- Что будет? Обычное дело: расстреляют или обменяют на наших ребят. Пойдем, Денисио…
- Нет, подожди… Слушай, Эстрелья, у меня такое ощущение, будто те двое, что помоложе, знакомые, мне люди. Где-то я их уже видел, понимаешь? Ты постой, а я подойду поближе, посмотрю.
- Брось, Денисио. - Эстрелья удержала его за руку. - Не мог ты их видеть: когда они приземлились на аэродроме, тебя там не было.
- Ты не помнишь их фамилии? - спросил Денисио.
- Фамилия полковника, кажется, Бертье. Да, Бертье, это точно! А тех двоих… Одного, по-моему, Гильом Боньяр, а другого…
- А другого - Арно Шарвен! - Денисио сорвался с места и побежал к машине, крича: - Арно Шарвен! Гильом Боньяр!
Однако уже было поздно: машина с ходу набрала скорость и скрылась за поворотом. Денисио в растерянности остановился, потом вернулся к Эстрелье, тоже заметно растерянной, и сказал:
- Мы должны их увидеть, Эстрелья. Слышишь? Эти люди - я говорю об Арно Шарвене и Гильоме Боньяре - не могут быть фашистами. Не могут, понимаешь? Их надо немедленно освободить, это страшная ошибка!
- Откуда ты их знаешь, Денисио? Ты когда-нибудь встречался с ними?
- Да… Нет… Но я их хорошо знаю. Ты мне веришь? Подожди-ка, я сейчас тебе покажу… - Он вытащил из бокового кармана кожаный бумажник, извлек оттуда потертую, но с четким изображением фотографию и поднес ее к самым глазам Эстрельи. - Вот, смотри: это - мой отец, летчик Валерий Денисов, это французский пилот Пьер Лонгвиль, он погиб в авиационной катастрофе, а вот… Ну-ка, угадай, кто эти двое?
- Арно Шарвен и Гильом Боньяр! - Эстрелья взяла у него фотографию, долго ее разглядывала и раза два, или три повторила. - Арно Шарвен и Гильом Боньяр… Это поразительно, Денисио… Прав был Педро Мачо, когда говорил: "Во всем надо как следует разобраться…" Он даже приказал: "Чтоб никто не дотронулся до них и пальцем".
- Они все были друзьями моего отца, - проговорил Денисио. - Он не раз мне о них рассказывал и всегда добавлял: "Если нам все же придется когда-нибудь драться с фашистами и если мы будем драться с ними не в одиночку - лучших сотоварищей, чем вот такие парни-французы, я и не желал бы. Настоящие потомки коммунаров!.."
- Святая мадонна! - горячо воскликнула Эстрелья. - Произошла действительно страшная ошибка… Знаешь, что мы сейчас сделаем, Денисио? Мы пойдем в штаб Фелипе Сандино, и ты обо всем там расскажешь. Тебе не могут не поверить.
- Ты думаешь? - улыбнулся Денисио. - Арно Шарвену и Гильому Боньяру ведь не поверили…
- Ты коммунист! Ты - русский! Тебе не могут не поверить?
6
Арно Шарвен спросил у Гильома:
- Ты что-нибудь слышал, Гильом?
- Он кричал, - ответил Боньяр. - Он кричал: "Арно Шарвен! Гильом Боньяр!"
- Может быть, у нас с тобой общая галлюцинация?
- Черт подери! - воскликнул Гильом. - В этой стране, все может быть! Особенно у таких смертников, как мы с тобой….
Их опять поместили всех троих в маленькой каморке какого-то огромного здания - не то бывшего отеля, не то учреждения, - где стоял такой же содом, как и в том помещении, откуда их сюда перевели. Беспрестанно хлопали соседние двери, по коридорам топали сотни ног, люди кричали и галдели так, словно рядом была парижская ярмарка.
В каморке не было ни кроватей, ни даже топчанов с матрацами. Крохотный столик, одна табуретка - и больше ничего… Арно Шарвен ходил из угла в угол каморки - два с половиной шага в один конец, два с половиной в другой - и все думал, думал. Где он мог видеть этого испанского летчика? И видел ли он его когда-нибудь вообще? И откуда испанский летчик знает его, Шарвена, и Гильома Боньяра? Может быть, этот летчик бывал во Франции? Но когда и где они могли встречаться?
- Свихнуться можно! - забывшись, вслух проговорил Шарвен.
Гильом немедленно подхватил:
- Свихнуться можно в том случае, если наступит упадок духа. А ты бери пример с нашего верного друга мсье Бертье: смотри, сколько железной воли и мужественного хладнокровия в его глазах. Вот образец арийской стойкости во французском сверхчеловеке! Да здравствует полковник Бертье!
…Примерно через полтора-два часа они услышали, как кто-то подошел к двери их каморки и вставил ключ в замочную скважину. Гильом сказал:
- Кажется, наш черед настал. Что нас может утешить, господин полковник, так это сознание, что умрем мы легко и просто. Вы не слышали о таком гуманном орудии умерщвления, как испанская гаррота? О, это великолепно! Железный обруч - ошейник, его постепенно сжимают на вашей шее, и вы тихо, спокойно отдаете богу душу… Помолимся?
В каморку вошел капрал - маленький толстенький человечек с добродушным лицом и с такой же добродушной улыбкой на губах. Оглядев троих французов, он спросил:
- Шарвен - кто? Боньяр - кто?
И головой показал: "За мной!"
Он привел их в насквозь прокуренную просторную комнату, и в первое мгновение они ничего не могли разглядеть из-за сигаретного дыма, клубами висевшего от потолка до пола. Они остановились у двери, и когда их глаза попривыкли к этому дымного сумраку, Шарвен и Боньяр увидели за столом двух человек: черного, как грач, капитана с морщинистым лицом и того самого испанского летчика, который окликнул их у штаба. Летчик сидел чуть в стороне и внимательно, не скрывая своего волнения, смотрел на них так, словно старался проникнуть в их мысли. Шарвен и Боньяр в свою очередь не спускали глаз с лейтенанта, а капитан постукивал пальцами по столу и чему-то улыбался. Потом он обратился к летчику:
- Можете задавать вопросы. Прошу по-французски, я говорю на их языке.
Летчик встал и подошел к Шарвену.
- Вы знакомы с Пьером Лонгвилем? - спросил он. - Вы знаете мадам Лонгвиль?
- Он был моим другом. - Шарвен попытался было сдержать волнение, но ничего из этого не вышло.
- Я - сын Валерия Андреевича Денисова, который тоже был другом Пьера Лонгвиля.
- Сын Валери Денисова? Вы - русский летчик?
- Я летчик военно-воздушных сил республиканской Испании. Окажите, Шарвен, полковник Бертье, который…
- Типичный фашист! - воскликнул Боньяр. - Они там, во Франции, создали шайку бандитов и собираются вербовать для Франко французских летчиков.
Денисио засмеялся:
- Вы первые завербованные?
Теперь засмеялся и Арно Шарвен. Тревога, которую он испытывал на протяжении нескольких дней, ушла, и он вдруг почувствовал глубокую благодарность своей судьбе, случайно столкнувшей его с этим русским летчиком. Он ему был несказанно благодарен, и Шарвену хотелось эту благодарность выразить теперь же, в эту же минуту, но он не знал, как это сделать. А Гильом Боньяр, подойдя к Денисио, уже протягивал ему руку и говорил:
- Спасибо, друг! Если нам когда-нибудь доведется вместе драться с фашистами - на Гильома Боньяра можешь положиться…
Глава восьмая
1
В конце октября полк Риоса Амайи был переброшен на один из мадридских аэродромов. В интернациональную эскадрилью, командиром которой назначили опытного мексиканского летчика-истребителя Хуана Морадо, были включены и французы Арно Шарвен и Гильом Боньяр; в их распоряжение предоставили ими же пригнанные истребители - "девуатины".
Павлито и Гильом Боньяр сразу же нашли общий язык, ж казалось, дружба их тянется уже годами. В столовой, на летном поле, в зале, где беспрестанно "крутили" фильм о Чапаеве, их всегда можно было увидеть вместе. Оба немного взбалмошные, взрывные, непосредственные, оба хорошие летчики, Павлито и Гильом как бы олицетворяли собой тот дух интернациональной дружбы, который царил не только в их эскадрилье, но и в полку, да и вообще на всех фронтах республиканской Испании, где рядом с испанцами - русские и французы, чехи и немцы-антифашисты, мексиканцы и поляки… Вот они сидят за одним столом, Павлито и Боньяр, тянут красное кисловатое вино, морщатся, и Павлито говорит:
- Вино не есть муй бьен! Муй бьен есть водка!
Они могут говорить по-французски - Павлито ведь хорошо знает этот, язык, но оба мешают русские, французские, испанские слова: Гильом хочет научиться русскому и испанскому, Павлито пообещал, что через три-четыре месяца будет свободно изъясняться на испанском.
О! - восклицает Гильом. - Водка! Коньяк! Да, да! Са депан.
Пьют, морщатся и смеются. Потом Павлито спрашивает:
- Ты давно летаешь на "девуатине"?
- "Девуатин"?
Гильом долго думает и наконец отвечает:
- Да. Ты думаешь, это плохая машина? Не люкс, но все же… На ней можно прилично драться…
- Против "хейнкеля" она слабовата, - говорит Павлито.
- Ничего! Вот ты посмотришь, когда дело дойдет до драки.
- Ты женат? - спрашивает Павлито.
- Но-но! Я не такой дурак! Любая женщина - ведьма. Ты не согласен?
- Согласен наполовину.
- Почему только наполовину?
- Потому что в каждой женщине сидят два существа. Одно - это когда она хочет тебе понравиться. Тогда она - ангел. "Миленький мой, славненький, раскрасивенький…" Улыбка - каждую минуту, глаза - сплошная нежность и доброта… Даже голос - ангельский… Какая же это ведьма?
- А потом?
- Хамелеон! Как только она тебя охомутает - конец! "Ты где был до двенадцати ночи?! А ну-ка дыхни!.. Ты как улыбаешься Ангелине - Марии - Вере - Надежде? Глазки, паразит, строишь?.. И вообще, как дальше жить будем?" Тут она уже типичная ведьма…
- Это все есть отчень правильно ты говоришь, - по-русски подтверждает Гильом и добавляет по-своему: - Как ты думаешь, чем можно объяснить: и французские, и русские, и английские, и, наверное, индийские женщины все в этом деле одинаковые? У них внутри одна модель?
- Конечно!
- А когда мы деремся с фашистами, мы ведь деремся и за наших женщин. Значит, они не совсем ведьмы?
Павлито смеется:
- Правильно. У нас с тобой будут не ведьмы. У нас будут настоящие. Мы таких найдем. Найдем?
- Будем искать, - не очень уверенно отвечает Гильом.
…А фашисты лезли напролом. Четвертого ноября над Мадридом были сброшены листовки и было объявлено по фашистскому радио, что заместитель Франко генерал Мола въедет в Мадрид на белом коне, проследует к центральной площади нуэрта дель Соль и там произнесет короткую, очень короткую речь, которая будет транслироваться на весь цивилизованный мир. Его окружат журналисты европейских, американских, азиатских газет, с трепетным волнением раскроют свои блокноты и приготовятся писать. А он скажет всего лишь два слова: "Я здесь!"
Фашисты заняли Карабанчель. Мадрид опоясывался баррикадами. Баррикады строили известные испанские ученые, артисты, тореадоры, прачки, мальчишки и девчонки, парикмахеры и официанты. В высших сферах провозглашалась явная нецелесообразность защиты столицы. Кое-кто вспоминал Кутузова и Москву, по рассеянности забыв "незначительную" деталь: у Кутузова за спиной были необозримые пространства России, у него под ружьем стояла боеспособная армия, которой он впоследствии нанес Наполеону смертельный удар, у Испанской же республики не было в это время ни настоящей регулярной армии, ни достаточных запасов боевых средств, да и отступать особенно было некуда. Сдать франкистам Мадрид - значило нанести предательский удар в сердце Республики, значило обречь сотни тысяч людей на гибель.
Мадрид в эти дни был похож на огромный лагерь, куда стекались все честные люди Испании и из которого бежали те, кто, не мог или не хотел брать в руки винтовку. Предатели по ночам вылезали из своих щелей, бродили по темным улицам и убивали, убивали, убивали правых и виноватых, сеяли чудовищную панику, подавали сигналы фашистским самолетам, чинили расправу над каждым, кто не был с ними в одной компании.
В мадридских тюрьмах находилось до десяти тысяч фашистов - целая армия головорезов, уже потирающих руки в предчувствии кровавого праздника: не сегодня завтра их друзья откроют перед ними ворота, и уж тогда они разгуляются, уж тогда они припомнят все свои обиды и пустят кровь и коммунистам, и социалистам, и всей этой черни, всем, кто возомнил себя защитниками демократии.
Члены ЦК испанской компартии требовали от правительства немедленно эвакуировать заключенных в тюрьмы фашистов подальше от Мадрида - их требования оставались без ответа. Члены ЦК компартии требовали от главы правительства Ларго Кабальеро обратиться к народу с воззванием и честно рассказать о нависшей над Мадридом опасности - Ларго Кабальеро молчал и тихо-тихо собирал чемоданы.
И тогда компартия призвала народ: "Все на защиту Мадрида! Но пасаран!" Собрания, митинги, демонстрации, страстные речи Долорес Ибаррури и Хосе Диаса, клятвы, окопы, баррикады.
И бомбы, бомбы - на госпитали, на кинотеатры, на музеи, на очереди за хлебом и соевыми бобами - на Мадрид, который не сдавался.
"Юнкерсы", "капрони", "драгоны" летали так, точно проводили тренировки: спускались пониже, прицельно бросали бомбы, пулеметными очередями расстреливали мечущихся по улицам людей и спокойно улетали восвояси - бояться им было нечего - республиканской авиации в небе Мадрида не было.
…Приказ на первый вылет Риос Амайа получил на рассвете. А через четверть часа после этого командир эскадрильи Хуан Морадо давал задание своим летчикам: прикрыть Мадрид, не дать фашистам возможности прорваться к городу.
Такой же приказ получил командир эскадрильи истребителей И-16 Бенито - русский летчик, в эскадрилье которого были только его земляки. Бенито говорил:
- Мы первыми из советских летчиков будем летать над Мадридом. И первыми примем удар фашистов. Мадридцы измучены безнаказанностью налетов фашистских летчиков, подавлены, растерянны. И это можно понять: каждый день, каждый час - жертвы, смерть, разрушения… Мы должны показать, что безнаказанности бандитов Франко пришел конец! Ясно? Будем драться до конца, до последнего! Давайте по машинам, вылет по зеленой ракете.
В ту же самую, минуту командир немецкого бомбардировочного полка "Черная пантера" Отто Фарнбаум говорил по телефону со своим давним приятелем командиром истребительной эскадрильи капитаном Эрихом Эрлером:
- Скоро я буду над Мадридом. Ты хорошо меня слышишь, Эрих?.. Мы решили сегодня как следует поздравить этих фанатиков с преддверием их красного праздника. Черт возьми, они пожалеют о своем упрямстве! Дерутся за каждый дом, за каждый камень, будто и вправду рассчитывают надолго удержать Мадрид!
- Работай, Отто, спокойно. - Эрих, кажется, улыбался на другом конце провода. - Я буду рядом с тобой.
- Ты поднимешь всю свою эскадрилью?
- Конечно! После того как твои ребята сбросят "праздничные игрушки", мы постреляем по живым мишеням. Знаешь, старина, мы в этом деле накопили уже немалый опыт. Работаем с бреющего.
- Если по-честному, я часто тебе завидую, Эрих! Ты все видишь своими глазами, а я вынужден призывать силу воображения. Знаю, что накрыл такую-то цель, вижу поднявшийся столб огня и дыма, а кто и как там в этом огне - видеть не дано… Ну, будь здоров, приятель, до встречи над Мадридом.
- Будь здоров, Отто. Вечером приглашаю тебя на рюмку коньяку. Приедешь?
- Спасибо, Эрих. Обязательно приеду.
2
…Сегодня это была первая воздушная тревога.
Мадридцы, как обычно, с рассвета выходили из домов и шли укреплять линию обороны к реке Мансанарес, за которой к очередному штурму готовились мавры из марокканских бандер, фалангисты и итальянцы. Женщины занимали очереди в хлебных лавках, санитары и мальчишки ползали в развалинах домов, выискивали засыпанных обломками людей.
Провыли сирены.
Мадридцы продолжали заниматься своим делом, они теперь редко уходили в убежища: время дорого, воздушные тревоги объявлялись часто, и если каждый раз прятаться - некогда жить.
Они занимались своим делом, но поминутно глядели на небо: откуда сегодня прилетят незваные гости, сколько их будет, где они начнут бросать смертоносный груз? Глядели на небо и глядели на землю: где есть поблизости вырытая щель, воронка, куда можно броситься и где можно укрыться, когда начнут выть уже не сирены, а бомбы…
Клин "юнкерсов" - около двадцати машин - появился со стороны Талавера-де-ла-Рейна. Выше бомбардировщиков, слева и справа от них, тройками шли "хейнкели" и "фиаты" - тоже около двадцати машин. Мадрид был в легком тумане, и сверху казалось, будто город прикрыт колеблющимся полупрозрачным покрывалом. На восточной окраине из заводских труб поднимались тонкие ленты дыма и тут же размывались, таяли в синем небе. А на севере блестели, сверкали, переливались радужным цветом изумительные по красоте заснеженные вершины Сьерра-де-Гвадаррамы.
Командир полка Отто Фарнбаум участвовал почти в каждом боевом вылете. И не только потому, что любил острые ощущения. Собственно говоря, острых ощущений здесь испытывать фактически не приходилось.
Он хорошо помнил тот день, когда офицеров его ранга собрал на одной из своих вилл Герман Геринг - "старый ас Германии", как он не то в шутку, не то всерьез говорил о самом себе. Это был пышный прием с французским коньяком и шампанским, красивыми женщинами и блистательными офицерами из окружения главнокомандующего военно-воздушными силами рейха. Что бы там ни говорили о Геринге, а летчики восхищались им - Отто Фарнбаум мог это засвидетельствовать. Восхищались его дерзостью, широтой натуры, и даже в интриганстве, в котором его обвиняли разные слюнтяи из армейских штабов, Отто и его друзья видели какой-то блеск, особый шик, присущий лишь людям смелым и умным.
Уже в самом начале приема Геринг сказал:
- Прошу на сегодня забыть о рангах, к черту субординацию, здесь собрались летчики - самые бесстрашные, самые мужественные солдаты Германии, близкие друзья.
Бурные аплодисменты, крики "хайль Гитлер", поднятые бокалы с шампанским. Обольстительные улыбки дам, восторженные - летчиков.
Геринг продолжал:.
- Если говорить честно, я вам завидую. По сути дела, после первой мировой войны наша авиация еще ни с кем не вступала в бой. И никто не знает, на что способны немецкие летчики. И вот наш час настал. Слышите, друзья, наш час настал! - выкрикнул он последнюю фразу.
Его жирные щеки заалели от возбуждения, а маленький, прямой нос, словно утонувший в щеках, покрылся росинками, пота. Геринг мечтательно прикрыл глаза и уже тише, будто обращаясь к самому себе, говорил:
- Как это прекрасно: первыми показать миру свою мощь, свою силу и доблесть! Стать первыми провозвестниками нового духа новой Германии! Первыми скрестить мечи в небе, которое отныне должно принадлежать великой нации. Везде! Над всей планетой! И это вы, вы, мои верные друзья, завоюете его для себя и для всех своих потомков.
Он окинул присутствующих влюбленным взглядом и продолжал:
- Война в Испании - это репетиция. Маленькая война - большая репетиция… Фюрер правильно сказал: "Там мы должны проверить, хорошо ли закалены наши мечи". Проверить перед большой войной… Так давайте же выпьем за то, чтобы вы вернулись оттуда, покрытые славой и закаленные духом. За вас, друзья!