется, будто с тех пор прошла тысяча лет и прожита большая жизнь, а порой - будто это было вчера, и сердце так же болит, как в тот день… В каком небе летает сейчас седой летчик Валерий Денисов? Увидеть бы его хоть одним глазом, перекинуться бы с ним хоть одним коротким словом!.. А как там сейчас в Москве?.. Небось, осенние дожди уже омывают и столицу земли русской, и поля российские… А кое-где и снежок лег на деревенские избы, и поземка метет по улицам… Тоска по Родине - это как саднящая рана. Где отыскать такое лекарство, чтобы оно могло утишить вдруг возникшую боль, от которой на глазах - слезы?..
- Ты что, Денисио? - Оказывается, Эстрелья уже перестала петь и стоит рядом с Денисио, пальцами теплой руки прикасаясь к его лицу. - Ты грустишь, Денисио? Кого-то вспомнил? Наши песни - это колдовство. Они переносят человека в самую дальнюю даль…
- Правда.
- Хочешь, я спою для тебя веселую андалузскую песню?
- Спасибо, Эстрелья. Я сам хочу спеть… Дай мне гитару… Эй, Павлито! Подтягивай!
Славное море священный Байкал,
Славный корабль - омулевая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал…
Павлито пел и тоже грустил. "Даже Павлито!" - подумал Денисио. И еще он подумал, что странно все же устроено существо, называемое человеком. Все ведь в эту минуту хорошо: пусть не свои, не русские, но все же верные друзья рядом, позади первое крещение (сколько в ожидании этого первого крещения передумалось о нем, каким только оно не представлялось!). Завтра они с Павлито уже сядут на долгожданные истребители и, может быть, уже завтра и вылетят в бой - в общем, все складывается самым наилучшим образом, безудержно радоваться бы, безоглядно бы веселиться, а тут вдруг - охватившая сердце тоска. Непрошеная, черт ее подери, гостья!
- Сейчас Павлито спляшет фанданго. Шире круг!
- Давай! - встрепенулся Павлито. - Давай нашу "Барыню"!
Теперь это был настоящий Павлито! И откуда она только пришла, его прыть, мгновенно сменившая грусть. Выбивает Павлито дробь каблуками до блеска начищенных хромовых сапог, пыль летит из-под ног, а он - вприсядку и ладонями хлопает по коленям, по бокам, по полу…
А барыня угорела -
Много сахару поела:
Вот так барыня,
Вот так барыня!
Эстрелье бросили кастаньеты, и она пошла ими щелкать в бешеный такт гитары Денисио. Комиссар полка Педро Мачо тоже начал выхлопывать ладонями, а за ним и всегда серьезный, всегда озабоченный майор Риос Амайа, и летчики, с восторгом наблюдающие за пляской Павлито. Кто-то спросил у Денисио:
- Это фанданго?
- Русское фанданго, - засмеялся Денисио.
- А баррина - это что?
- Это старая, жадная и злая сеньора.
- О-о, муй бьен! Вот так баррина!..
И вдруг на пороге - дежурный по штабу.
- Камарада хефе, посты передают: со стороны Мальорки - самолеты фашистов, до двух десятков "капрони" под прикрытием "фиатов".
- Допляшем после, - коротко сказал Риос Амайа. - Пошли.
До двух десятков бомбардировщиков "капрони" и, наверное, столько же "фиатов". А у майора Риоса Амайи - боевая часть под громким названием авиационный истребительный полк, в котором пяток "ньюпоров", шесть штук "москас" и пяток "чатос". Из всей этой "армады" в воздух могут подняться всего семь истребителей - на остальных надо латать дыры, заменять выработавшие ресурсы моторы, тросы рулей управления, а если точнее - то большую часть из этих машин надо вообще списывать и отправлять на кладбище.
- Правильно, допляшем потом, - сказал и комиссар Педро-Мачо.
Над морем висела прозрачная дымка, в ней не скроешься:, рассеченная воздушными струями винтов, она размывается, словно падает в бирюзу волн. Волны накатывают на берег пену, похожую на снежные переметы при легкой утренней поземке. И такие же снежные переметы, гряда за грядой, плывут в небе, в сторону Сьерра-Морены и там, наверное, оседают на красноватых каменистых хребтах…
На ходу надевая шлемы, летчики побежали к машинам. И уже через две-три минуты вслед за майором Риосом Амайей: взлетели в сторону моря - наперехват. Комиссар Педро Мачо, провожая их глазами, сказал Денисио:
- Я не смог стать летчиком - семь лет просидел в тюрьме, а там сердце свой ресурс вырабатывает в три раза быстрее. Но всякий раз, когда они улетают, я живу жизнью каждого из них. И каждый раз, когда кто-нибудь из них не возвращается, я испытываю чувство, будто погибаю вместе с ним… Трудно это, сынок, много раз умирать и снова приходить в жизнь…
- Сегодня они вернутся все! - сказал Денисио. - Я знаю… Сегодня такой день.
Комиссар покачал головой:
- Для нас теперь все дни одинаковые - борьба и борьба.
И все же Денисио оказался прав: в этот день вернулись все. Разгоряченные боем, радостные, возбужденные, летчики вылезали из кабин и тут же начинали по-сумасшедшему громко кричать:
- Я видел, как Хуан спикировал на "капрони" и срезал ему руль поворота! Никто из фашистов не успел и опомниться. Все булькнули в море!
- "Фиат" заходил ко мне с правого борта. Я его не видел. И если бы не ты, Антонио, - все кончилось бы в один миг!..
- Дали мы им прикурить, как говорят русские! Камарада Амайа пошел в лобовую на "фиат" - я это видел собственными глазами! - и мне казалось, что они сейчас врежутся друг в друга. Я даже бросил ручку и перекрестился: "Святая мадонна, помоги нашему камарада хефе!". И тут фашист не выдержал, у него, наверное, глаза вылезли на лоб. Только он чуть-чуть отвернул, и - готово! "Фиат" взорвался, как примус! Виска майор Риос Амайа!
- Дрались хорошо! - сдержанно, хотя он тоже был возбужден недавно закончившимся боем, проговорил командир полка. - Дрались хорошо все. - Черт подери, фашистов было в пять раз больше, но победили мы. И всегда будем побеждать, потому что деремся не только за свою родную Испанию, но и за свободу на всей земле. Фашисты еще не раз пожалеют, что развязали эту войну.
Комиссар полка Педро Мачо подходил то к одному летчику, то к другому, на несколько секунд останавливался около него и, не говоря ни слова, лишь взглянув в лицо и по-доброму улыбнувшись, шел дальше. Черты его лица смягчились, сейчас Педро Мачо был похож на человека, который после большой душевной тревоги вдруг позволил себе расслабиться, разрешил себе забыть обо всем на свете и впустить в свое изношенное сердце обыкновенную человеческую радость:, вот они стоят, его сыновья, сыновья Испании, живые и невредимые, вот они вернулись из жестокого боя - все вернулись! - а ведь могло быть так… Нет, сейчас не надо думать, как оно могло быть по-другому… Не надо! Ему еще не раз придется испытать чувство, будто он уходит из жизни, потом снова возвращается и снова уходит… Тяжелое, страшно горькое чувство, но, пока идет война, пока ее сыновья - сыновья Испании - будут подниматься в гневное небо, другого чувства комиссару полка Педро Мачо не дано… Да ничего другого он и не хочет…
4
В тот же день Денисио и Эстрелья решили съездить в Барселону - посмотреть корриду. Павлито наотрез отказался.
- Смотреть, как убивают быков? - усмехнулся он. - Покорнейше благодарю! Мне было четырнадцать лет, когда один дурачок сагитировал меня сходить на бойню, где работал его отец. И я пошел… А потом неделю или две не мог спокойно спать: только задремлю, как сразу же вижу глаза животных… Думаете, они ничего не чувствуют и ничего не знают? Черта с два! Я видел, как они плачут. Самыми настоящими слезами. Я видел, какая у них в глазах смертная тоска!.. Нет уж, благодарю, я не варвар…
Когда Денисио сказал Эстрелье, о чем говорит Павлито, та рассмеялась:
- Разве коррида - бойня? Там ведь все совсем по-другому!
- Да? - Павлито опять усмехнулся. - Все совсем по-другому? Там что, и ваш тореадор и бык одинаково вооружены? У обоих эти самые бандерильи, кинжалы и все прочее? Они дерутся на равных?
- У быков, - не сдавалась Эстрелья, - не менее грозное оружие - их рога. И они не менее опасны для тореро, чем эспадо для животного.
- Но убивают-то быка, а не тореадора, - сказал Павлито.
Эстрелья улыбнулась:
- Павлито плохо знает жизнь тореадоров. Сколько их погибло на аренах корриды - замечательных, красивых, смелых людей!
- И вы пойдете смотреть, как погибнет еще один замечательный, красивый, смелый человек? Ведь по-вашему, шансы у человека и у быка одинаковы?
Было похоже, что Эстрелья начинает сердиться.
- Никогда не могла подумать, что летчик Павлито страдает сентиментальностью, - проговорила она, обращаясь к Денисио, хотя, конечно, знала: тот немедленно переведет ее слова своему другу. - Я считала, что Павлито настоящий мужчина.
- О чем она? - спросил Павлито.
- Говорит, что с детства презирала трусов. И еще говорит, что в Испании таких сердобольных мальчишек родители посылают в монастырь святого Франциска, где из них делают покорных монахов.
Павлито взорвался:
- Дура она! Набитая дура! Поставь передо мною полсотни фашистов-головорезов и дай мне пулемет - посмотрит тогда, какой из Павлито покорный монах!
Не очень-то по-доброму взглянув на Эстрелью и бросив: "Валяйте на свою паршивую корриду", он повернулся спиной и ушел.
- Обиделся? - спросила Эстрелья.
- Наоборот, - сказал Денисио. - Восхитился твердостью духа испанских девушек вообще и Эстрельи в частности. "Преклонил бы перед ней колени, - сказал он, - но боюсь, что она неправильно меня поймет…"
Эстрелья засмеялась:
- Ты, наверное, большой врун, Денисио. Я давно подозреваю, что ты все переводишь по-своему, так, как тебе вздумается. Но когда-нибудь я тебя поймаю - я ведь понемногу изучаю русский…
* * *
Когда Денисио попадал в Барселону, он не переставал удивляться почти неправдоподобному ритму жизни этого красивого большого города, "вавилона страстей", как кто-то сказал о Барселоне с печалью и завистью.
Дворцы, архитектуре и роскоши которых мог бы позавидовать богатейший индийский раджа, зелень пальм, апельсиновых деревьев, субтропических кустарников, светлые, отливающие синевой неба площади с памятниками старины, страшные китайские кварталы с мрачными трущобами, где человеческая жизнь не стоит и песеты, беспечная нарядная публика, взрывы веселого смеха, вино и гитары, кастаньеты и винтовки, фламенко на импровизированных сценах-подмостках и похоронные процессии убитых бомбами "капрони" и "драгонов" - жизнь здесь шла сразу в нескольких измерениях, ее невозможно было постичь, она казалась неестественной, фантастической.
"Наверное, - в который уже раз думал Денисио, - все это я пойму лишь тогда, когда хорошо узнаю народ Испании. А до тех пор не стоит и пытаться это делать".
Эстрелья помочь ему не могла - для нее тут никаких загадок не было. Потому что она и сама была похожа на тех, в ком одновременно уживались различные чувства - от любви до ненависти, от нежности до жестокости. И меняться эти чувства могли мгновенно, как погода в горах.
Вот и сегодня Эстрелья была совсем другой, чем вчера. Будто нежданно-негаданно в ней произошел крутой перелом, будто что-то в ней вдруг оттаяло. Правда, нет-нет да и помрачнеет ее лицо и потемнеют глаза, словно она вспомнит о чем-то страшном. Она даже приостановится чуть-чуть, и, если в это время Денисио о чем-нибудь у нее спрашивает или что-нибудь ей говорит, Эстрелья, кажется, ничего не слышит. А потом так же неожиданно переключится и, забывшись, обхватит обеими руками руку Денисио повыше локтя, прижмется к ней щекой и не то вздохнет, не то тихо проговорит, заглянув в его глаза:
- Ой, Денисио, Денисио!.. Как хорошо, что я была с вами там…
- Где? Что - хорошо, Эстрелья? О чем ты?
- Не понимаешь? Не можешь понять? Или не хочешь?
- Хочу, но…
- Севилья!
Вот, оказывается, в чем дело! Майор Риос Амайа без всякого труда понял Эстрелью: то, что она видела, было для нее, сладким чувством отмщения или, вернее, началом этого отмщения…
Билеты на корриду у них уже были - достать их Эстрелья постаралась заранее. Обычно коррида начиналась вечером, но сейчас все переменилось: в сумерках надо было зажигать огни, а это было опасно - для фашистских бомбардировщиков ярко освещенная арена представляла бы неплохой ориентир и неплохую цель. Центральные власти вообще пытались запретить корриду, однако с такими запретами не всегда считались. Испания не представляла себе жизни без любимого зрелища.
Амфитеатр, точно такой же, как римские амфитеатры, где проводились битвы гладиаторов, быстро заполнялся публикой. С первых же минут Денисио был ошеломлен и даже как будто растерялся: такого шума, такого гвалта, такого бурного проявления чувств он никогда в своей жизни не встречал. Казалось (да так, пожалуй, было и в действительности), ни один человек из многих тысяч ни на секунду не закрывал рта. В этом крике и разноголосице толком ничего нельзя было понять, но тем не менее люди кричали во всю силу легких, и когда Денисио спросил у Эстрельи, что в этом содоме происходит, она пожала плечами и улыбнулась:
- Ничего особенного. Люди просто переговариваются друг с другом, друг друга приветствуют. Немного, правда, шумно, но это же коррида..
- Вот этот сеньор, - Денисио указал на пожилого уже человека, что-то кричащего солдату в пилотке, который сидел рядов за тридцать от него, - тоже переговаривается с тем сеньором? Чем же он будет лечить свое горло?
- Вином из поррона после корриды, - засмеялась Эстрелья.
И вдруг сразу все стихло. Тишина наступила такая, что было слышно, как там, за высоким забором амфитеатра, мальчишка выкрикивает названия газет, которые он предлагает купить. А еще через несколько секунд зазвучали фанфары, и на арене, усыпанной ярко-желтым, почти красным песком, показалась процессия участников корриды: на лошадях с блестящей сбруей ехали трое в шляпах с необыкновенно широкими полями, в национальных костюмах, за ними, чуть поодаль, в раззолоченных камзолах, приветственно помахивая публике, следовали два тореадора, а уж потом - бандерильеро с красными, наброшенными на руку плащами.
Тишина опять взорвалась. Теперь со всех сторон выкрикивали имена любимцев тореро:
- Вива Альварес Труэва! Вива Хуан Сепеда! Виска Хуан! Виска Альварес!
Кто-то неподалеку от Эстрельи и Денисио топал ногами и, покраснев от натуги, кричал:
- Виска Альварес! Долой Хуана Сепеду, это не тореро, а кролик! Долой, ему драться не с быками, а со слепыми котятами!
- Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Смотрите, Хуан оступился, у него уже сейчас дрожат колени! Что же будет, когда он увидит красного миурца? Говорят, сегодня выпустят быка, который в Мадриде поднял на рога уже двух тореро, Хуан умрет от страха в первую же минуту.
- Ха-ха-ха! Сепеда станет перед ним на колени и попросит, чтоб миурец его не трогал.
- Эй вы, заткните свои глотки, пока их не заткнул я сам! Хуан Сепеда - лучший тореадор Испании! Виска Хуан Сепеда!
- Виска Хуан Сепеда!
- Виска Альварес!
Хуан Сепеда и Альварес Труэва шли по кругу арены рядом - оба высокие, оба с черными, аккуратно подстриженными усиками, гибкие, полные спокойного достоинства, внешне приветливые, сдержанно улыбающиеся; и казалось, улыбки их одинаково предназначались и тем, кто их подбадривал, и тем, кто незаслуженно их оскорблял: они знали цену и восторгам, и проклятиям. Удачный бой - их готовы носить на руках, арену засыпают цветами, самые красивые сеньориты млеют от обожания, но стоит допустить ошибку, стоит на лишних десять дюймов уклониться от молнией несущегося на тебя разъяренного животного - и звезда твоя погасла, из кумира ты превратился в изгоя, тысячи глоток, вчера кричавшие "вива", сегодня будут орать "долой".
Так они и прошли весь круг под истошные крики беснующихся людей, и Денисио жадными глазами глядел на эту процессию, незаметно для себя заражаясь общим азартом…
Когда участники корриды обошли полный круг и удалились, на короткое время снова воцарилась тишина. И в это время на арену выбежал бык. Шерсть его действительно была почти красной, грудь, шея, ноги - сплошные узлы мышц, красивая голова миурца полуопущена, он злыми глазами исподлобья оглядывает арену. Остановившись посередине, бык прислушивается к реву тысяч людей, к свисту, топоту - его силу и красоту бурно приветствуют, но он, кажется, ненавидит всех, предчувствуя в этой буре что-то для себя недоброе и опасное: это видно по его налившимся кровью глазам, по дрожи, пробегающей по мышцам.